Текст книги "Гуарани"

VIII. ТРИ ЛИНИИ

Все стихло. Только когда ветер ослабевал, из крыла дома, где жили авентурейро, доносился приглушенный гул голосов.

В этот час три человека, весьма различные по своему характеру, званию и происхождению, думали об одном и том же.

Хоть то были люди разные по натуре и по своему общественному положению, помыслы их, казалось, преодолевали все преграды и направлялись к общему центру, как радиусы одной окружности.

Проследим же одну за другой линии этих трех жизней, которые рано или поздно должны будут скреститься в одной точке.

На галерее, в глубине дома, тридцать шесть авентурейро сидели за длинным столом, посреди которого на деревянных блюдах дымились куски дичи, приготовленной так вкусно, что запах ее дразнил и возбуждал аппетит.

Каталонское вино лилось из фаянсовых и металлических кувшинов далеко не в таком изобилии, чтобы удовлетворить всех. Поэтому в углах галереи были поставлены большие бочки, наполненные винами, приготовленными из кажу и ананаса, и авентурейро могли пить их вволю.

Люди эти настолько привыкли себя одурманивать, что недостаток европейских вин с большой охотой восполняли напитками туземными.

Их не смущал несколько необычный вкус этих напитков; важнее всего было то, что в каждом из них содержался алкоголь, возбуждающий и пьянящий.

Ужин начался довольно рано. В первые минуты слышно было только, как работают челюсти, булькает вино и по деревянным блюдам стучат ножи.

Потом один из авентурейро что-то сказал, и слова его тут же облетели весь стол. Все заговорили наперебой, и голоса смешались в нестройном хоре.

Среди общего гула один из присутствующих вскричал:

– А вы, Лоредано, воды, что ли, в рот набрали! Слова из вас не вытянешь!

– И то верно, – добавил другой. – Бенто Симоэнс дело говорит. Или уж вы так проголодались, или на душе у вас печаль какая, мессер2929
  Мессер – итальянское слово «messere», господин.


[Закрыть] итальянец?

– Клянусь самим господом богом, Мартин Ваз, – вмешался третий, – места он себе не находит из-за девчонки, за которой увивался в Сан-Себастьяне.

– Да пошел ты к черту с твоими девчонками, Руи Соэйро; неужто ты думаешь, что Лоредано станет киснуть из-за такой чепухи?

– А почему бы и нет, Васко Афонсо? Все мы из одного теста, только одни, может быть, покруче замешаны, другие – пожиже.

– Но суди других по себе, бабник ты эдакий: бывает, что человек занят кое-чем посерьезнее вздохов да волокитства.

Итальянец по-прежнему молчал; он предоставил остальным говорить, что хотят, как будто его это совсем не касалось; нетрудно было угадать, что его преследовала какая-то мысль и он был поглощен ею.

– Ну послушайте, Лоредано, – продолжал Бенто Симоэнс, – расскажите же нам в конце концов, что вы видели во время пути; бьюсь об заклад, что без приключений дело не обошлось!

– Верьте мне, – настаивал Руи Соэйро, – мессер итальянец потерял голову.

– Но кто ж тому причиной? – допытывались остальные.

– Кто? Ясное дело, вот этот кубок с вином, что возле него стоит. Не видите вы, что ли, как он на него глазеет?

Слова эти были встречены всеобщим одобрением и взрывом смеха. В это время в дверях появился Айрес Гомес.

– Эй, вы, молодцы! – сказал он, стараясь говорить строго. – Потише у меня!

– Сегодня мы празднуем наше возвращение, сеньор эскудейро, и вам не след нас корить за веселье, – заметил Руи Соэйро.

Айрес сел за стол и воздал должное оленине, лежавшей на блюде.

– А ну-ка, – закричал он, продолжая жевать и обращаясь к двум авентурейро, которые поднялись с мест. – Идите, заступайте на караул, хватит, подкрепились, ждут ведь вас.

Оба авентурейро вышли, чтобы сменить своих товарищей, ибо в доме было принято выставлять на ночь часовых – мера в те времена необходимая.

– Что-то уж вы сегодня больно строги, сеньор Айрес Гомес, – сказал Мартин Ваз.

