Текст книги "Гуарани"

IV. ПОЕДИНОК

Когда всадники выехали на лесную поляну, глазам их предстало весьма любопытное зрелище.

Под огромным сводом деревьев, прислонясь к опаленному молнией стволу, стоял молодой индеец.

Простая туника, которая у индейцев носит название «аймара», затянутая поясом из ярко-красных перьев, доходила ему до колен, плотно облегая его стан, стройный, как тростник.

Золотистые отблески играли на его медного цвета коже, оттененной прозрачно-белой тканью; коротко остриженные черные волосы; резко выступающие надбровные дуги; большие черные глаза, с несколько скошенным разрезом; живые, искрящиеся зрачки; хорошо очерченный рот с двумя рядами белоснежных зубов – все это придавало слегка удлиненному овалу его лица какую-то первозданную красоту. Это были изящество, сила и ум, слитые воедино.

Голова его была повязана кожаною лентой, слева в эту ленту были воткнуты два ярких пера; выгнутые дугою, они своими черными остриями касались его гибкой шеи.

Индеец был высокого роста и хорошо сложен; на лодыжках его крепких и мускулистых ног, выносливых в ходьбе и быстрых в беге, красовались браслеты из желтых орехов. Правая рука, державшая лук и стрелы, была опущена; левой он опирался на длинную деревянную рогатину, почерневшую от огня.

Возле него на земле лежал инкрустированный клавин2020
  Клавин – короткое ружье с кремневым замком, употреблявшееся до конца XVII века.


[Закрыть], небольшой кожаный мешок, должно быть с дробью, и великолепный фламандский нож, из тех, что впоследствии были запрещены и в Португалии и в Бразилии.

Индеец стоял, подняв голову и устремив взгляд на густую листву шагах в двадцати от него, – листва эта чуть заметно шевелилась.

Там, в глубине, можно было различить медлительные и плавные движения какого-то зверя; видна была его блестящая, черная с коричневыми крапинами спина, а по временам в темноте вспыхивали две светящиеся точки, стекловидные и бледные, похожие на отблески кристаллических камней, задетых лучами солнца.

Это был огромный ягуар. Передними лапами он упирался в толстый сук, а задними – в другой, более высокий; выгнув спину, зверь приготовился к гигантскому прыжку.

Длинным хвостом он хлестал себя по бокам; чудовищная голова его шевелилась, как будто ища лазейки в листве. Свирепая усмешка перекосила его черную пасть и обнажила ряды желтых зубов; раздутые ноздри жадно вбирали воздух и, казалось, наслаждались уже запахом крови.

Индеец улыбался; небрежно прислонившись к высокому стволу, он внимательно следил за каждым движением зверя и ожидал нападения с безмятежным спокойствием человека, который смотрит на приятное ему зрелище. И только его неподвижный взгляд говорил о том, что он готовится к защите.

Так, в течение нескольких мгновений, ягуар и индеец глядели друг на друга, не отрывая глаз; хищник уже напрягся, собираясь кинуться на своего противника, как вдруг на поляне появились всадники.

Ягуар стал озираться вокруг; глаза его налились кровью, шерсть вздыбилась – он замер на месте, заколебавшись и не решаясь напасть.

Индеец, который при первом движении зверя согнул было слегка ноги в коленях и сжал в руках рогатину, снова выпрямился; не меняя занятой позиции и не отрывая глаз от ягуара, он увидел справа от себя остановившихся всадников.

Тогда он простер руку поистине царственным жестом – да он и действительно был царем здесь, в лесу, – и сделал всадникам знак следовать своей дорогой.

Когда же итальянец, сняв с плеча аркебуз, начал целиться в хищника, индеец гневно топнул ногой и, указав рукой на зверя, воскликнул:

– Мой он! Мой!

Слова эти были сказаны по-португальски и произнесены мягко и звучно, но в голосе слышались энергия и решимость.

Итальянец рассмеялся.

