Текст книги "Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV"

– Но я не могу…

Бассомпьер снова стал настаивать, Мариетта оставалась неумолима.

Но он до того приставал, что она наконец согласилась. Бассомпьер ушел и унес портрет в кармане своего полукафтана. Портрет был не больше ладони.

Мариетта на пороге лавки повторяла тихо:

– Вы мне отдадите вечером, не правда ли?

– Вечером. Я сам вам принесу.

– Прежде чем воротится мой муж… потому что, если он узнает…

– Успокойтесь, он не узнает ничего…

Бассомпьер побежал в Лувр. Несколько раз дорогой вынимал он портрет из кармана, смотрел на него с видом торжества и шептал:

– А! Для него делают то, чего не хотели сделать для меня… Ну, мы посмеемся…

В Лувре он узнал, что король выехал в карете с Леграном и Монтеспаном.

Он колебался с минуту, потом поднялся по лестнице, не говоря ни слова, вошел в малые апартаменты, которые вели в кабинет короля, и вышел через десять минут.

В коридоре он встретил Вильруа, который спросил у него:

– Зачем это вы ходили туда?.. Король выехал.

– Я забыл мои перчатки… и вернулся за ними.

Он ушел.

Через час король вернулся с прогулки.

Когда вошел в кабинет, он вскрикнул. Прибежали и нашли его в кресле без чувств, с портретом в руках.

Вечером, когда начинало темнеть, Бассомпьер прохаживался по Малому мосту. Проходя мимо «Двух ангелов», он закашлялся многозначительно.

Дверь отворилась, и он вошел в лавку, плохо освещенную коптящею свечой.

– Наконец-то! – сказала Мариетта вполголоса. – Я начинала тревожиться.

– Ведь я дал слово?

– Да, но слово… А портрет?

– Сию минуту… скажите мне прежде… скажите, приедет ваш муж?

– К чему этот вопрос?

– Отвечайте без опасения.

– Я жду его через час, через два часа… Но этот портрет?

– Сейчас, говорю вам… Если нам остается еще час, я успею рассказать вам историю…

– Историю… Какую историю?

– Она очень интересна…

– Очень мне нужны ваши сказки… Лучше давайте мне портрет.

– Не дам – прежде история…

– Рассказывайте, если так… Но, ради бога, поскорее.

– Нам не к чему торопиться…

– Вы ужасны… Говорите же тихо, по крайней мере. Моя старая тетка там, наверху, читает молитвы и, если она услышит вас…

– А, это ваша тетка… старуха в очках.

– Вы знаете ее?

– Знаю ли ее!.. Это она в первый раз приняла меня за вора…

При воспоминании об этой сцене Мариетта улыбнулась.

Бассомпьер воспользовался этим, сходил за стулом, поставил его напротив стула Мариетты и, наклонившись к ней под предлогом не делать шума, начал:

– Жил-был король…

XV

На другой день принц Конде встал больше не в духе, чем обыкновенно. Охота уже два дня была самая неудачная, и он безуспешно рыскал по окрестностям.

Он приказал оседлать лошадей и в больших сапогах, с хлыстом в руке пошел в комнату принцессы с целой сворой собак.

Это утреннее посещение, по-видимому, неприятно удивило молодую женщину. Однако она принудила себя улыбнуться.

– Какое счастье видеть вас… Знаете ли, что я вас не видела целых три дня?

– Три дня, очень может быть…

Принц, не снимая даже шляпы, тяжело бросился на диван.

– Я хочу говорить с вами.

– Я вас слушаю.

– Вот уже месяц, как мы обвенчаны…

– Три недели.

– Три недели, месяц – это все равно… А пока я не видел еще ни одного лиарда из ста тысяч экю, которые отец ваш подарил мне по контракту.

Принцесса встала. Она вспыхнула.

– Вам было известно, когда вы женились на мне, что мой отец беден и что ему будет трудно исполнить это обязательство…

– Да, я это знал… Однако, кажется, позволительно требовать…

– Хорошо, я скажу моему отцу, и хотя бы нам пришлось продать Шантильи…

– Я этого не требую…

– Извините, Монморанси всегда держали слово и платили, что обещали…

– Вы, кажется, рассержены. Я сказал это вам не для того, чтобы вас рассердить.