– Тот, кто приказывает, знает, что делает. А мы должны слушаться, – ответил эскудейро.

– Так что же вы сразу не сказали?

– Все узнаете, молодчики мои, скоро тут будет дело.

– Скорей бы уж, – сказал Бенто Симоэнс, – мне так порядком поднадоело за косулями да кабанами гоняться.

– А как, по-твоему, – на что же нам еще порох понадобится? – спросил Васко Афонсо.

– Подумаешь, тайна какая! Кто же, как не индейцы, нам потеху устроит?

Лоредано поднял голову.

– Что вы там такое рассказываете? Думаете, индейцы могут на нас напасть? – спросил он.

– О, вот и мессер итальянец проснулся. Почуял, видно, что паленым пахнет! – воскликнул Мартин Ваз.

Присутствие Айреса Гомеса сдерживало разгул и веселье авентурейро; один за другим они повскакали из-за стола, оставив старого эскудейро в обществе одних кубков и блюд.

Поднявшись, Лоредано сделал знак Руи Соэйро и Бенто Симоэнсу, и все трое вышли на середину площадки. Там итальянец шепнул им одно только слово:

– Завтра!

После этого как ни в чем не бывало оба его спутника разошлись в разные стороны, оставив Лоредано одного; тот направился дальше, к самому краю обрыва.

На противоположном склоне, на погруженной во мрак листве деревьев итальянец увидел слабый отблеск света, падавший из окна Сесилии; самого окна не было видно – оно находилось за углом дома.

Он стал ждать.

Простившись с Сесилией, Алваро ушел к себе, грустный и огорченный ее отказом. Он, однако, старался утешить себя, вспоминая ее последние слова и, главное, ту улыбку, которая им сопутствовала.

Молодой человек никак не мог примириться с мыслью, что лишился великой радости увидеть в числе украшений Сесилии свой подарок. Он долго лелеял эту надежду, долго жил ею и теперь, когда она была у него отнята, неимоверно страдал.

Кавальейро был уже неподалеку от ее комнаты, как вдруг ему пришел в голову план, который он решил тут же привести в исполнение; он положил маленькую коробочку с драгоценностью в шелковый мешочек и, спрятав его под плащом, обогнул дом и подошел совсем близко к садику, куда выходила комната Сесилии.

Увидев падавший на листву напротив свет из ее окон, он стал выжидать, пока настанет ночь и весь дом уляжется спать.

В это время Пери, индеец, которого мы уже знаем, пришел домой со своей тяжелой ношей. Она была для него так дорога, что он не отдал бы ее ни за какие сокровища. Пленника своего он оставил на берегу реки, прикрыв его пригнутой веткою дерева. Потом поднялся на площадку. Именно тогда-то Сесилия и заметила, что индеец вошел в свою хижину; не видела она только, что он почти тотчас же снова оттуда вышел.

Уже целых два дня Пери ничего не знал о своей сеньоре, не получал от нее никаких приказаний, не угадывал ее желаний, не кидался мгновенно их исполнять.

Первой мыслью индейца было увидеть Сесилию или хотя бы ее тень; входя к себе в хижину, он, как и двое Других, заметил у нее в окне пробивавшийся сквозь занавеску свет.

Пери взобрался на пальму, служившую опорной жердью для хижины, и ловким прыжком переметнулся на гигантское дерево олео3030
  Олео – название одного из самых высоких бразильских деревьев с очень толстым стволом.


[Закрыть], которое возвышалось на противоположном склоне и ветвями своими касалось стен Дома.

В течение нескольких мгновений индеец парил над пропастью, раскачиваясь на тонкой ветке; затем он достиг равновесия и продолжал свое путешествие по воздуху уверенно и твердо; так опытный моряк карабкается по вантам.

С поистине удивительной легкостью перебрался он через пропасть на противоположную сторону и, спрятавшись в листве, перепрыгнул на ветку возле окон Сесилии. В зту минуту Лоредано подходил к этим окнам справа, а Алваро – слева и оба находились в нескольких шагах друг от друга.

Пери прежде всего заглянул в окно, чтобы узнать, что делается внутри. В это мгновение Сесилия в последний раз перебирала вещи, привезенные ей из Рио-де-Жанейро.