– Черт возьми! Вот чудак! Испугался, видно, что приятеля твоего тронут? Ну что же, неустрашимый касик2121
  Касик – вождь племени.


[Закрыть], – продолжал он, перекинув аркебуз через плечо, – пусть он сам тебя отблагодарит.

В ответ на эти слова индеец презрительно пихнул ногой лежавший на земле клавин: он показывал этим, что стоило ему захотеть, и он давно бы уже одним выстрелом прикончил зверя. Всадники поняли его жест и, ограничившись лишь необходимыми предосторожностями на случай неожиданного нападения, сами не стали ничего предпринимать.

Все это совершилось быстро, за несколько мгновений, причем индеец ни на секунду не отрывал глаз от своего врага.

По команде Алваро де Са отряд проследовал дальше и снова углубился в лес.

Ягуар ощетинился и, словно оцепенев, глядел на всадников, но не посмел ни напасть на них, ни спрятаться: должно быть, он боялся, как бы в него не выстрелили из аркебузов. Но едва только он увидел, что люди, едущие верхом, удаляются, исчезая один за другим в чаще леса, как он снова зарычал вожделенно и радостно.

Послышался треск ломающихся веток, как будто в лесу упало дерево, и черная фигура зверя метнулась в воздухе. Одним прыжком он перемахнул на соседний ствол и оказался на расстоянии тридцати пядей от своего противника.

Индеец мгновенно сообразил, что это значит. Плотоядный зверь жаждал крови – он приметил лошадей и с презрением отвернулся от человека, мелкой добычи, которая все равно не могла бы его насытить.

Не теряя времени, охотник вытащил из-за пояса маленькую, тонкую, как игла ежа, стрелу и натянул тетиву большого лука.

Послышался пронзительный свист и вслед за тем стон раненого зверя: пущенная индейцем тонкая стрела впилась ягуару в ухо, и в ту же минуту другая стрела, разрезав воздух, пронзила ему нижнюю челюсть.

Хищник мгновенно рассвирепел, стал страшным. Скрежеща зубами, он заревел от ярости и жажды мести; сделал прыжок, потом другой и очутился совсем близко от охотника.

Предстояла борьба не на жизнь, а на смерть. Индеец это знал и снова стал так же невозмутимо ждать, как и в первый раз; беспокойство, которое охватило его на мгновение, когда он подумал, что лишился своей добычи, теперь рассеялось; он был удовлетворен.

И вот два диких обитателя бразильского леса, каждый во всеоружии, каждый с сознанием своей силы и отваги, взирали друг на друга, готовые уничтожить противника.

На этот раз ягуар не стал медлить. Он был уже в каких-нибудь пятнадцати шагах от охотника. Он весь сжался и внезапно оторвался от места, словно обломок скалы, отсеченный молнией.

Бросившись на индейца, он встал на задние лапы, выпрямился, вытянул передние, чтобы задушить врага, оскалил зубы, чтобы перекусить ему горло.

Этот чудовищный прыжок совершился с такой быстротою, что казалось, черная, как агат, шерсть все еще блестит среди листвы, а меж тем лапы ягуара уже коснулись земли.

Но перед ним был противник, равный ему по ловкости и по силе.

Как и вначале, индеец немного согнул колени и левой рукой крепко сжал рогатину, единственное оружие, которое он имел возможность пустить в ход. Его пристальный взгляд магнетически действовал на зверя. В ту минуту, когда ягуар бросился вперед, охотник еще больше пригнулся к земле и, подавшись назад, направил на хищника свое оружие. Высоко подпрыгнувший зверь ринулся на него всей тяжестью своего тела, но в ту же минуту почувствовал, как острые зубья впиваются ему в горло, и задрожал.

Тогда индеец выпрямился, как гремучая змея, готовящаяся поразить свою добычу. Упершись ногами и спиной в ствол дерева, он в свою очередь кинулся на зверя и упал ему на брюхо. А тот, обессиленный, распростертый на спине, с головою, зажатой между остриями рогатины, все еще отбивался от своего врага, тщетно пытаясь дотянуться до него лапами.

