Текст книги "Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV"

XII

После свадьбы поспешили вернуться в Париж.

Коннетабль поселился с дочерью и зятем в своем отеле на улице Сент-Авуа.

Принц Конде был молчаливее прежнего. Он не показывался при дворе. Видели только время от времени, как он со своими егерями проезжал по городу, и народ говорил:

– Принц бросает молодую жену и едет на охоту… С ним непременно случится несчастье.

Принцесса выезжала только в церковь, к великому удивлению всех. Она не принимала никого, даже самых близких, и те, которые видели ее, были удивлены, даже испуганы ее унылым и печальным видом.

Впрочем, говорили, что эта грусть очень шла к ней и придавала ее красоте новое очарование, делавшее ее интереснее во сто раз.

В один день – недели через три после свадьбы – карета ее остановилась у монастыря, окружавшего церковь Святого Иоанна.

Она вышла и, взяв молитвенник из рук лакея, медленно направилась к паперти, бросив рассеянный взгляд на могильные камни, покрытые зеленым мхом, и на деревянные кресты, которые возвышались странно и печально среди цветов и высокой травы.

Вдруг монастырь наполнился криками и хохотом. Из церкви выходила свадьба. Присутствующие, как только вышли на воздух, выказали шумную радость; в виду самой смерти они поздравляли друг друга, обнимались…

Впереди шла прелестная женщина с лукавой презрительной физиономией. Муж ее, здоровый и честный молодой человек, сиял счастьем, крепко держал ее под руку и пользовался всеобщими обниманиями, чтобы осыпать ее ласками, которые она принимала с принужденным, почти сердитым видом.

Тогда бедный молодой человек краснел, извинялся, униженно просил прощения и в раскаянии требовал со слезами радости на глазах позволения начать сызнова.

– Мариетта… Мариетта… Не сердитесь… я так счастлив!.. Притом видите, вы так долго зло поступали со мною…

– Перестаньте, Жан… Посмотрите, на нас смотрят дамы… Это смешно.

– Смешно!.. Что смешного в том, что я вас целую, если вы теперь моя жена?.. Моя жена! Моя жена!.. Я не верил, что обрету такое счастье… Помните, Мариетта, когда я вас подстерегал вечером с этим болваном на Разменном мосту?..

– Хорошо, да… Не прижимайте меня так…

– О, позвольте же… Чтобы загладить мою вину… Я был очень смешон тогда с моей ревностью.

– А, вы в этом сознаетесь?

– Еще бы!.. Две недели, проведенные в тюрьме, заставили меня все обдумать. А теперь я ваш муж, а вы моя жена…

– Но я предупреждаю вас, что вы заставите меня пожалеть об этом, если станете продолжать.

– Нет, не говорите этого… Не буду больше… Но я так доволен, так доволен…

Новобрачной действительно казалось скучно; ее нетерпение не было притворно, и она начала даже обращаться со своим влюбленным супругом с некоторой колкостью.

Шарлотта Конде остановилась, чтобы посмотреть на них. Она следила за ними со странным участием. Это зрелище возбудило в ней глубокое волнение.

– Бедная женщина, – сказала она вполголоса, – бедная женщина! Она не знает, чем пренебрегать!.. Она не подозревает, равнодушная красавица, что я отдала бы половину жизни за минуту ее счастья!..

Обернувшись, она заметила, что у паперти остановились какой-то господин и какая-то мещанка в праздничном платье. Они разговаривали с одушевлением, наклонившись друг к другу, как будто боялись, чтобы нескромные уши не уловили хоть одного слова.

Кто-то вышел из церкви.

Они вдруг перестали говорить и разошлись, не сказав ни слова, не сделав никакого знака, чтобы заставить думать, будто они встретились нечаянно.

Женщина присоединилась к свадебному шествию, которое приняло ее со смехом и с радостными криками. Долго шутили над тем, что она позволяет останавливать себя господам. Это была беззубая старуха, и новобрачная называла ее теткой.

Господин вошел в церковь. Но в ту минуту, когда он почти исчез, свадебные крики заставили его повернуть голову, и, как он ни скрывал свои черты под полями широкой шляпы, принцесса Конде узнала фаворита королевы Кончини.