Увидев девушку, индеец позабыл обо всем на свете. Что могла значить для него в этот миг пропасть, зиявшая у него под ногами и готовая поглотить его при первом же неосторожном движении! Он спокойно покачивался над этой пропастью на тоненькой ветке, которая гнулась и в любую минуту могла переломиться.

Он был счастлив: он видел свою сеньору; она была весела, спокойна, довольна. Теперь можно лечь спать и насладиться отдыхом.

Но тут ему пришла в голову грустная мысль; увидав у девушки все эти красивые вещицы, он подумал, что мог бы отдать ей свою жизнь, но таких диковин у него нет и подарить он ей ничего не может.

Опечаленный индеец возвел глаза к небу, словно для того, чтобы посмотреть, не удастся ли ему, поставив сотни две пальм одна на другую, взобраться на них, протянуть руку и сорвать с неба звезды, чтобы потом положить их к ногам Сесилии.

Итак, именно здесь, у этого освещенного окна, сходились три жизненные линии, устремленные сюда из трех разных точек. Точки эти были расположены так, что образовывали треугольник, и центром его было окно.

Все трое готовы были рисковать жизнью ради того лишь, чтобы коснуться рукой краешка жалюзи. Ни один из них не думал об опасности, которой себя подвергал. Ни один не считал, что жизнь его так дорога, что ради нее стоит отказывать себе в этом счастье.

Так вот, в диком безлюдье, на лоне этой величественной природы, страсти становятся эпопеями сердца.

IX. ЛЮБОВЬ

Занавеску задернули. Сесилия легла спать.

Три глубоких чувства устремлялись в эту минуту к девушке, вручившей объятиям сна свою чистую душу, три чуждых друг другу сердца трепетно бились.

В Лоредано, безродном авентурейро, это было пламенное желание, жажда наслаждения, лихорадка, которая разжигала кровь; грубый инстинкт этого сластолюбца становился еще необузданней от сознания, что страсть его безнадежна, что препятствия на ее пути непреодолимы, от мысли о том, какой высокий барьер отделяет его, бедного поселенца, от дочери дона Антонио де Мариса, богатого фидалго, принадлежащего к самой высшей знати.

Разрушить этот барьер и сравнять столь разные положения могло только какое-то из ряда вон выходящее событие, потрясение, которое до основания изменило бы общественные устои, в те времена несравненно более крепкие, чем сейчас; нужна была одна из тех катастроф, перед лицом которых люди, к какой бы ступени иерархии они ни принадлежали, все, и вельможи и парии, оказались бы равны и – одни спустившись, другие поднявшись – стали бы просто людьми.

Итальянец отлично это понимал. Может быть даже, его изворотливый ум уже прикидывал, как все это произойдет. Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что он выжидал и, рассчитывая на что-то, стерег свое сокровище с неослабным рвением и упорством; двадцать дней, проведенных в Рио-де-Жанейро, были для него настоящей пыткой.

Чувство Алваро, тонкого и учтивого кавальейро, было благородным и одухотворенным, исполненным очаровательной робости, которая так свойственна первым побегам любви, и рыцарской самозабвенности, придававшей столько поэзии страстям тех времен, когда высокая преданность сочеталась с беззаветною верой.

Мимолетные встречи с Сесилией, слова, которыми они изредка обменивались, едва дыша от волнения, краска, ни с того ни с сего заливавшая их лица, бегство друг от друга и желание поскорее встретиться снова – вот и вся нехитрая история этой чистой любви, которая ни о чем не задумывалась, полагалась на будущее и вверяла себя надежде.

В эту ночь Алваро собирался совершить шаг, который он по робости своей готов был считать едва ли не предложением руки и сердца: он решил во что бы то ни стало заставить девушку принять подарок, который она отвергла, положив его к ней на окно; он втайне надеялся, что наутро Сесилия простит ему этот дерзкий поступок и оставит его скромный дар у себя.

Чувство Пери было культом, своего рода фанатическим поклонением, которому он отдавался, позабыв о себе. Он любил Сесилию не ради наслаждения, не ради того, чтобы удовлетворить какое-либо свое желание, он хотел одного – безраздельно посвятить себя ей, выполнять ее малейшие прихоти, жить так, чтобы любая из них тут же претворялась в действительность.

