Текст книги "Дорога во Францию"

Глава третья

Госпоже Келлер, родившейся в 1747 году, было тогда сорок пять лет. Она была, как я уже сказал, родом из Сен-Софлье и происходила из семьи мелких собственников. Скромное состояние ее родителей, господ Аклок, уменьшалось из года в год. Умерли они вскоре друг за другом около 1765 года, и молодая девушка осталась на попечении старой тетки, смерть которой должна была оставить ее круглой сиротой.

При таких-то обстоятельствах встретил и полюбил ее господин Келлер, приехавший в Пикардию по своим торговым делам. Делами этими по транспортированию товаров – он занимался полтора года в Амьене и его окрестностях. Это был серьезный, видный, умный и деятельной человек. В то время мы еще не питали к немцам того отвращения, которое появилось потом, как следствие международной вражды, поддерживавшейся долгими годами войны. Господин Келлер, обладая небольшим состоянием, которое, благодаря его трудолюбию и умению вести дела, должно было еще увеличиться, попросил руки пленившей его молодой девушки. Она колебалась, не решаясь покинуть Сен-Софлье и мою горячо любимую Пикардию; кроме того, благодаря этому браку она теряла право называться француженкой. Но, с другой стороны, у нее в смысле состояния был только маленький домик, который пришлось бы продать. А что будет с ней потом? Ввиду всего этого старая тетушка, госпожа Дюфрен, чувствуя приближение смерти и беспокоясь о будущем своей племянницы, торопила ее согласиться на предложение господина Келлера. Племянница согласилась. Свадьбу отпраздновали в Сен-Софлье, и несколько месяцев спустя госпожа Келлер, покинув Пикардию, уехала с мужем за границу.

Ей не пришлось раскаяться в своем выборе. Муж ее был к ней так же добр, как и она к нему. Всегда деликатный и предупредительный, он старался, чтобы она как можно меньше чувствовала переход из одной национальности в другую. Этот брак по рассудку оказался вполне счастливым, – явление редкое не только в наше время, но и в описываемую мною эпоху.

Через год, в Бельцингене, где жила госпожа Келлер, у нее родился сын, и она решила всецело посвятить себя воспитанию этого ребенка, о котором пойдет речь в нашем рассказе.

Спустя некоторое время после рождения малютки, то есть около 1771 года, сестра моя Ирма, которой было девятнадцать лет, поступила работать в семью Келлер. Госпожа Келлер знала ее ребенком, когда и сама была еще маленькой девочкой. Отец наш иногда работал у господина Аклока, жена и дочь которого принимали большое участие в делах нашей семьи. Расстояние от Граттепанша до Сен-Софлье небольшое, и госпожа Келлер часто встречалась с моей сестрой, целовала ее, делала ей маленькие подарки – словом, выказывала дружбу, за которую сестра впоследствии заплатила ей самой преданностью.

Узнав о смерти наших родителей, оставивших нас почти без всяких средств, госпожа Келлер выписала к себе Ирму, уже нанявшуюся к кому-то в Сен-Софлье. Сестра моя с радостью согласилась на предложение, в чем, конечно, никогда не раскаивалась.

Я уже говорил, что предки господина Келлера были французского происхождения. Расскажу теперь, как это могло быть.

Немногим более ста лет тому назад Келлеры жили во французской части Лотарингии. Они были искусные промышленники, уже тогда обладали довольно солидным состоянием, и, конечно, дела их продолжали бы процветать, если бы не важное событие, изменившее всю будущность нескольких тысяч самых трудолюбивых семейств Франции.

Келлеры были протестанты, серьезно преданные своей религии, от которой не отказались бы ни за какие блага мира, что и доказали после отмены в 1865 году нантского эдикта. Им, в числе многих других, предоставлялось или покинуть страну, или отказаться от веры; причем они, как многие другие, предпочли изгнание.

Промышленники, ремесленники, всякого рода рабочие покинули Францию, чтобы искать счастья в Англии, Нидерландах, Швейцарии, Германии. Особенно радушно были они приняты курфюрстом Пруссии и Потсдама в Берлине, Магдебурге, Бат-тене и Франкфурте-на-Одере.

Между прочим, как мне говорили, выходцы из Франции в числе двадцати пяти тысяч человек основали цветущие колонии Штетина и Потсдама.

Келлеры, вынужденные очень невыгодно продать свои торговые дела, покинули Лотарингию, разумеется не теряя надежды когда-нибудь вернуться.

Да, надеешься вернуться на родину, когда позволят обстоятельства, а пока устраиваешься за границей, где устанавливаются новые отношения, создаются новые интересы. Годы проходят, и в конце концов изгнанники так и остаются жить на чужбине, к большому ущербу для Франции.

В то время Пруссия, ставшая королевством только в 1701 году, владела на Рейне лишь герцогством Клевским, графством Ла-Марк и частью Гельдерна.