«Что он тут делал? Кто была эта женщина? Какая связь могла соединять их, какой мог быть предмет их разговора?»

Шарлотта Конде забыла из-за Кончини новобрачного, новобрачную и свадебное шествие.

Было ли это предчувствием? Была ли это сумасбродная химера? Ей показалось, что она узнает страшную тайну, может быть, заговор…

Итальянец исчез.

Не колеблясь ни минуты, она поспешно побежала в надежде догнать его и остановилась только у сосуда со святой водой. Слегка прикоснувшись пальцами к кропильнице, которую подавал ей какой-то нищий, она осмотрелась вокруг…

Церковь, освещенная только лучами солнца, с трудом пробивавшимися сквозь мрачный колорит стекол, была почти темна. На кафедре монах высокого роста читал проповедь, и его громкий голос, которому своды придавали звучность, раздавался в церкви, как звук трубы Страшного суда.

В боковых капеллах все казалось спокойно…

Принцесса Конде несколько минут смотрела на это зрелище.

«Я с ума сошла, – думала она, – отчего я испугалась такого простого обстоятельства? Я не знаю даже наверняка, узнала ли я Кончини… И если предположить, что это он, что же тут может пугать меня?»

Она подошла к кафедре.

Слова монаха стали яснее доходить до нее… Он угрожал гневом Господа французскому народу, переносившему присутствие еретиков. Он объявлял пророческим голосом, что страшное наказание скоро обрушится на виновную нацию и на тех, кто управляет ею… При его угрожающих движениях набожные слушательницы с ужасом наклоняли головы, и их белые головные уборы качались, как волны во время бури.

Шарлотта задрожала: эти угрозы в подобную минуту казались предостережением.

В правой капелле шумно отодвинули скамью. Она сквозь полумрак приметила человека, который шел очень скоро, натыкаясь на скамьи и стулья, к могиле кавалера Лотарингского.

Этот человек был Кончини.

У могилы он остановился и принялся смотреть со странным вниманием на двух ангелов из белого мрамора, стоявших на коленях с каждой стороны надгробного камня.

Потом, осмотревшись хорошенько, он подошел еще ближе и, сделав вид, будто становится на колени, положил у ног одного из ангелов сложенную бумажку, такую маленькую, что она казалась почти неприметною.

Потом он удалился на несколько шагов и, обернувшись, остался неподвижен, пристально смотря на кафедру.

Принцесса Конде, спрятавшись за большой колонной, не пропустила ни одного движения, ни одного взгляда и также посмотрела в ту сторону.

Она приметила в двадцати шагах от себя, возле кафедры, на коленях человека высокого роста в богатой одежде, в котором тотчас узнала герцога Эпернонского.

Возле него, также на коленях, стояла женщина, казавшаяся по осанке еще молодой, но черты ее, закрытые плотной вуалью, нельзя было различить.

Они разговаривали с некоторым одушевлением, и, как ни понижали голос, можно было бы расслышать его, если бы громкий голос монаха не заглушал их.

Кончини исчез; он, вероятно, вышел из церкви.

Нельзя было ошибиться. Дело шло если не о заговоре, то, по крайней мере, о придворной интриге, которой присутствие итальянца и герцога Эпернонского – ненависть которого к королю не была тайной – придавало, во всяком случае, характер очень опасный.

Но что делать?

Ничего не видеть, ничего не слышать и предоставить итальянцам спокойно довести до конца свои опасные замыслы? Схватить бумагу, положенную на могилу, прежде чем неприятельская рука успеет ее взять? Странное беспокойство сжимало сердце молодой женщины… Ей хотелось бежать, но непреодолимое любопытство удерживало ее.

Она еще колебалась, когда герцог Эпернонский и дама под вуалью встали в одно время, пожали друг другу левую руку, сделав другою знамение креста, как бы обмениваясь клятвой…

Монах в эту минуту кончил свою проповедь, и голос его раздался еще громче, бросая как бы страшные угрозы.

– Вы слышите? – спросил герцог Эпернонский громко и внятно, думая, что находится далеко от любопытных ушей.

– Конечно, монах наш.

– В самом деле! Но не опасно ли это?