В отличие от двух других, его влекли в эту ночь к окну не тревога ревности, не сладостная надежда: он рисковал жизнью только для того, чтобы убедиться, что Сесилия довольна, счастлива, весела, что у нее не появилось новых желаний, – если бы они появились, он угадал бы их по ее лицу и постарался бы их исполнить той же ночью, в ту же минуту.

Вот какие превращения претерпела любовь в этих трех сердцах, воплотивших три совершенно разных чувства; в одном это было безумие, в другом – страсть, в третьем – благоговение.

Лоредано вожделел; Алваро любил; Пери боготворил. Итальянец готов был отдать жизнь за минутное наслаждение; кавальейро пошел бы на смерть, чтобы заслужить один ее взгляд; индеец убил бы себя, если бы знал, что при этом девушка радостно улыбнется. А для того, чтобы добраться до окна Сесилии, каждому из них приходилось рисковать жизнью – так уж была расположена ее комната в доме.

Хотя фундамент дома и стена его находились почти у самого края обрыва, дон Антонио де Марис, для того чтобы лучше защитить эту часть здания, пристроил к нему каменный скат, который шел от окон вниз и доходил до края площадки. Пройти по этому крутому скату было невозможно: на его гладкой, полированной поверхности не было никакой точки опоры и нога не могла удержаться.

Под окнами внизу зиял глубокий ров; скалистые стены были увиты лианами и густо разросшейся вьющейся зеленью; там, как во всяком сыром и темном ущелье, укрывались тысячи пресмыкающихся.

Таким образом, если бы кто-нибудь, сорвавшись с площадки, упал прямо вниз и чудом не разбился бы о скалу, он бы мгновенно стал добычей змей и ядовитых насекомых, которыми кишат такие расселины.

Прошло несколько мгновений после того, как занавеску задернули; квадрат окна на темно-зеленой листве побледнел и сделался едва различим.

Итальянец впился глазами в этот отблеск, как в зеркало, где ему явились все картины, которые рисовало его разгоряченное страстью воображение. Вдруг он вздрогнул: в полосе света он заметил чью-то фигуру.

Лоредано побледнел, глаза его горели, зубы сжались; свесившись над пропастью, он стал следить за каждым движением тени.

Он увидел, как чья-то рука потянулась к екну и положила на карниз какой-то предмет, такой маленький, что нельзя было даже разглядеть его формы.

То ли узнав широкий рукав камзола, то ли инстинктивно почувствовав присутствие соперника, но итальянец догадался, чья это рука. И тогда он понял, что именно эта рука оставила под окном.

И он не ошибся.

Ухватившись за опорный столб и поставив ногу на каменный скат, кавальейро прижался к стене. Потом он осторожно нагнулся и что-то положил на карниз. Когда он спустился на землю, два чувства боролись в нем: он боялся, что поступок его окажется слишком дерзким, и вместе с тем втайне надеялся, что Сесилия его простит.

Увидев, что тень исчезла, и услыхав, как шаги Алваро гулким эхом отдаются где-то на самом дне пропасти, Лоредано усмехнулся. Его золотистые зрачки светились в темноте, как глаза ирары3131
  Ирара – хищное животное, похожее на куницу.


[Закрыть].

Он вытащил из ножен кинжал и воткнул его в стену так далеко, как только доставала рука, которой приходилось тянуться за угол дома.

Держась на этой не очень падежной опоре, итальянец сумел вскарабкаться по скату и добраться до окна. Малейшей нерешительности, одного неосторожного движения было достаточно, чтобы нога его соскользнула или чтобы кинжал выскочил из щели в стене; он скатился бы вниз и разбился бы насмерть о камни.

Все это время Пери спокойно сидел на ветке дерева и, спрятанный в листве, затаив дыхание, наблюдал эту сцену.

Как только Сесилия завесила окно, индеец заметил обоих мужчин, которые, стоя один справа, другой – слева от окна, казалось, чего-то ждали.