– Вот уже четвертый или пятый раз после свадьбы вы приходите ко мне за тем же. Вы заговариваете со мною только для того, чтобы требовать денег.

– Но подумайте, что мне обещали и что это замедление…

– Вы решительно хотите, чтобы я приняла эти требования за оскорбления?

– Нет, но наконец…

– Скажите откровенно, что вы женились на мне только для того, чтобы получить эти сто тысяч.

– Откуда вы взяли это?

– Из вашего поведения. Вы занимаетесь только этими деньгами, остальное для вас мертвая буква.

– О чем это вы говорите?

– Я полагаю, вы не рассчитываете, чтобы я стала распространяться на этот счет. Тем хуже для вас, если вы не понимаете.

– Нет, я ничего не понимаю в ваших словах. Слава богу! Нет, я женился на вас не из-за денег. Хорошо бы я попался, так как мне не платят!

– Опять!

– Да, опять. Вы знаете, что наш брак устроился по приказанию короля?

– Короля! Короля! – повторила два раза принцесса, вдруг сделавшись задумчива и взволнованна.

Конде имел удивленный вид. Он, может быть, стал бы расспрашивать, но постучались в дверь, и камеристка пришла доложить, что молодая и хорошенькая мещанка желает немедленно говорить с принцессой.

Конде позвал своих собак, хлопнул хлыстом и вышел, не говоря ни слова.

Через пять минут Мариетта вошла в комнату. Прежде всего она осмотрелась вокруг с восторгом, потом подошла к принцессе, которая не думала ее расспрашивать. Задумчивая Мариетта с большими затруднениями объяснила, что она жена серебряных дел мастера на Малом мосту и пришла просить прощения в большом проступке. Только при слове «проступок» принцесса, пораженная взволнованным видом этой женщины и вдруг почувствовав беспокойство, спросила:

– Я должна простить вас? Объяснитесь.

– Портрет, который вы отдали моему мужу вложить в медальон…

– Ну?

– Я отдала его.

– Отдала кому?

– Одному господину.

– Который осмелился оставить его у себя?

– Нет… он отдал его другому.

– Кому?

– Королю.

– Королю!

Принцесса повторила это слово с таким удивлением и волнением, что Мариетта, ожидая, что она упадет без чувств, бросилась, протянув руки, поддержать ее.

Но дочь Монморанси гордо выпрямилась, стыдясь, что обнаружила свою слабость.

Наступило продолжительное молчание, исполненное замешательства.

– Могу я узнать, кто этот господин? – спросила наконец принцесса.

– Бассомпьер.

– Он вам сказал, что отдал портрет королю?

– Сказал.

– Каким образом позволили вы взять этот портрет?

– Я виновата… это правда, но я была уверена, что он будет мне возвращен.

– А его должны были вам возвратить?

– В тот же самый вечер. Он хотел только показать королю, который, увидев его, не захотел с ним расстаться.

На этот раз волнение пересилило гордость. Принцесса упала на кресло и в сильном нервном расстройстве залилась слезами.

Мариетта смотрела на нее. То немногое, что Бассомпьер сказал ей и что она видела теперь, достаточно позволяло ей угадывать истину. Она подошла и тем неподражаемым тоном нежного сочувствия, которым только одна женщина может говорить с другой страдающей женщиной, сказала:

– Вы плачете! Стало быть, у вас какое-нибудь горе?

При этом кротком голосе, изъявлявшем сострадание в таких чистосердечных и почтительных выражениях, принцесса Конде подняла глаза и пристально посмотрела на Мариетту. Черты ее лица поразили принцессу.

– Да, я страдаю, – ответила она вполголоса, стараясь припомнить, где и когда она видела это лицо.

Вдруг воспоминание ее озарил свет. Она видела эту молодую женщину, выходившую из церкви под руку с мужем три дня тому назад.

– Вы замужем? – спросила она.

– Только три дня.

– И ваш муж любит вас?

– Увы! Слишком много, до глупости.

– До глупости? Но и вы также любите его?

– Да.

Это «да» было произнесено очень презрительно. Шарлотта Конде вздохнула.