Поединок этот длился несколько минут. Крепко уперев ноги в ляжки зверя и навалившись всем телом на рогатину, индеец сумел удержать недвижным хищника, который совсем еще недавно носился по лесу, не зная на своем пути никаких преград.

Когда ягуар уже едва дышал и почти не сопротивлялся, индеец, все еще продолжая держать рогатину, запустил руку под тунику и вытащил оттуда намотанную вокруг пояса веревку из волокон пальмы тикум2222
  Тикум – род пальмы, волокна которой идут на изготовление рыболовных сетей, тетивы для лука и т. п.


[Закрыть].

На концах этой веревки были два узла; он развязал их зубами и, накинув петлю на передние лапы зверя, крепко стянул их. Потом он проделал то же самое и с задними лапами и, наконец, связал своему противнику челюсти, так что тот больше не мог открыть пасть.

После этого он побежал к протекавшему поблизости Ручейку и, набрав воды в сложенный в виде чаши лист дикого кажуэйро2323
  Кажуэйро – плодовое дерево из семейства фисташковых; орех его называется «кажу».


[Закрыть], смочил голову зверя. Ягуар стал понемногу приходить в себя; его противник использовал это время, чтобы закрепить затянутые петли, с которыми ни сила, ни ловкость зверя ничего не могли поделать.

Вдруг возле лесного болота появилась маленькая котиа2424
  Котиа – небольшое животное из породы грызунов, похожее на морскую свинку.


[Закрыть], пугливая и робкая; она высунула было мордочку, но испугалась, и ее огненно-красная шерсть тут же снова скрылась в траве.

Выстрелом из лука индеец убил ее, потом он схватил маленького зверька, в котором еще теплилась жизнь, вытащил из его тельца стрелу и пролил в пасть ягуара несколько капель горячей и еще дымившейся крови.

Как только совсем ослабевший хищник почувствовал запах свежего мяса и вкус крови, которая сочилась между зубов ему в пасть, он весь скорчился, судорожно рванулся, попытался было зарычать, но вместо этого испустил глухой, сдавленный стон.

Видя, с какой яростью зверь пытается распутать веревки, которые стянули его так, что он не мог сделать ни одного движения и все усилия его оставались напрасными, индеец только улыбался. Из предосторожности он еще крепче связал ягуару лапы, чтобы тот не мог пустить в ход длинные и изогнутые когти, самое опасное свое оружие.

Когда индеец вволю насладился видом своего пленника, он сломал в лесу две сухие ветки дерева бирибы, потер их друг о друга, высек огонь, развел костер и занялся приготовлением пищи.

Он быстро изжарил дичь и закусил сотовым медом маленькой пчелки, которая строит улья свои на земле.

Подойдя к ручейку, он выпил несколько глотков воды, вымыл руки, ноги и лицо и решил, что может двинуться в путь.

Просунув между лап ягуара свой длинный лук, он взвалил его на плечо и, согнувшись под тяжестью извивавшегося в судорогах зверя, пошел той самой лесной дорогой, по которой поехал отряд.

Спустя несколько мгновений на краю опустевшей поляны заросли раздвинулись, и оттуда вышел незнакомый нам, почти совершенно обнаженный индеец – единственной одеждой его был узенький, украшенный желтыми перьями пояс.

Он оглянулся по сторонам, внимательно осмотрел все еще пылавший костер и остатки дичи, после чего, приложив ухо к земле, несколько минут пролежал неподвижно.

Потом он встал и снова углубился в лес в том же самом направлении, в котором незадолго до него скрылся наш охотник.

V. БЕЛОКУРАЯ И ЧЕРНОВОЛОСАЯ

День клонился к закату.

В маленьком садике дома на Пакекере прелестная девушка лениво покачивалась в плетеном гамаке, подвешенном к веткам высокой дикой акации, которая, вздрагивая, каждый раз роняла на землю мелкие душистые цветы.