Он тоже стал ждать: ему хотелось узнать, что произойдет; он твердо решил, что, если только потребуется, он сейчас же одним прыжком кинется на тех, кто осмелился нарушить покой Сесилии, и сбросит обоих в пропасть. Он узнал Алваро и Лоредано. О любви кавальейро к Сесилии индеец давно уже догадался; но он никогда не думал, что то же чувство обуревает и итальянца.

Зачем они пришли сюда оба?

Что им понадобилось здесь в такой час?

Поведение Алваро отчасти разъяснило ему эту загадку. Поступок Лоредано досказал остальное.

В самом деле, дотянувшись до окна, итальянец сбросил оставленный на карнизе предмет на дно пропасти. После этого он возвратился назад, радуясь, что ему удалась эта нехитрая месть, поступок, который – он в этом не сомневался – должен возыметь свое действие.

Своим безошибочным чутьем индеец угадывал любовь одного и ревность другого. И в преисполненной фанатического обожания душе дикаря родилась простая мысль.

Если Сесилия примет это как должное, остальное не имеет для него никакого значения. Но если то, что он сейчас видел, хоть сколько-нибудь огорчит его сеньору и ее голубые глаза, пусть даже на мгновение, подернутся печалью – тогда дело другое. Индеец готов был пойти на все, лишь бы никакое горе не омрачило прекрасного лица его сеньоры.

Мысль эта успокоила Пери, и он вернулся в хижину. Он уснул, и во сне луна послала ему свой светлый, блестевший атласным блеском луч, дабы напомнить, что он должен беречь ее дитя здесь, на земле.

И действительно, луна взошла над вершинами деревьев и осветила фасад дома.

Если бы кто-нибудь подошел теперь к одному из крайних, выходивших в сад окон, он увидел бы притаившуюся в нише неподвижную фигуру.

Это была Изабелл; она стояла в глубокой задумчивости и только время от времени смахивала слезинки, которые катились у нее по лицу.

Она думала о своей несчастной любви, о своем одиночестве, не знавшем ни сладостных воспоминаний, ни светлых надежд. Весь этот вечер был для нее сплошною мукой; она видела, как Алваро говорил с Сесилией, и почти угадала его слова. И всего только несколько минут назад она заметила, что тень его скользнула вдоль стены. А она знала, что шел он не ради нее.

Время от времени губы ее вздрагивали и из уст вырывались еле слышные слова:

– Стоит только захотеть!

Изабелл сняла висевший у нее на груди медальон, в котором под стеклянной крышкой лежал локон волос, обвивавший крохотную металлическую коробочку.

Но что же там хранилось такого ценного, такого значительного, что вызвало это восклицание и этот мрачный блеск в черных глазах девушки?

Может быть, то была одна из тех тайн, от которых сразу изменяется все вокруг и прошлое оживает, чтобы заслонить настоящее?

Может быть, сокровище, баснословное, такое, которому нет цены, искушающее человека, бессильного перед страшным соблазном?

Может быть, оружие, сильное и неотразимое, от которого ничто не может спасти, кроме чуда, кроме самого провидения?

То был тонкий порошок кураре, страшного яда индейцев. В глубоком отчаянии Изабелл коснулась губами стекла.

– Мама! Мама!

Рыдания надрывали ей грудь.

Х. НА РАССВЕТЕ

Наутро, едва только рассвело, Сесилия открыла калитку садика и подошла к ограде.

– Пери! – позвала она.

Индеец вышел из хижины; он прибежал к ней радостный, но вместе с тем робкий и смущенный.

Сесилия села на скамейку среди травы. Ей с трудом удавалось сохранять серьезный вид, и время от времени на губах ее появлялась улыбка.

Несколько мгновений она укоризненно смотрела на индейца своими большими голубыми глазами. Потом сказала ему голосом скорее жалобным, чем суровым:

– Я очень сердита на Пери!

Лицо индейца омрачилось.

– Сеньора сердита на Пери? За что?

– За то, что Пери злой и неблагодарный: вместо того чтобы охранять свою сеньору, он ушел охотиться и чуть не погиб! – огорченно сказала девушка.

– Сеси хотела видеть живого ягуара!

– Так мне уж и пошутить нельзя? Стоит только сказать, что я чего-то хочу, и ты кидаешься, как безумный?