– Так мало! Напрасно! Нельзя достаточно обожать мужа, который любит.

– Не всегда любишь тех, кто любит нас.

– Для чего же вы за него вышли?

– Разве девушки могут выходить за тех, кто им нравится? Они должны выходить за тех, за кого их выдадут.

Принцесса почувствовала, слушая это признание, тайную радость. Она не одна. Она нашла женщину, которая разделяла ее несчастье, женщину, которая могла ее понять. Общее горе изглаживает расстояние и скоро дает право на короткость.

– Вы любите кого-нибудь? – продолжала она, находя удовольствие испытывать на другом сердце свое собственное.

– Люблю ли я другого! Совсем любить-то не люблю, хотя были кое-кто. Но об этих я не могла думать серьезно. Они стояли слишком высоко для меня.

– Как король…

– Что-с?

– Ничего… Отвечайте мне. Тех вы забыли, когда вышли замуж?

– Забыть их так скоро было бы очень трудно.

– Я спрашиваю вас, отказались ли вы от них?

– То есть изменяю ли я моему мужу?

Принцесса кивнула. Она не смела согласиться, но горела нетерпением услышать ответ. Ответ не заставил себя долго ждать.

– Неверность… Нет… Верность в браке – дело серьезное… Раз отдав себя, нельзя же отступать назад.

Невольно Шарлотта Конде почувствовала при этом энергичном заявлении, так откровенно сделанном, тягостное впечатление. Она начала сожалеть, что нет какой-нибудь возможной сделки с совестью.

– А!.. Простое волокитство, вы думаете, надо отвергать? – спросила она, решившись довести расспросы так далеко, чтобы раз и навсегда успокоить свою совестливость.

– Волокитство… Конечно, оно позволительно… Скучненько было бы в супружестве, если бы нельзя было время от времени посмеяться с другим…

– Итак, вы думаете, что…

– Надо оставаться в границах… Перейти границы опасно… Но пока можно забавляться невинно…

– И вы позволили бы, чтобы другой, кроме вашего мужа, был в вас влюблен?..

– Да…

– И вы позволите ему сказать вам это?

– Без всякого сомнения, если он скажет хорошо.

– И чтобы он доказывал вам это поступками…

– Почему же нет? Если он докажет… честно, не выходя из… границ.

Шарлотта Конде слушала с блестящими глазами, с румянцем на лице. Она как будто приискивала несколько минут мысль, слово.

– И вы не боялись бы в этой игре увлечься слишком далеко, не суметь избегнуть опасности?

– Опасность меня не пугает. Мы, мещанки, привыкли оберегать себя сами… и оберегаем себя хорошо… Наши мужья заняты другим, им некогда смотреть за нами… Мой муж уехал на другой день свадьбы…

– А мой… отправился на охоту.

В передней послышался большой шум. Камеристка отворила дверь.

– Герцогиня Ангулемская приехала. Прикажете ее просить или она должна подождать?

– Пусть она подождет несколько минут.

Мариетта, которая забылась на время, вернулась к своей роли и, низко присев, спросила:

– Вы, принцесса, еще не сказали, что прикажете мне делать.

– Насчет портрета? Если он у короля… – Она колебалась и после минутного размышления прибавила, возвысив голос, чтобы придать себе мужества: – Пусть он останется у него.

– Я это скажу Бассомпьеру.

– Как! Надо и ему также сказать?

– Конечно, король не захочет оставить портрет, если это вам не нравится.

Новая нерешимость. Новое молчание.

– Ну… да.

Это слово должно было стоить ей много, потому что у нее был очень сконфуженный вид. Но Мариетта не дала ей времени обдумать и беспрестанно спрашивала:

– А когда мой муж спросит, могу я сказать, что вы потребовали этот портрет и что я отнесла его вам?

– Да, я все беру на себя.

Мариетта низко присела и вышла, гордясь, что с нею советовалась такая знатная дама и что она дала ей такие прекрасные советы.

«Сумасшедшая я! – сказала себе принцесса. – Зачем я доверилась этой женщине… И что это я сделала, боже мой! Погибну я…»

Послышался пронзительный голос герцогини Ангулемской, которая спорила с дежурной камеристкой и непременно хотела войти.