– Какая тут опасность? Он не знает ничего.

– Ему не говорили?

– Нет… Эти монахи такие болтуны.

– Но не боитесь ли вы, что эти предсказания возбудят тревогу?

– Теперь почти во всех парижских церквах говорят то же самое. Это приготовляет умы.

– Я все-таки боюсь.

– Успокойтесь… Притом я уже вам говорила: ни вы, ни Гизы скомпрометированы не будут.

– Никто не будет знать об этом примирении?

– Никто.

– Молчите!.. Идут.

Семь-восемь ханжей по окончании проповеди направились к боковым дверям и прошли в нескольких шагах от герцога Эпернонского и незнакомки. Они расстались, не говоря ни слова.

В то время, когда герцог Эпернонский выходил из церкви, женщина под вуалью медленно подошла к могиле кавалера Лотарингского, стала на колени и рассмотрела каждую ступень. Для этого она приподняла свою вуаль.

В ту минуту, как она протянула руку, чтобы схватить записку, положенную Кончини, шелест заставил ее повернуть голову. Она поспешно приподнялась, приметив позади себя принцессу Конде, которая замерла от удивления и испуга, узнав Генриетту д’Антраг, бывшую любовницу короля, сделавшуюся его неумолимым врагом.

Обе женщины обменялись взглядами, исполненными угроз.

Было слишком поздно, чтобы отступать. Увидев, что ее подстерегали, Генриетта д’Антраг тотчас поняла, что самое верное – смело идти до конца. Она наклонилась, поспешно подняла бумагу, спрятала ее за корсет и, опустив вуаль, ушла быстрыми шагами.

Все это произошло так скоро, что Шарлотта Конде едва успела пошевелиться.

Оставшись одна, она опустилась почти без чувств на скамью и залилась слезами.

Дело шло о заговоре против короля; в этом нельзя было сомневаться. Предчувствие, внушенное ей таинственными повадками Кончини, не обмануло ее.

Но что она сделала? Она узнала тайну, неловко встревожив заговорщиков; она погубила себя и не спасла никого.

Она дрожала от страха при мысли, что должна бороться с Генриеттой д’Антраг, интриги которой уже не раз подвергали опасности французский престол и одно имя которой распространяло теперь при дворе волнение и страх.

Она дрожала и, подчинившись безумному страху, приняла намерение все скрыть и ждать событий в Шантильи.

Но воспоминание о короле преодолело страх в ее сердце – о короле, которого как дочь Монморанси, как принцесса крови она должна была защищать, о короле, пламенный восторг которого она помнила, о котором после своего замужества мечтала так часто, слишком часто, может быть.

Что чувствовала она к нему? Признательность, любовь?.. Это все равно. Он был в опасности! Она хотела, она должна была его спасти.

С четверть часа она судорожно рыдала… потом вдруг встала и почти бегом выбежала из церкви, как будто боялась, что мужество изменит ей. Она села в карету, закричав кучеру:

– В Лувр!

XIII

В этот день король выехал из Лувра в полдень. Он ездил с герцогом Бельгардским и Малербом в Арсенал обедать у Сюлли.

Разговаривали свободно и дружески обо всем, о чем не смели говорить слишком громко по соседству с итальянцами. Войну перенесли в Германию, лишили престола баварского курфюрста, а дочь короля выдали за герцога Савойского, которого сделали королем Ломбардским, смеялись над проповедями отца Котона и, хотя обед не отличался ни качеством, ни изобилием, за столом оставались очень долго. Разговор становился вял, веселость прекратилась, гости откинулись на спинки своих кресел.

Малерб, воспользовавшись минутным молчанием, вынул из кармана свернутую бумагу и подал ее королю.

– Это что такое? – спросил Генрих.

– Государь, это стансы; я написал их с намерением представить вам.

– А! А что говорится в ваших стансах?

– Если вашему величеству угодно, чтобы я прочел…

Сюлли принял недовольный вид.

– Не нужно… король не желает ваших стансов.

– Желает…

– Нет… притом я должен говорить с ним об одной реформе.

– После моих стихов…

– Нет, сейчас.

– Я этого не хочу.

– А я хочу.