Время от времени девушка приоткрывала большие голубые глаза, словно для того, чтобы, дав им испить немного света, снова спрятать их под розоватыми веками.

Ее влажные алые губы походили на гардению наших полей, смоченную ночною росой. Всякий раз, когда она выдыхала воздух, казалось, что она улыбается. Кожа ее, белая, как пушок хлопка, нежно румянилась на щеках и снова становилась бледной на тонко очерченной шее.

Одета она была с большим вкусом и редким своеобразием: роскошно и вместе с тем просто.

Поверх белого муслинового платья на ней была легкая голубая юбочка, заколотая па талии пряжкой. Корсаж и рукава, отделанные перьями жемчужного цвета, напоминавшими собой горностай, оттеняли белизну ее плеч и гармонические очертания прижатой к груди руки.

Длинные белокурые волосы в небрежно заплетенных густых косах приоткрывали ее белый лоб и ниспадали на шею, схваченные тончайшей сеткой из золотистой соломы, удивительно искусно сплетенной.

Девушка играла усыпанной цветами веткой акации, притягивала ее к себе тонкой рукою, в ветка покорно гнулась.

Это была Сесилия.

Невозможно описать, что творилось в эти минуты в ее почти детской душе; под действием расслабляющей истомы тихого вечера она безраздельно отдалась игре фантазии.

Теплый ветерок, напоенный ароматом жасмина и белых лилий, навевал на нее дремоту и смутные мечты, какие могут охватить девушку в восемнадцать лет.

Ей чудилось, что белое облако, скользящее по темно-синему небу, коснулось выступа скалы и разорвалось. И вот из этого облака выходит юноша; он припадает к ее ногам и робко ее о чем-то молит.

Ей чудилось, что она краснеет; розовые щеки ее действительно зарделись румянцем; но понемногу смущение прошло и уступило место нежной улыбке.

Грудь ее вздымалась, тело трепетало; она чувствовала себя счастливой, и с этим ощущением счастья открыла глаза, но тут же с досадой снова закрыла их: вместо прекрасного кавальейро, который только что был рядом, она увидела у своих ног индейца.

И тогда, все еще продолжая грезить, она, словно оскорбленная принцесса в порыве гнева, нахмурилась и топнула ножкой.

Но ее раб глядел на нее, и в глазах его было столько печали, столько смирения и немой мольбы, что ею овладело какое-то странное чувство: ей вдруг стало грустно, так грустно, что она убежала к себе и расплакалась.

И тут снова явился ее прекрасный кавальейро; он осушил ее слезы, утешил ее, и она опять улыбнулась. Но остался какой-то налет тайной грусти, и, как ни жизнерадостна она была по натуре, ей не сразу удалось эту грусть развеять.

Вдруг внутренняя калитка сада открылась, и другая девушка, еле слышно ступая по траве, подошла к гамаку.

Она была полной противоположностью Сесилии; это был тип истой бразильянки, стройной красавицы, в которой гармонично сочетались веселость и нега, ленивая медлительность и горячая страсть.

Большие черные глаза, смуглая и слегка розоватая кожа, черные волосы, надменные губы, полная задора улыбка придавали ее лицу какое-то неотразимое обаяние.

Она остановилась перед Сесилией, которая дремала, раскинувшись в гамаке, и не могла скрыть восторга перед ее нежной умиротворенною красотой; едва заметная тень, что-то вроде горечи, скользнула вдруг по ее лицу, но тут же исчезла.

Присев на край гамака, она наклонилась к спящей, то ли чтобы поцеловать ее, то ли чтобы убедиться, что та действительно спит.

От толчка Сесилия открыла глаза и увидела перед собою свою двоюродную сестру.

– Ленивица, – сказала Изабел, улыбаясь.

– И в самом деле, – ответила девушка, заметив, что тени стали длиннее, – скоро стемнеет.

– А ведь уснула ты, когда еще солнце было высоко, не правда ли? – шутливо спросила ее Изабелл.