«Поздно… Что сделано, того не воротишь… Притом эта женщина, может быть, права; тут преступления нет… а если и есть… то кто же в этом виноват?»

Она позвонила и закричала камеристке:

– Просите герцогиню Ангулемскую!..

XVI

При дворе скоро приметили совершенную перемену в расположении духа, в обращении и даже в наружности короля.

Он как будто помолодел десятью годами, очень заботился о своем туалете, носил самые новые и самые яркие наряды, прыскался духами, улыбался всем, говорил только о танцах; не было более речи ни о Савойе, ни об империи, ни о близкой войне. Посетители Лувра вспомнили поговорку «Ищите женщину».

Стали искать женщину – без труда нашли ее. Осенняя любовь обыкновенно болтлива. У Генриха никогда страсть не бывала скромна…

Менее чем в неделю узнали всю историю. Ее узнали тем скорее, что ожидали этого; весь двор знал тайну брака и заранее предсказывал принцу Конде большие несчастья, потому что никто, кроме Сюлли, не верил великодушным намерениям, которые король громко выражал одно время. Его знали хорошо…

Итак, узнали, что принцесса Конде тайно прислала свой портрет королю. Приближенные короля, которым он был показан, говорили об этом без принуждения, и многие, которые не видели портрета, говорили еще громче, чтобы похвастаться мнимой милостью.

Злые толки быстро перешли за высокие стены Лувра и распространились по городу; весь Париж узнал новую любовь Генриха IV.

Один принц Конде не знал ничего или притворялся, будто ничего не знает. Он продолжал проводить дни на охоте, разговаривал мало, спал много и был чужд всего, что происходило вокруг.

В один вечер он вернулся утомленнее и угрюмее обыкновенного. День был дурной. Он напрасно проскакал миль семь и вернулся без добычи.

Еще в сапогах и шпорах сел он за ужин, который подали ему на маленьком столике, когда ему доложили, что какой-то священник хочет с ним говорить.

– Священник! В этот час! Пусть отправляется к черту!

– Но, ваше высочество, он говорит, что он духовник короля.

– Отец Котон!

Иезуит сделался при дворе знатной особой. Знали, что он замешан во все интриги; он был представителем партии очень сильной, очень деятельной. Его посещение в подобный час должно было относиться к какому-нибудь важному делу…

Принц, ужиная, приказал, чтобы его ввели, и, как ни велика была его усталость и дурное расположение духа, он не смел принять такую важную особу, не постаравшись улыбнуться.

Исповедник короля имел вид смиреннее и раболепнее прежнего. Он сел, не говоря ни слова, за столик напротив принца, который, видя, что тот не решается начать разговор, опять сунул нос в тарелку.

Отец Котон воспользовался этим молчанием, чтобы внимательно осмотреть блюдо, стоявшее на столе, потом, по окончании осмотра, облокотился о стол и начал вполголоса:

– Ответственность очень тяжелая, ваше высочество, лежит на душе, старающейся постоянно следовать по христианскому пути…

Он остановился, но так как принц не шевелился, то продолжал, дав себе время перевести дух:

– Церковь, возложив на нас, смиренных священников, заботу направлять совесть великих земли, возложила на нас очень трудную обязанность, потому что принуждает нас, несмотря на нашу слабость, бороться с ужасными страстями и часто делать шаги…

Он опять остановился, видя, что принц смотрит на него с удивлением.

Но принц только протянул руку и отодвинул от иезуита тарелку с большими турскими сливами, в которую тот несколько раз запускал руку.

Отец Котон притворился, будто ничего не видит, и, разложив локти на столе по новому направлению тарелки, продолжал речь:

– Думали ли вы когда-нибудь о страшной ответственности, которую я принял на себя перед трибуналом Господа, взяв на себя попечение о душе короля, особое направление характера которого подвергает каждый день искушениям, тем более сильным, что их легко удовлетворять…

Видя, что принц не отвечает и занимается только ужином, иезуит опять остановился перевести дух и схватил пару слив, которые раскусил с очевидным удовольствием.