– Молчите! – закричал король, стукнув по столу. – Уж не хотите ли вы подраться? Для чего ты не хочешь, Сюлли, чтобы Малерб прочел свои стихи?

– Для меня это все равно.

– Ну если тебе все равно, дай же ему читать.

Поэт бросил на министра презрительный взгляд, в котором проглядывала гордость победы, и начал:

– «Вернитесь, мои удовольствия, моя дама вернулась».

– Какая дама? – спросил Сюлли.

– Не прерывайте меня, господин Сюлли.

– Вы говорите о даме… Я спрашиваю, какая дама. Я имею на это право, кажется, как вы хотите, чтобы я понял, когда не знаю, кого выводите на сцену?

– О чем я могу говорить, если не о счастливом событии, которое привело божественную Оранту к герою Алкандру?

– Оранта, Алкандр… Это что за люди?

– Люди!.. Во-первых, это не люди, господин Сюлли.

– Стало быть, это звери?

Малерб подпрыгнул.

– Это уже слишком! Вы насмехаетесь надо мною… Притворяетесь, будто не знаете, что божественная Оранта – восхитительная принцесса Конде, которая…

Он остановился от толчка ногой и осмотрелся с испугом вокруг. Сюлли направо, Бельгард налево делали ему глазами знаки.

А в наружности короля выражалось замешательство, под которым проницательный взор мог приметить волнение.

Малерб понял, что ошибся, но, так как никто ему не объяснял, в чем состояла его ошибка и так как он не имел никакой охоты лишиться награды, которую намеревался получить за свои стансы, он опять начал своим сладеньким голоском:

– «Вернитесь, мои удовольствия, моя дама вернулась…»

Король казался в замешательстве. На этот раз он сам прервал поэта.

– Хорошо, – сказал он с принужденной улыбкой, – дайте мне эти стансы, я их прочту…

У Малерба был встревоженный вид; он протянул бумагу, взглянул на Сюлли, который смеялся исподтишка, и, увидев эту улыбку, с рассерженным видом спрятал бумагу в карман.

Генрих не обратил на это внимания; опустив голову на обе руки, он мечтал.

Надо было отвлечь его мысли на другое. Сюлли взялся за это; он стал расспрашивать Бельгарда о предмете, знакомом королю.

– Скажите, Легран… Я еще не получил отчета об издержках на королевские конюшни…

В эту минуту отворилась дверь и к королю подошел паж.

– Государь, одна дама желает сию минуту…

Он не успел кончить. Шарлотта Конде вбежала в комнату.

Смертельно бледный, как будто готовый лишиться чувств, король смотрел на нее с изумлением. Он мог только сказать:

– Вы здесь!

– Я из Лувра… Мне сказали, что ваше величество здесь… Я должна говорить с вами…

– Что такое?.. Я слушаю вас.

– С вами наедине…

Генрих протянул ей руку, дрожавшую от волнения, и повел в глубину комнаты.

– Вы позволите, господа? – спросил он, сделав знак своим собеседникам отойти в сторону.

Сюлли, Малерб и Бельгард вышли из-за стола и составили группу поодаль.

Разговор Генриха и принцессы продолжался четверть часа. Когда он проводил ее из комнаты, он вернулся к своим собеседникам с сияющим лицом, с блестящими глазами. Это был совсем другой человек.

Сюлли и Бельгард, знавшие его давно, угадали с первого взгляда перемену, происшедшую в его сердце.

– Господа, я узнал славные штуки! Госпожа д’Антраг и д’Эпернон имеют таинственные свидания под надзором доброго Кончини… Надо, Сюлли, присматривать за тем, что у них происходит, потому что, право, я чувствую себя не в безопасности…

– Ваше величество предполагаете, что они составили заговор против вашей жизни?.. Генриетта д’Антраг…

– Предполагаю ли я?.. Именно присутствие д’Антраг в этом деле… Притом, Шарлотта, это божество, этот ангел, которому я буду обязан жизнью, не ошиблась… Она сказала мне прежде всего: «Берегитесь, вас хотят убить…»

– Бабьи страхи! – заворчал Сюлли, который при имени принцессы Конде поморщился от досады.