– Да что ты, я ни минуты не спада, просто сама не знаю, что со мной, грустно мне что-то.

– Грустно? Тебе, Сесилия? Ни за что не поверю. Легче поверить, что птицы перестали петь на рассвете.

– А, вот как! Ты мне не веришь?

– С чего тебе грустить, ты же всегда улыбаешься, всегда веселишься, резвишься, как птичка?

– Ну и что же! Все в этом мире проходит.

– Ах, понимаю! Тебе надоело жить в этой глуши.

– Я так уже привыкла видеть каждый день эти деревья, эту реку, эти горы, что люблю их; кажется, , что тут я и родилась.

– Так отчего же ты грустишь?

– Не знаю, мне чего-то не хватает.

– Не понимаю, чего тебе может не хватать. Ах, знаю! Угадала!

– А что ты могла угадать? – спросила Сесилия удивленно.

– Чего тебе не хватает.

– Но если я сама этого не знаю! – улыбаясь, сказала девушка.

– Смотри, – ответила Изабелл, – вон у тебя голубка – она только и ждет, чтобы ты ее позвала; вот маленький олененок, он глядит на тебя так кротко. Недостает только третьего зверя.

– Пери! – воскликнула Сесилия, которую рассмешила эта догадка.

– Вот именно! Перед тобою два пленника, оба они живут, чтобы удовлетворять твои прихоти, и ты недовольна, что не видишь третьего, самого безобразного и нелепого.

– А и в самом деле, где же он? Ты его не видала?

– Нет, понятия не имею, куда он делся.

– Он ушел третьего дня вечером. Уж не случилось ли с ним какой беды! – воскликнула девушка в тревоге.

– Что ты, какая там беда? Он же каждый день на охоте, бегает себе по лесу как зверь!

– Верно, только никогда еще он не уходил так надолго из дома.

– А что, если он стосковался по своей прежней свободе?

– Ну нет! – порывисто вскричала Сесилия. – Не может быть, чтобы он ни с того ни с сего нас покинул!

– Зачем же тогда он отправился в сертан?

– А ведь, пожалуй, ты права…. – встревоженно сказала Сесилия.

Она опустила голову и загрустила. Взгляд ее упал на олененка: его черные глаза смотрели на нее со всею нежностью и кротостью, которыми их одарила природа.

Девушка протянула руку и прищелкнула пальцами. Услыхав этот звук, ее четвероногий любимец подпрыгнул от радости и уткнулся головою в подол ее платья.

– Ты-то не убежишь от своей хозяйки, правда? – сказала она, гладя рукой его атласную шерстку.

– Не огорчайся, Сесилия, – ответила Изабел, стараясь развеять ее грусть, – попросишь дядю, он поймает тебе другого индейца. Увидишь, тот будет получше, чем твой Пери.

– Знаешь, дорогая, – сказала Сесилия, и в голосе ее послышался упрек, – ты очень несправедлива к этому бедняге. Он же не сделал тебе ничего худого.

– А как же еще прикажешь относиться к дикарю, у которого темная кожа и красная кровь? Разве твоя мать не говорит, что индеец – это животное вроде лошади или коровы?

Слова эти были сказаны с горькой иронией, и дочь Антонио де Мариса эту иронию поняла.

– Изабелл! – воскликнула она с обидой.

– Я знаю, что ты так не думаешь, Сесилия; твоему доброму сердцу не надо видеть цвет кожи, чтобы узнать душу. Но другие! Что я, по-твоему, не замечаю, с каким презрением здесь относятся ко мне?

– Я уже не раз тебе говорила, что это только так кажется, все здесь тебя любят и уважают.

Изабелл покачала головой:

– Можешь сколько угодно меня утешать, но ты же сама видишь, что это не так.

– Ну, если на минуту моя мать вспылила…

– Минута эта оказалась очень длинной, Сесилия! – ответила смуглянка с горькой усмешкой.