– А разве, когда Сеси понравится цветок, Пери не мчится его сорвать? – спросил индеец.

– Да, мчится.

– А когда Сеси слышит, как поет птичка софрер3232
  Софрер – маленькая птичка золотистого цвета с иссиня-черной грудкой. Звуки ее мелодичного пения напоминают слово «софрер», отчего первые поселенцы и дали ей такое имя.


[Закрыть], разве Пери не бежит ее поймать?

– Ну и что же?

– Сеси захотелось видеть ягуара – Пери пошел за ягуаром.

Сесилия не могла сдержать улыбки, услыхав этот примитивный силлогизм, который в устах простодушного немногословного индейца звучал и поэтично и свежо.

Но она твердо решила сохранять строгий вид и как следует разбранить Пери за то, что он вчера ее напугал.

– Ведь нельзя же так, – продолжала она, – что же, по-твоему, дикий зверь – это птичка или цветок, который можно сорвать?

– Все одно – раз того хочет сеньора.

– Ну в таком случае, – потеряв терпение, воскликнула девушка, – если бы я попросила у тебя вот это облако? – И она показала ему на белые облака, которые неслись по все еще окутанному ночными тенями небу.

– Пери пойдет за ним.

– За облаком?

– Да, за облаком.

Сесилия решила, что индеец совсем сошел с ума, а тот продолжал:

– Только раз облако не здесь, не на земле, и человек не может его достать, Пери сначала умрет, а потом пойдет попросить это облако у бога, того, что на небе, а потом принесет его Сеси.

Слова эти были сказаны с той простотой, которая и есть язык сердца.

Девушка, подумавшая было, что Пери не в своем уме, поняла вдруг всю высоту его самоотречения, все благородство этой простой и дикой души.

Вся ее притворная строгость исчезла – на губах у нее заиграла улыбка.

– Спасибо тебе, мой добрый Пери! Ты мой верный друг; но я не хочу, чтобы ты рисковал жизнью из-за моего каприза. Ты должен жить, чтобы защищать меня, как ты уже защитил однажды.

– Сеньора больше не сердится на Пери?

– Нет, хоть и должна бы сердиться, потому что вчера Пери огорчил свою сеньору: она ведь решила, что Пери умер.

– И Сеси огорчилась! – воскликнул индеец.

– Сеси плакала! – с очаровательным простодушием ответила девушка.

– Прости меня, сеньора!

– Я не только тебя прощаю, но хочу еще сделать тебе подарок.

Сесилия побежала к себе в комнату и принесла пару пистолетов, которые по ее просьбе привез Алваро.

– Посмотри! Пери хотелось, чтобы у него были такие?

– Очень!

– Ну так бери! И никогда с ними не расставайся, это тебе память о Сесилии. Хорошо?

– О! Скорее солнце расстанется с Пери, чем Пери с ними.

– Когда ты будешь в опасности, вспомни, что Сесилия дала их тебе, чтобы они тебя защитили, чтобы спасли тебе жизнь.

– Потому что моя жизнь принадлежит тебе, сеньора, не правда ли?

– Да, она принадлежит мне, и я хочу, чтобы ты сохранил ее для меня.

Лицо Пери сияло от удовольствия и безграничного счастья. Он засунул пистолеты за пояс из перьев и гордо поднял голову, как король, которого помазали на царство.

Для него эта девушка, этот белокурый голубоглазый ангел, была воплощением божества на земле. Восхищаться ею, вызывать на ее губах улыбку, видеть ее счастливой – было для него настоящим священнодействием. И, преисполняясь перед нею благоговения, он отдавал ей все несметные сокровища, всю поэзию своего еще не тронутого любовью сердца.

В сад пришла Изабелл. Бедная девушка не спала всю ночь, и на лице ее были заметны следы жгучих слез, обжигающих щеки и распаляющих сердце.

Ни она, ни индеец даже не взглянули друг на друга: они друг друга не выносили. Это была взаимная антипатия, начавшаяся с первого дня встречи и с каждым днем возраставшая.

– Пери, мы с Изабелл сейчас пойдем купаться.

– А Пери пойдет с тобою, сеньора?

– Да, но только при условии, что Пери будет вести себя тихо и спокойно.