– Как «бабьи страхи»!.. Вы всегда первый пугаете меня, говорите, чтобы я остерегался. А теперь, когда предостережение не от вас, вы притворяетесь неверующим и спокойным…

– Я не имею привычки верить россказням девочек…

– Девочек!.. Вот как теперь!.. А мне, господин министр, угодно слушать эту девочку… Мне угодно слушать ту, которая любит меня, любит истинно и доказывает мне это…

Король все более одушевлялся, а Сюлли принимал все более взбешенный вид. Малерб, смотревший на них с улыбкой на губах, с глазами, сверкавшими коварным удовольствием, счел минуту благоприятною для своих выгод.

– Вы правы, государь. Этот поступок принцессы, ее волнение, ее страх доказывают с ее стороны сильную привязанность к вашему величеству…

Герцог Бельгард, ничего не говоривший, толкнул Малерба сзади, но поэт не обратил на это внимания и продолжал:

– Да-да, государь. И если бы я имел честь находиться на месте вашего величества, я был бы счастлив во сто крат, будучи обязан жизнью этому восхитительному божеству, о котором я говорю в моих стансах: «Не может быть ничего хуже, как не видеть ее…»

– Ты это говоришь, Малерб?

– Да, государь…

Сюлли несколько минут находился в необыкновенном волнении.

– Не слушайте его, государь… Он старается выманить у вас…

Но поэт не дал Сюлли докончить фразу и, не переводя духа, прочел целую строфу. Король слушал с восторгом.

– Малерб, принеси мне завтра эти стансы…

– Слушаю, государь… И могу ли я надеяться, что с вашей королевской щедростью…

– Сюлли вам заплатит сто ливров.

– Благодарю… Я знаю, что всегда могу положиться на вашу щедрость.

– Да, полагайся… А ты, Легран, еще не раскрывал рта… Что ты думаешь об этом?

Бельгард посмотрел сначала на рассерженного Сюлли, потом на торжествующего Малерба и наконец ответил:

– Я имею честь думать решительно так, как ваше величество.

Генрих не обратил внимания на ответ. Очевидное неудовольствие Сюлли озабочивало его, стесняло. Никто не раскрывал рта.

– Я возвращаюсь в Лувр, – сказал Генрих, – и прикажу Монтеспану наблюдать за Кончини… Легран, ты поедешь со мной.

XIV

На другой день в одиннадцать часов Сюлли приехал в Лувр и прямо пошел к королю, очень удивленному этим неожиданным посещением.

Сюлли важно сел, прокашлялся, погладил бороду.

Генрих, хорошо знавший своего министра, понял тотчас, что должен выслушать нравоучение. Как школьник, уличенный в проступке, он потупил голову и старался отвести грозу.

– Малерб приходил за платой?

– Еще бы!.. Явился еще до рассвета.

– И доволен?

– Не знаю…

– Как, чего еще хочет он?.. Ведь ему заплатили…

– Нет еще… Я велел ему прийти через неделю.

– Почему?

– Вы вчера подарили ему это… в минуту увлечения… и могли передумать… Я именно желал поговорить с вами о том, что было вчера…

– Хорошо, я слушаю, – сказал король, сделав гримасу, – если уж нельзя иначе… Но что подарено, то остается подаренным.

– Сто экю – сумма очень большая за плохие стихи.

– Все равно заплатить надо…

Сюлли глубоко вздохнул и после небольшого молчания продолжал более торжественным тоном:

– Я приметил вчера, что вы, государь, готовы наделать сумасбродств для принцессы.

– Сумасбродств!.. Слово сильное… всякому другому, кроме Сюлли, я не простил бы его.

– Кажется, я моими услугами приобрел право говорить с вами откровенно… Сумасбродно в ваши лета, государь, влюбляться в пятнадцатилетнего ребенка.

– Знаешь ли, что твоя проповедь не нова? Ты уже мне читал ее.

– Это правда, государь, накануне обручения принца. Тогда вы мне обещали постараться забыть ее, отказаться от намерений…

– Разве я не сдержал слово?

– До сих пор да… Но вчера вы, кажется, снова воспламенились.