– Но послушай, – возразила Сесилия, обняв Изабелл и притягивая ее к себе, – ты ведь хорошо знаешь, что моя мать очень строга со всеми, даже со мной.

– Пожалуйста, не утешай меня, милая, это только лишний раз подтверждает то, что я тебе уже сказала: в этом доме ты одна меня любишь, а все остальные презирают.

– Ну хорошо, – ответила Сесилия, – я буду тебя любить за всех: я ведь просила тебя, чтобы ты была мне сестрой!

– Да. И ты не можешь себе представить, какая это для меня радость. Если бы только я действительно была твоей сестрой!..

– А почему бы тебе не быть ею? Я хочу, чтобы ты была для меня сестрой.

– Для тебя – да… Но для него… – Последнее слово она произнесла почти про себя.

– Только знаешь, я тебе поставлю кое-какие условия.

– Какие? – удивилась Изабелл.

– Я хочу быть старшей сестрой.

– Но ты же ведь моложе меня.

– Не важно! Я старшая, вот и все. И ты должна меня слушаться.

– Ну ладно, – ответила Изабелл, не в силах сдержать улыбку.

– Так, значит, решено! – воскликнула Сесилия, целуя ее в щеку. – Только вот что, сестра, я не хочу, чтобы ты грустила. Не то я рассержусь.

– А сама ты разве только что не грустила?

– О, все уже прошло! – сказала девушка, вскакивая с гамака.

И в самом деле, сладостная истома, овладевшая ею, когда она мерно покачивалась в гамаке, и вся ее задумчивость совершенно исчезли. Резвая и веселая девочка действительно на какое-то время уступила место мечтательнице, но теперь все уже было забыто.

К ней вернулась прежняя насмешливость; она снова была полна той милой грации и того простодушного легкомыслия, которое порождается свежим воздухом и деревенскою жизнью.

Надув щеки, она сложила губы так, что они стали похожи на бутон розы, п с очаровательнейшим изяществом стала подражать воркованию журити. При этих звуках голубка тотчас же слетела с высокой акации, уселась у нее на груди и вся затрепетала от удовольствия, когда рука девушки стала гладить ее мягкие перья.

– Нам пора спать, – сказала Сесилия, и в голосе ее звучала та особая нежность, какая бывает у матери, когда она говорит с крохотным младенцем. – Голубке хочется спать, да?

И, на минуту оставив сестру одну в саду, она отдалась заботам о двух друзьях, с которыми коротала здесь свои дни. В каждом движении ее были любовь и нежность, говорившие о том, сколько чувств таят в себе глубины ее сердца под покровом совсем еще детского простодушия.

В это время послышался топот лошадей где-то близко от дома. Изабелл взглянула на берег реки и увидела группу всадников – они въезжали в ограду.

От неожиданности она вскрикнула; в крике этом были и радость и испуг.

– Кто это приехал? – спросила Сесилия, подбегая к сестре.

– Это они.

– Кто они?

– Сеньор Алваро и другие.

– Ах, вот как! – воскликнула Сесилия и покраснела.

– Что-то они уж очень скоро вернулись? – спросила Изабелл, не заметив смущения девушки.

– Да, пожалуй. Мало ли что там могло случиться!

– Прошло только девятнадцать дней, – вырвалось у Изабелл.

– Как, ты даже дни считала?

– Чего же проще, – ответила Изабелл, в свою очередь краснея. – Послезавтра будет как раз три недели.

– Пойдем посмотрим, какие они привезли нам подарки!

– Подарки, нам? – переспросила Изабелл, с какой-то особенной грустью подчеркнув последнее слово.

– Да, нам, потому что я заказала ниточку жемчуга Для тебя. Жемчуг очень пойдет к твоему липу! Знаешь, ведь я завидую тебе, что ты такая смуглая!

– А я бы, верно, жизнь отдала за то, чтобы быть такой беленькой, как ты, Сесилия.

– Смотри, солнце уж садится. Идем!

И обе пошли к дому.