– Если вы думали об этом, – продолжал он, – вы лучше поймете важность моего шага и извините меня, если он вам покажется несколько… несколько… Король, ваше высочество, готов совершить один из самых больших грехов… один из тех больших грехов, которые он слишком часто совершал.

Принц устремил на иезуита удивленные глаза.

– Зачем говорите вы мне о грехах?.. Разве я священник? Разве я понимаю что-нибудь в этих делах?

– Позвольте мне объясниться, ваше высочество… Король любит замужнюю женщину, одну из знатнейших дам королевства и самую прелестную… Замужнюю женщину, слышите ли вы?

Принц сделал такое страшное движение, что отец Котон вздохнул с глубоким удовольствием и осмелился сказать вполголоса:

– Наконец он понял!

Но принц только ухватился за стол обеими руками и придвинул его к себе так, чтобы оставить почтительное расстояние между иезуитом и тарелкой, с которой тот опять взял сливу.

Отец Котон, разгадав замысел собеседника, улыбнулся и придвинул свой стул к столу.

Принц, видя, что он занял прежнее положение, с гневом схватил тарелку и поставил ее на кресло. Потом, скрестив руки и смотря на духовника короля с видом вызова, он сказал:

– С вашего позволения я сохраню для десерта те сливы, которые остались после вас.

Сбитый с толку этой неожиданной выходкой, отец Котон скоро успокоился. Была возможность извлечь пользу из этого положения…

– Ваше высочество, эти сливы, которые вы сохранили для вашего десерта… вы не любите, когда их ест другой?

– Нет!.. В особенности я не люблю, чтобы их брали с тарелки без моего позволения.

– Ну, ваше высочество, остерегайтесь… Вы должны беречь теперь другие сливы – чужие руки без позволения берут с вашей тарелки.

– Что хотите вы сказать? Черт меня побери, если я понимаю хоть слово!

– О! Я ничего не хочу сказать; Господь меня сохрани от смелых уверений… Я только слышал, что благородная дама, которую король…

– Моя жена?

– Я этого не говорил… Я только смиренный и робкий отголосок слухов…

– Объяснитесь откровенно… Что говорят?

– Говорят… Но не знаю, должен ли я повторять толки злословного двора… Вы знаете, злословие считается грехом…

– Вы меня выводите из терпения… Она поощряет любовь короля, не так ли?

– Уверяют, что она прислала ему свой портрет… И насмехаются…

– Над мужем, конечно?

– Я не сказал, над кем насмехаются.

– Вы сказали «насмехаются» и не кончили.

– Разве я это сказал?.. Может быть, только я не помню.

Отец Котон скромно опустил глаза и, скрестив руки на животе, молчал.

Удар был нанесен метко. Принц, холодно принимавший первую часть этого странного известия, с бешенством сжал кулаки при мысли, что он играет в глазах двора смешную роль. Воспоминание о всех унижениях молодости пришло ему на ум. Минут через десять отец Котон продолжал родительским тоном:

– Простите мне, ваше высочество, что я осмелился говорить с вами о подобном предмете; но для пользы христианской совести и чтобы не допустить большого греха…

– Надоели вы с вашим грехом!.. Чему я могу помешать?

– Всему… Употребите власть мужа, чтобы не допустить погибели двух заблуждающихся душ и огласки, от которой пострадает религия.

– Вы правы, я помешаю… Потому что я не хочу играть этой роли!..

– Но, ради бога, ваше высочество, не делайте шума.

– Не делать шума?.. Напротив, я хочу шума.

– Увы! Ваше высочество, это может возбудить междоусобную войну.

– А! Отец Котон, вы, верно, поклялись говорить только загадками?

– Вы забываете, ваше высочество, что враги короля, рассыпанные по всей Франции, с нетерпением ждут случая составить партию и, может быть, взяться за оружие… Им недостает только начальника; они хотят во главе своей принца крови.