– Хорошо тебе говорить… Может быть, ты создан из мрамора… Но хотя ты мраморный, а хотелось бы мне видеть, как ты стал бы сопротивляться при подобных обстоятельствах. Эта прелестная молодая женщина трепеща бросилась в мои объятия, умоляла меня заботиться о моей жизни, спасала меня… а я должен был оставаться нечувствителен при подобном доказательстве привязанности!

– Привязанности… Где видите вы привязанность, государь?

– То, что она сделала для меня, подстерегала моих врагов, прибежала предупредить меня… Это может быть не привязанность!

– Что она сделала для вас?.. Вы хотите сказать – для короля?

– Нет, для меня.

– Но вы сознаетесь, что как принцесса крови она была обязана, узнав об опасности, угрожавшей французскому королю…

– Разве дело идет о принцессе крови и о французском короле?..

– Конечно, с ее стороны это доказательство патриотизма и привязанности к особе короля…

– К особе короля! К особе короля!.. Но разве моя особа ничего тут не значит?

– Вовсе ничего…

Генрих до того был озадачен этим ответом, что ничего не отвечал, а смотрел на Сюлли испуганными глазами. Только через несколько минут он повторил:

– Вовсе ничего!.. Почему ты говоришь: вовсе ничего?

– Но, государь, принцессе Конде пятнадцать лет, а вам пятьде…

– Хорошо, хорошо… Цифры ничего не значат… Но все это не мешает ей выказывать преданность ко мне…

– К французскому королю!

– Ко мне…

– К королю…

– Черт возьми! Сюлли, ты, верно, поклялся взбесить меня сегодня?

– Нет, государь, но я поклялся вылечить вас от любовной прихоти, от которой я жду для монархии и для вас самих печальных последствий.

– Это шутка, не правда ли?

– Вы знаете, государь, что я никогда не шучу, особенно о подобных предметах…

– Ты серьезно говоришь о монархии в этом деле?

– Берегитесь молодого Конде. Его считают здесь равнодушным, сонным… А я вам говорю, что у него сердце раздирается от ненависти и честолюбия, что он ищет только случая пробудить в свою пользу антагонизм, который когда-то разлучил вас с его отцом… Малейшего предмета неудовольствия будет для него достаточно, только сочти он себя оскорбленным, только сделайся ревнив…

– Конде никогда не будет ревновать… Он не любит своей жены…

– Его постараются уверить, будто он ревнует… Разве вы забываете, что вы окружены врагами, которые не смеют показаться и отыскивают знамя, за которым могли бы укрыться? Или вы забываете, что Испания всегда готова раскрыть объятия для всех недовольных?..

Король слушал внимательно.

– Притом подумайте, государь, – продолжал Сюлли, который чувствовал, что одержит вверх, – подумайте об огласке… Принцесса соединена с вами самыми короткими узами родства… Недовольная буржуазия, всегда осуждающая придворные нравы, непременно раскричится в тот день, когда это сумасбродство сделается гласным… Поверьте мне, не компрометируйте вашей популярности, она вам слишком нужна для того, чтобы упрочить трон и будущность монархии…

– Признайся, что ты стараешься меня напугать или сам себя пугаешь.

– Я говорю как серьезный и честный советник, как мне предписывают моя совесть и моя преданность вашему величеству…

– Но король имеет право влюбляться в кого хочет; этим правом я всегда свободно пользовался и не намерен отказываться от него…

– Однако это необходимо…

– Почему, позвольте спросить?

– Простите меня, если я стану говорить откровенно… Потому, что этого требуют ваши лета, государь.

– Вечно один и тот же упрек!.. Однако мне еще не минуло ста лет…

– Нет, государь, вы еще молоды для славы, для великих политических трудов и для войны… Вы еще молоды, чтобы сделаться великим королем. Но вы не молоды, чтобы играть влюбленного у ног ребенка… Вам прощали Габриэль, но более вам не простят бесславия возле трона, в вашем собственном семействе.

Генрих ходил по комнате большими шагами; лицо его и движения обнаруживали сильное волнение.