В этой последней провинции, почти на границе Нидерландов, и приютилось семейство Келлер. Здесь они создали ремесленные учреждения, возобновили свои торговые операции, прерванные несправедливой и печальной отменой эдикта Генриха IV. Из поколения в поколение создавались новые отношения, заключались даже браки с новыми соотечественниками, семьи перемешались между собой, так что прежние французы мало-помалу обратились в немецких подданных.

Около 1760 года один из Келлеров покинул Гельдерн, чтобы обосноваться в маленьком городке Бельцингене, в центре Верхне-Саксонского округа, занимавшего часть Пруссии. Дела этого Келлера пошли хорошо, что дало ему возможность предоставить своей жене, урожденной Аклок, довольство, которого она не могла иметь в Сен-Софлье. В Бельцингене у нее родился сын, по отцу пруссак, по матери француз.

В душе он тоже был французом, говорю я с волнением, заставляющим биться мое сердце; он был истым французом, этот юноша, в котором воскресла душа его матери. Госпожа Келлер сама кормила его; первый детский лепет его был по-французски, и прежде всего услышал он и узнал наш родной язык, бывший обиходным языком в доме, хотя госпожа Келлер и моя сестра Ирма вскоре научились говорить по-немецки.

Итак, детство маленького Жана баюкали песни нашей родины, чему его отец не только никогда не противился, но даже поощрял. Не был ли этот лотарингский, чисто французский язык, на чистоту которого не повлияло соседство немецкой границы языком его предков?

Госпожа Келлер кормила сына не только своим молоком, но и своими идеями во всем, что касалось Франции. Она глубоко любила родину и никогда не теряла надежды вернуться когда-нибудь во Францию, не скрывая, каким счастьем было бы для нее снова увидеть родную Пикардию. Господин Келлер ничего не имел против этого и, разумеется, устроив себе состояние, охотно покинул бы Германию, чтобы поселиться на родине жены. Ему надо было еще несколько лет поработать, чтобы вполне обеспечить положение жены и сына, но, к несчастью, год и три месяца тому назад его поразила смерть.

Все это мне рассказала сестра, пока мы ехали в Бельцинген. Прежде всего эта неожиданная смерть задержала возвращение семьи Келлер во Францию, что повлекло за собой много других несчастий.

Смерть унесла господина Келлера в то время, как он вел большой процесс с прусским правительством.

Прослужив в течение двух лет правительственным подрядчиком, он вложил в это дело не только свое состояние, но и вверенные ему другими лицами деньги. Первой полученной им прибылью он имел возможность удовлетворить своих пайщиков, но никак не мог получить с правительства следуемые ему за эту операцию деньги, в которых заключалось почти все его состояние. Все не могли покончить с вычислением этой суммы. К Келлеру придирались, делали ему всяческие затруднения, так что он должен был, в конце концов, обратиться к берлинским судьям.

Процесс затягивался. Впрочем, как известно, во всех государствах плохо приходится тем, кто ведет тяжбу с правительством. Берлинские судьи выказывали слишком явное недоброжелательство. Между тем Келлер, будучи честным человеком, выполнил свои обязательства вполне добросовестно. Вопрос касался двадцати тысяч флоринов, что было состоянием по тому времени, – и проиграть этот процесс было бы для Келлера равносильно разорению.

Повторяю: не будь этой задержки, дела в Бельцингене были бы, может быть, улажены, что со смерти мужа было целью госпожи Келлер, горевшей весьма понятным желанием вернуться во Францию.

Вот все, что рассказала мне сестра. Что же касается положения Ирмы в доме Келлера, то оно было совершенно ясно. Ирма воспитывала ребенка почти со дня рождения, помогая матери своими заботами и любя мальчика настоящей материнской любовью, так что в доме на нее смотрели не как на прислугу, а как на простого и скромного друга.

С ней обращались как с членом семьи, безгранично преданным этим хорошим людям. Если Келлеры покинут Германию, уехать с ними будет для нее большой радостью, – если же они останутся в Бельцингене, она останется с ними.

– Расстаться с госпожой Келлер!.. Да мне кажется, я бы тогда умерла с горя, – сказала Ирма.

Я понял, что никакая сила не в состоянии убедить сестру вернуться со мной, если ее госпожа принуждена оставаться в Бельцингене, пока не устроятся дела; тем не менее видеть ее в стране, готовой восстать против Франции, внушало мне большие опасения. Да и было о чем беспокоиться: если будет война, то она продлится долго.

Кончив свой рассказ о Келлерах, Ирма прибавила:

– Ты весь отпуск пробудешь с нами?

– Да, если можно.

– Ну, так ты, может быть, скоро будешь на свадьбе?

– Кто же женится? Жан?

– Да.

– А на ком?.. На немке?

– Нет, Наталис, и это для нас большая радость. Мать его вышла за немца, но он женится на француженке.