Чтобы понять, почему Сесилия поставила это условие, надо было знать, какое событие произошло однажды, когда обе девушки пошли купаться, – а купались они обычно по воскресеньям.

В правой руке Пери всегда носил лук, грозное оружие, с которым он никогда не расставался; индеец садился где-нибудь поодаль на берегу реки, забирался на самую высокую скалу или на дерево и никого не подпускал ближе чем на двадцать шагов к тому месту, где девушки купались.

Если какой-нибудь авентурейро случайно заходил за пределы этого круга, который индеец устанавливал сам, Пери со своей наблюдательной вышки сразу же его замечал. Если же ничего не подозревавший охотник слышал неожиданное жужжание и красное перо впивалось вдруг в его шляпу, если он видел, как стрела сбивает с дерева плод, за которым потянулась его рука, или такая же украшенная пером стрела, пущенная откуда-то сверху, падает в нескольких шагах от него, – то был знак, что дальше идти нельзя.

Он нисколько не удивлялся, он понимал, что это значит, и уважение, которое все авентурейро питали к дону Антонио де Марису и его семье, заставляло его сворачивать в сторону. Он уходил, в душе проклиная Пери за то, что тот продырявил ему шляпу или заставил его отдернуть руку.

И он хорошо делал, что уходил, ибо индеец был зорок и настойчив. Не задумавшись, он выколол бы глаза любому, кто, выйдя на берег реки, мог вдруг увидеть купальщицу.

Сесилия и ее сестра обычно купались в костюмах из легкой темной ткани, которые прикрывали тела, не стесняя, однако, движений и не мешая плавать.

Но Пери считал, что увидеть его сеньору в купальном костюме уже значит осквернить ее. Этого не позволял себе даже он, ее раб, а уж он-то, разумеется, ничем не мог оскорбить свое божество.

И хотя проницательный взгляд Пери и полет его стрел ограждали Сесилию кругом, переступать границы которого никто не решался, индеец тем не менее всякий раз зорко оглядывал течение реки и окрестные берега.

Рыба, что плещется на поверхности воды и может задеть девушку; змея, пусть даже безвредная, свившаяся в клубок под листьями агуапе; хамелеон, что греется на солнце и отливает всеми цветами радуги; белая мохнатая обезьянка сагуи, которая корчит ужасные гримасы и виснет на ветках деревьев, уцепившись за них хвостом, – все эти существа могли напугать Сесилию, и, был ли притаившийся враг в это время далеко или близко, индеец неизменно обращал его в бегство или же убивал на месте.

Если по реке плыла обломившаяся ветка или какие-нибудь водоросли, оторвавшиеся от каменистого берега, индеец, быстрый, как стрела его лука, кидался в воду и тут же вылавливал их; если орех пальмы сапукайи, высившейся над Пакекером, лопался вдруг и падал, он хватал этот орех на лету.

Ведь и дерево, уносимое вниз течением, и падающий плод могут причинить вред Сесилии: она может испугаться, дотронувшись до водорослей, и решит, что это змея, а Пери никогда не простит себе ее малейшего испуга.

Словом, он окружил ее таким неустанным вниманием, так бдительно ее охранял, так разумно и нежно о ней заботился, что девушка могла ни о чем не думать. Он делал все, что только было в человеческих силах.

Зная безмерное усердие индейца, Сесилия просила его вести себя поспокойнее, хоть и понимала, что бесполезно давать ему такие советы.

В ту минуту, когда девушки подходили к лестнице, они увидали Алваро.

Сесилия поздоровалась с молодым человеком на ходу и, улыбнувшись ему, стала легким шагом спускаться вниз, Изабелл последовала за нею.

Алваро пытался угадать по глазам Сесилии, по выражению ее лица, простила ли она его за вчерашнее сумасбродство. Не увидав ничего, что могло бы рассеять его опасения, он решил пойти за девушкой и поговорить с ней. Он оглянулся, чтобы убедиться, что никто их не видит, и в эту минуту заметил итальянца, стоявшего в двух шагах от него и следившего за ним со своей неизменной саркастическою усмешкой.

– Добрый день, сеньор кавальейро.