Принц Конде слушал с тревожным вниманием; раскрыв глаза, с пылающими щеками, он смотрел на Котона, который, не примечая, какое действие производят его слова, продолжал разглагольствовать:

– Более чем всякий другой, ваше высочество подвергаетесь тому, что они сделают из вашего имени знамя… Все недовольные в стране – а один Господь в своем вечном всемогуществе знает, как они многочисленны, – возлагают на вас свою надежду… Глаза Испании, империи устремлены на вас. Нельзя безнаказанно носить имя Конде. Вы не напрасно сын двух героев, которые всю жизнь воевали с королем, которые никогда не терпели ни оскорбления, ни несправедливости, ни подозрения и которые не раз чуть было не разрушили французского престола. Еще помнят знаменитого Людовика Бурбона, который был во Франции выше короля; помнят великого Генриха Бурбона, вашего отца, который был бы королем, если бы захотел, и царствовал бы теперь вместо Генриха Наваррского, своего соперника… Как только возникнет между вами и королем публичное несогласие, все равно какое, к вам сейчас обратится эта великая партия…

– Обратится, вы в этом уверены? – перебил Конде.

– Да, особенно если ваше дело будет справедливо…

– Но дело оскорбленного мужа, защищающего свою честь, справедливое!

– Это дело прямо затрагивает сердце всякого, мещанина и придворного…

– Стало быть, я могу…

Принц понимал слишком хорошо; честолюбивые инстинкты Конде пробуждались в нем при воспоминаниях, вызванных отцом Котоном. Тот не дал ему докончить фразу.

– Да, ваше высочество, вы можете против воли служить делу врагов короля, вашим именем воспользуются без вашего ведома… Есть только один способ помешать этому… тотчас принять меры, чтобы не допустить огласки, заглушить это дело…

– Но если я хотел бы…

– Злоба коварных очень велика, ваше высочество.

– Не в том дело. Я вас спрашиваю…

– Я буду молиться каждый день, ваше высочество, чтобы Бог направил мысли нашего уважаемого короля на святой путь христианского целомудрия и удалил от вашего высочества искушения…

– Благодарю за ваши молитвы, но пока не об этом идет речь…

– Моя единственная цель – умолять о помощи вашего высочества, чтобы вы помогли мне спасти душу, за которую я ответствую перед Богом.

– Остановитесь и выслушайте меня…

– Я надеюсь также помешать совершиться тяжкому греху…

Раздраженный упорством, с каким иезуит отстранял вопросы и отказывался говорить о политике, принц ударил по столу кулаком, отчего запрыгали блюда и тарелки.

Котон встал с испугом.

– Я вижу, что стесняю ваше высочество.

– Нет… напротив, останьтесь.

– Извините, я вас стесняю… я ухожу.

– Но тысячи миллионов чертей! Останьтесь… я еще хочу с вами говорить.

– Ваше высочество очень добры… но мне пора… меня призывают мои религиозные обязанности…

Все отступая шаг за шагом, он дошел до двери и поспешно убежал, даже не поклонившись.

Принц Конде стоял посреди комнаты, ошеломленный, спрашивая себя, что мог значить этот побег.

Через несколько минут он медленно вернулся, сел за стол и, опустив голову на обе руки, принялся размышлять.

В это время Котон выбежал из отеля, к великому изумлению слуг. Он остановился, только когда массивная дверь заперлась за ним с пушечным громом, и с глубоким вздохом облегчения пошел, держась около домов.

Не сделал он и двадцати шагов по улице, как человек, закутанный в плащ и с лицом, закрытым огромной шляпой, отделился от стены, около которой скрывался, и подошел к нему.

– Ну, сделано?

– Да…

– И все шло хорошо?

– Прекрасно… кроме конца. Он хотел заставить меня объясниться…

– Так он понял?

– Я думаю… Этот молодой человек лучше своей репутации.

– Я всегда это подозревал… Его пожирает ненавистное честолюбие, и он разыгрывает роль помешанного. Этот сумасшедший может наделать больших хлопот нашему великому королю Генриху, каким высоким ни хочет он казаться.

– Итак, он будет действовать?

– За это ручаюсь… Зерно упало на хорошую почву.

– Но что он сделает?.. Сумеет ли он вести себя?

– В этом отношении я не могу ни допытать его, ни руководить им… Вы мне велели избегать всякого компрометирующего слова.

– Я думаю!.. Если проклятый Сюлли узнает о нашем участии в этом деле, мы погибли.

– Будьте спокойны… Он будет действовать один и скорее, нежели думают.