– Итак, ты мне советуешь отказаться…

– Заклинаю вас, государь… Вспомните ваше обещание, постарайтесь забыть…

– Однако вчера…

– Вчера ничего не было… Дуралей Малерб, для того чтобы выгодно продать свои стихи, перетолковал по-своему самый простой поступок…

– А! Ты думаешь? Почему же она сделала этот шаг…

– Монморанси всегда были очень преданны французскому королю.

– Королю… королю… – Генрих повторил несколько раз это слово с печальным видом, потом продолжал с усилием: – Ну, я постараюсь… И если отказаться надо… если ты думаешь, что отказаться будет хорошо…

Он ходил, потупив голову, скрестив руки за спиной; вдруг он наткнулся на Бассомпьера, который тихо вошел в комнату, приподняв портьеру, и, стоя неподвижно, внимательно слушал разговор.

– Что ты там делаешь, Бассомпьер?.. Кто тебе позволил?..

– Извините, государь, я вошел и…

– И, видя, что мы говорим, ты натурально слушал… Знаешь ли, что после твоего путешествия в Германию ты сделался страшно нескромен!.. Верно, при дворе герцога Лотарингского поступают таким образом?

– Еще раз простите, государь… но вы приказали меня позвать, и я не знал, что здесь господин де Сюлли…

– Если бы ты еще кашлянул, зашумел, чтобы предупредить нас… С которых пор ты здесь?

– Недавно… С тех пор, как ваше величество отказались от принцессы Конде.

– Каким тоном ты говоришь это! Точно это тебя сердит!

– Нет, только это меня интересует… Я могу интересоваться этим, когда должен был отказаться от опасной чести жениться на девице де Монморанси, потому что ваше величество тогда… не считали нужным отказаться…

– Будто это тебе досадно?..

– Совсем нет… Ваше величество тогда решились сделать со мною… то, от чего теперь избавляете принца Конде… Ваше величество свободны оказывать милость, кому вам угодно…

Королю как будто было неловко. Он начал вполголоса фразу, которую не кончил.

– Бассомпьер, – сказал он вдруг довольно резко, – ты мне не нужен сегодня.

– Однако ваше величество приказали меня позвать.

– Да, я хотел, чтобы ты рассказал мне о твоем путешествии в Германию.

– Я имел честь вчера, возвратившись, отдать отчет вашему величеству.

– Об официальной части – да, но о другой… Если только в этом нет нескромности…

– Я к услугам вашего величества.

– Ну, приди вечером. Теперь я должен говорить с Сюлли.

Бассомпьер почтительнее и торжественнее прежнего низко поклонился и вышел.

Но за дверью он кулаком нахлобучил шляпу, с крепким немецким ругательством.

Все, встречавшие его на улице и во дворе, где он вышагивал огромными шагами и никому не кланялся на пути, говоря сам с собою вполголоса, с удивлением оборачивались и спрашивали с тревожным видом:

– Что такое с Бассомпьером после его возвращения из Германии?

Выйдя из Лувра, Бассомпьер все продолжал свой монолог, и прохожие могли уловить слова и отрывистые фразы:

– Меня не обманули, когда я осведомлялся вчера… ничего, ничего… это чересчур!.. Меня принудили отказаться. А для того, кого выбрали нарочно… ничего… Но этого не будет… О нет! Меня хотят заставить играть роль дурака, но я им докажу…

Разговаривая сам с собою таким образом, он дошел до Малого моста. Странный шум заставил его поднять голову. Вывеска «Два ангела» тряслась больше прежнего. При виде этой вывески Бассомпьер вспомнил белокурую Мариетту, свидание на Разменном мосту, сражение с дозорными. Он заглянул в магазин. Сквозь полутьму, не перестававшую там царствовать, он увидал Мариетту, одну, за большим прилавком.

«Я дурак, – подумал он, – что забыл ее… Она очаровательна… Пойду: никогда не поздно наверстать потерянное время».

Мариетта, когда он вошел, встала в замешательстве и покраснела до ушей.

«Хорошо, – подумал Бассомпьер, – она узнала меня».

Приняв победоносный вид, он любезно поклонился ей.

– Все хорошеете!..

Мариетта ничего не отвечала, низко присела и покраснела еще больше.

– Знаете ли вы, очаровательная…

Бассомпьер колебался: он забыл имя. Но он не остановился за такой безделицей и продолжал:

– Знаете ли, очаровательница, что и в Германии я все думал о вас?