Соперники обменялись взглядами, которые скрестились, как стальные клинки.

В это мгновение к ним незаметно приблизился Пери; в руках у него были пистолеты, которые ему только что подарила Сесилия.

Индеец остановился и, загадочно улыбнувшись, протянул пистолеты: один – Алваро, другой – Лоредано.

Оба поняли значение его жеста и этой улыбки; оба почувствовали, что были неосторожны, и сообразили, что проницательный индеец прочел в их глазах взаимную ненависть, а может быть, даже и угадал ее причину.

Они отвернулись друг от друга, сделав вид, что ничего не заметили.

Пери пожал плечами и, засунув пистолеты за пояс, прошел мимо с высоко поднятой головой, гордо на них поглядел и последовал за своей сеньорой.

XI. КУПАНЬЕ

Когда девушки спускались по каменной лестнице, Сесилия спросила:

– Скажи мне, Изабелл, почему ты не разговариваешь с сеньором Алваро?

Изабелл вздрогнула.

– Я вижу, – продолжала девушка, – что ты даже не отвечаешь на его поклоны.

– Они же обращены к тебе, Сесилия, – кротко заметила ее сестра.

– Признайся, он тебе неприятен? У тебя к нему какая-то ненависть?

Изабелл молчала.

– Ты даже не отвечаешь?.. Ну, смотри, тогда я сделаю из этого другие выводы, – продолжала Сесилия шутливо.

Изабелл побледнела; прижав руку к сердцу, чтобы оно не так сильно билось, она сделала над собой усилие и выговорила несколько слов, которые, казалось, обжигали ей губы:

– Ты отлично знаешь, что я его ненавижу!

Сесилия не заметила перемены в лице сестры – спустившись вниз, она стала весело прыгать по траве, и разговор их оборвался.

Но если бы Сесилия даже увидела в этот миг волнение Изабелл, увидела, как та потрясена, она бы все равно не поняла, чем это вызвано.

Чувство, которое Сесилия испытывала к Алваро, казалось девушке таким чистым, таким естественным, что ей даже и в голову не приходило, что оно может когда-нибудь стать иным, чем было теперь, – радостью, вызывавшей улыбку, смущением, заливавшим краской лицо.

В любви своей – если это действительно была любовь – она не могла догадаться о том, что происходило в душе Изабелл, не могла понять, что слова, которые только что произнесла ее сестра, были ложью – и ложью самоотверженной.

Боясь выдать роковую тайну, Изабелл вырвала у себя из сердца, полного любви, эти слова ненависти, которые для нее самой звучали почти как святотатство.

Но лучше солгать, чем открыть все, чем полна душа. В этой тайне, в том, что никто даже не догадывался о ее любви, сокрытой от всех, было какое-то ни с чем не сравнимое наслаждение.

Так она могла долгие часы смотреть на Алваро, оставаясь совершенно незамеченной, нисколько не докучая ему немою тоской своих умоляющих глаз; она могла снова и снова углубляться в себя, не страдая от его шутливой или презрительной усмешки.

Солнце всходило.

Его первый луч затрепетал на синем небе и пригрел белые облака, бежавшие навстречу.

Бледная матовая заря только что осветила землю, распугав дремавшие под листвою деревьев ленивые тени.

То был час, когда цветок кактуса, сын ночи, закрывает свою чашечку, наполненную капельками ароматной росы, опасаясь, как бы солнечные лучи не обожгли прозрачную белизну его лепестков.

Сесилия бегала, резвясь, по влажной траве и время от времени срывала голубую грасиолу3333
  Грасиола – кустарник с мелкими голубыми цветами.


[Закрыть], качавшуюся на тоненьком стебельке, или пышно распустившиеся ярко-красные цветы алтеи.

Все для нее было полно несказанного очарования: слезинки росы, которые, будто алмазы, мерцают на пальмовых листьях; бабочка с еще тяжелыми от сна крыльями, которая ждет, что солнце ее согреет и оживит; проснувшаяся в ветвях виувинья3434
  Виувинья (вдовушка, португ.) – маленькая черная птичка, которая поет только на заре.


[Закрыть], которая щебечет в знак того, что солнце уже взошло; девушка дивилась и радовалась всему.