– Тем лучше.

– Этот человек не пощадит ничего… Огласка будет большая, и Бог знает, на чем это дело остановится…

– На этот раз, кажется, мы держим короля в руках…

Говоря таким образом, они дошли до берега Сены. Человек в плаще остановился.

– Не надо, чтобы нас встретили вместе… Расстанемся здесь.

– Куда вы направляетесь?

– В Лувр… королева ждет, и я хочу немедленно сообщить ей, что наши дела идут хорошо.

– Я спущусь к воде.

– До свидания, отец Котон.

– Да хранит вас Бог, синьор Кончини!

XVII

Принц Конде сидел часа два, опустив голову на руки, облокотясь о стол.

Несколько раз слуги отворяли дверь и приходили спрашивать его приказаний, но не получали ответа и скромно удалялись.

Он вышел из своей неподвижности, только когда Пирам стал его дергать, торопясь в свою конуру.

Когда пробила полночь. Принц встал, взял один из высоких подсвечников, горевших на столе, и пошел в комнату жены.

У дверей его остановила дежурная камеристка.

– Принцесса не принимают. Они изволят ложиться спать.

Он оттолкнул камеристку и взялся за ключ двери, не говоря ни слова.

Несколько минут оставался он в этом положении, как будто последняя нерешимость останавливала его руку; наконец отворил дверь и вошел.

Принцесса стояла на коленях перед аналоем; она встала, вскрикнув от испуга.

– Кто тут?.. Кто смеет?

– Я… Разве вы не узнали меня?

– Вы здесь… В такой час!.. Что случилось?

– Ничего. Разве должно что-нибудь случиться, чтобы муж имел право войти к жене?

– Нет… однако…

– Может быть, я вам мешаю… Вы не ждали никого?

– Какое предположение!.. И с вашей стороны!..

Тон принца Конде был так груб, лицо его выражало такую ярость, что молодая женщина, предчувствуя какое-нибудь несчастье, начала дрожать.

Однако при этом грубом оскорблении она почувствовала, что мужество вернулось к ней.

– Если вы пришли ко мне в такое время для того, чтобы оскорблять меня таким образом, вы могли бы избавить меня от этого посещения.

Принц захохотал.

– Избавьте меня от необходимости напомнить вам, что я ваш муж и имею право…

– Кажется, пора вам вспомнить об этом.

– Я вспоминаю, когда хочу…

– А если я не хочу?

– Если вы не хотите? Очень просто, без вашего согласия обойдутся…

– А! Объяснитесь! Ваш таинственный вид пугает меня… Чего вы хотите от меня?

– Вы это знаете…

– Нет, я не знаю… Не опять ли требовать моего приданого? Я вам сказала, что мой отец заплатит…

– Дело идет не о приданом…

– Это удивляет меня… я думала, что вы только этим и озабочены…

– Избавьте от сарказма…

– Вы говорили со мною только о деньгах… когда вам приходила охота со мною говорить.

Принц в запальчивости топнул ногой. Но он тотчас успокоился и продолжал тоном, который мог показаться кротким, если бы под словами не проглядывал сдержанный гнев:

– Не об этом идет дело теперь… хотите вы или нет быть моей женой?

– Вашей женой?.. Мне кажется, что я ваша жена…

– Не будем играть словами… Вы хорошо понимаете меня…

– Стало быть, вы просите моей любви?

– Я не прошу; я имею право требовать. Я требую.

Он внимательно смотрел на нее, как будто надеясь уловить расстройство в лице, что-нибудь такое, что обнаружило бы смысл ответа.

Она гордо выпрямилась, окинула принца взглядом с ног до головы и надменно указала ему на дверь.

– Я здесь у себя…

– Мы увидим…

Он замолчал, видя, что принцесса подошла к колокольчику, как будто хотела позвать на помощь. Он продолжал холодно:

– Итак, вы отказываете мне?

– Да.

– А можно спросить о причине этой суровости?

– Разве вы забыли ваше обращение со мною со дня нашей свадьбы?

– Это не причина.

– Неужели вы станете уверять, будто знаете что-нибудь?

– Я уверять не стану… я знаю все.

– Что такое?