– Вы ездили в Германию?

– А вы этого не знали? Но, не будь я в отсутствии, неужели вы думаете, что я не постарался бы увидеться с вами после всех надежд, которые вы подали мне?

– Извините, я, кажется, не подала вам никаких надежд. Дело шло совсем не о том, что вы думаете.

– Что за нужда, если я все надеюсь? Но я теперь вернулся и могу опять приняться…

– Не за что приниматься; я замужем.

– Замужем! Но тогда вы замужем не были!

– Теперь я замужем.

– Тот, кто на мосту вас…

Бассомпьер состроил гримасу, а Мариетта, увидев эту гримасу, не кончила начатой фразы. Намек на сцену на Разменном мосту набросил некоторый холод.

– А ваш муж живет здесь? – спросил Бассомпьер через несколько минут, тревожно осматриваясь вокруг.

– Конечно. Разве вы не видите, что магазин разделен надвое?

– Действительно.

– Здесь полотно, там серебряные вещи.

– А! Он серебряных дел мастер! А он теперь здесь?

– Он в отсутствии на целый день. Он уехал в Сен-Жермен за работой.

Бассомпьер свободно перевел дух и с видом более спокойным облокотился о прилавок.

Говорил он свободно, немножко смело, веселость его была чистосердечна, заразительна. Мариетта любила говорить и смеяться; она была весела, кокетлива, и комплименты лотарингца нравились ей. Притом немалая слава для мещанки быть предметом обожания придворного, друга короля, самого знаменитого волокиты в королевстве. И она не была вполне уверена, не билось ли ее сердце для красивого полковника швейцарцев. Словом, она позволяла ему разговаривать – и сама разговаривала также.

Они разговаривали долго, сначала о шутках, а потом о предмете более опасном.

Бассомпьер, который вел разговор с искусством полководца, распоряжающегося сражением, повернул его на воспоминания. Он хотел принудить Мариетту признаться, что, назначив ему свидание на Разменном мосту, она дала ему право надеяться.

Мариетта, очень сговорчивая во всем другом, энергично отрекалась.

– Нет, вы ошибаетесь… Дело идет не о том, о чем вы думаете.

– Полноте! О чем же шло дело?

– Теперь слишком поздно.

– Никогда не бывает слишком поздно…

– А в этом да…

– Для чего вы отпираетесь? Для чего не быть откровенной, для чего отказывать мне в радости услышать из ваших уст признание…

– Вы шутите… но я вас уверяю, что вопрос шел о деле очень серьезном.

– Для чего же вы мне не сказали тогда?

– Я напрасно забавлялась вашими любезностями. Я не ожидала, что нас так скоро прервут…

– Я вам поверю, только когда вы мне скажете теперь, что это было.

– Ну, слушайте, хотя теперь слишком поздно…

– Это очень страшно?

– Не смейтесь… Впрочем, вы сами перестанете смеяться, когда я вам скажу, что в этом доме собираются…

Бассомпьер, ожидавший истории очень скучной и которому надоело очаровывать прелестную Мариетту, повернул голову и с любопытством стал рассматривать темную и закоптелую лавку. Глаза его машинально упали на станок серебряных дел мастера. Вдруг он вскрикнул от изумления.

– Что это вы увидали?

– Этот портрет на стенке.

– Это портрет принцессы Конде.

– Зачем он здесь?

– Принцесса сама дала моему мужу. Она заказывает ему иногда работу… Она велела вложить его в серебряный ящик… Кажется, она назначает этот подарок герцогине Ангулемской.

Бассомпьер не слушал, он был погружен в глубокое размышление.

– Не можете ли вы дать мне этот портрет? – спросил он наконец после довольно продолжительного молчания.

– Нет, это невозможно…

– Только на несколько часов.

– И думать об этом нельзя…

– Однако… Муж ваш в отсутствии. Портрет будет вам возвращен прежде, чем он воротится.

– Зачем он вам?

– Я хочу его показать… одному из моих друзей, который умирает от любви к принцессе и которого вид этого талисмана воскресит… Вы видите, что было бы жестоко отказать…