– У вас есть любовник!

– У меня? Любовник?!

– Да, король…

– Король! – повторила принцесса Конде с расстроенным видом. – Король!..

Потом вдруг она выпрямилась.

– Ваши слова гнусны… король не любовник мой.

– Не отпирайтесь. Я вам сказал, что знаю все.

– Повторяю вам, король не любовник мой.

– Довольно лгать… Вы послали ему ваш портрет.

– Как, вы знаете?

– А!.. Вы смутились… стало быть, это правда… Отвечайте, вы дали ему ваш портрет?

– Нет… то есть да… Ради бога, дайте мне объясниться… У меня взяли…

– Бросьте сказки…

– Я вам клянусь, что он не любовник мой… клянусь.

– Что мне за нужда?.. Вы тем не менее виновны!

– Я не виновна…

– Виновны… потому что вы любите его… и показали ему это… он публично хвастается этим…

– Ну да! Это правда, я люблю его… Но кто в этом виноват?

– Я не хочу слышать ваших упреков…

– Если бы вы не поступили со мною самым недостойным образом…

– Я поступил с вами как хотел… я здесь повелитель и господин… и дам вам это почувствовать…

– Вы готовите новое оскорбление для меня?

– Вы запятнали мою честь… Вы не будете ее пятнать…

– Вы не осмелитесь поднять на меня руку… Отец мой сумеет защитить меня, и если бы мне пришлось обратиться к самому королю…

– О! Не надейтесь на вмешательство короля…

– Я принцесса крови, я Монморанси и имею право на его покровительство…

Принц захохотал.

– Я думаю, вы не предполагаете, что я намереваюсь прибить вас, как мужик, застающий свою жену…

– Откуда я знаю? От вас теперь я могу ожидать всего…

– Не надейтесь вывести меня из терпения… Я хочу только поставить вас в невозможность продолжать интригу, начатую вами… С нынешнего дня вы не выйдете из ваших комнат.

– Вы хотите заключить меня в тюрьму?

– Не будет отправлено ни одного письма, ни одного свертка, который не был бы рассмотрен мною или моими людьми…

– Я вижу, что вы прекрасно поступаете… Тюрьмы недостаточно, и вы подвергаете меня одиночному заключению…

– Да…

– Я не могу принимать посетителей?

– Конечно, нет.

– Даже герцогиню Ангулемскую и моего отца?

– Мы увидим…

Принцесса не отвечала ничего. Вспыльчивость внезапно сменилась спокойствием, исполненным презрения и надменности.

Конде, ожидавший запальчивой сцены, несколько смутился. Он подошел к двери, не говоря ни слова. В ту минуту, когда хотел уйти, он обернулся.

– Предупреждаю вас, что я поставлю двух лакеев у входа в ваши комнаты. Они будут караулить и день и ночь и получат приказание не пропускать никого…

– Но мои камеристки…

– Они все будут переменены завтра…

– А!.. Кстати, не можете ли вы дать мне позволение принять завтра утром жену серебряных дел мастера на Малом мосту?

– Это кто?

– Жена честного мастера, которому я сделала несколько заказов и между прочим медальон для герцогини Ангулемской…

Конде был обезоружен видом горестной безропотности своей жены. Он боялся, что поступил слишком жестоко, и ответил после минутного размышления:

– Я прикажу, чтобы ее пропустили.

– За нею надо послать.

Подозрение промелькнуло в голове принца, но это была одна молния.

– Хорошо, – сказал он, – я велю ее позвать. – И вышел.

На другое утро рано лакей в ливрее принца Конде постучался в дверь «Двух ангелов».

Мариетта была одна в лавке. Она без труда угадала, что будет замешана в придворную интригу; радость ее была велика.

Не теряя времени на одевание, она побежала в отель на улице Сент-Авуа.

Она оставалась у принцессы только десять минут.

В эти десять минут камеристка, которая по приказанию принца Конде стояла у полуотворенной двери, слышала только, как они говорили о медальоне, фасон и цена которого горячо обсуждались. Время от времени говорили шепотом, но так немного, что камеристка не обратила на это внимания.

Мариетта вернулась домой с таинственным и серьезным видом, который сохраняла весь день.