– Она хороша собой?

– Как мадонна!

– Все это меня очень радует, Ирма.

– Нас тем более. А ты, Наталис, разве не думаешь жениться?

– Я?

– Ты не оставил ли там?..

– Да, Ирма…

– Кто же она?

– Моя родина. Что же еще нужно для солдата?

Глава четвертая

Бельцинген, городок, расположенный менее чем в двадцати лье от Берлина, находится около деревни Гагельберг, где в 1813 году французам пришлось состязаться с прусскими национальными войсками. Над городом высится хребет Фламенга, у подошвы которого Бельцинген довольно живописно расположился. Этот город промышляет лошадьми, скотом, льном, клевером, зерном.

Туда-то мы с сестрой и приехали около 10 часов утра. Через несколько минут тележка остановилась у очень чистенького, приветливого, но скромного на вид домика. Это было жилище госпожи Келлер.

Будучи здесь, можно представить себе, что находишься в Голландии. Крестьяне носят длинные синеватые куртки, пунцовые жилеты с высоким, крепким воротником, могущим служить прекрасной защитой от сабельных ударов. Женщины в своих двойных и тройных юбках и белых крылатых чепцах походили бы на монахинь, если бы не носили ярких цветных поясов и черных бархатных лифов, в которых нет ничего монашеского. Вот все, что я мог заметить дорогой.

Что же касается оказанного мне приема, его нетрудно себе представить. Не был ли я родным братом Ирмы? Я прекрасно видел, что положение ее в семье было именно таково, как она говорила. Госпожа Келлер удостоила меня ласковой улыбкой, а Жан двумя крепкими рукопожатиями. Очевидно тут большую роль играло мое французское происхождение.

– Господин Дельпьер, – сказал он мне, – я и мать моя рассчитываем, что вы проведете здесь все время вашего отпуска. Право, стоит подарить вашей сестре несколько недель, после того как вы тринадцать лет не виделись с ней.

– Не только моей сестре, но также вашей матушке и вам, господин Жан, – отвечал я. – Я не забыл все то добро, которое оказала нам ваша семья. Какое счастье для Ирмы, что вы приютили ее!

Признаюсь, я заранее придумал эту маленькую речь, не желая ударить лицом в грязь.

Но это оказалось совершенно лишним. С такими людьми достаточно высказывать то, что чувствуешь.

Глядя на госпожу Келлер, я узнавал ее девические черты, запечатлевшиеся в моей памяти. Казалось, годы не имели власти над ее красотой. В пору юности лицо ее поражало своей серьезностью, и я теперь нашел ее почти такой же, какой она была тогда. Черные волосы местами поседели, но зато глаза нисколько не утратили прежней живости, и в них еще горел огонь, несмотря на слезы, пролитые после смерти мужа. Она была очень сдержанна, умела слушать и не принадлежала к тем женщинам, которые трещат, как сороки, или жужжат, как пчелы в улье. Правду сказать, таких женщин я не жалую. В ней же чувствовалось присутствие здравого смысла и привычка делового человека думать прежде, чем говорить или действовать.

Кроме того, она, как я вскоре увидел, редко выходила из дому, не посещала соседей, избегала знакомств; ей было хорошо дома. Вот это мне и нравится в женщине, и, наоборот, тех, которые чувствуют себя хорошо только вне дома, я не слишком уважаю.

Еще одно обстоятельство очень порадовало меня, а именно: госпожа Келлер, не пренебрегая немецкими обычаями, сохранила и некоторые наши, пикардийские. Так, например, внутренность ее дома напоминала дома в Сен-Софлье. Распределение мебели, домашнее хозяйство, способ приготовления кушаний – все было совсем как в Пикардии, и это обстоятельство особенно запечатлелось в моей памяти.

В то время Жану было 24 года. Это был молодой человек, ростом выше среднего, волосы и усы его были каштанового цвета, а глаза такие темные, что казались почти черными. Он был немцем, но в его изящных манерах вы не увидели бы и тени тевтонской грубости и угловатости. Искренность и симпатичность его натуры привлекала к нему всех. Он очень походил на мать. Как и она, серьезный по природе, он очаровывал любезностью и услужливостью. Я полюбил его с первого взгляда и подумал: если ему когда-нибудь понадобится преданный человек, то Наталис Дельпьер будет к его услугам!

Прибавлю, что Жан владел нашим языком, как будто был воспитан на моей родине. Говорил ли он по-немецки? Очевидно, да, и очень хорошо, хотя, откровенно говоря, ему вполне можно было задать этот вопрос, подобно тому как его задали какой-то прусской королеве, обыкновенно говорившей только по-французски. Вдобавок он особенно интересовался всем, что касалось Франции, любил наших соотечественников, разыскивал их, помогал им; собирал приходившие из Франции новости, служившие ему любимой темой разговора. К тому же он принадлежал к классу дельцов, коммерсантов, и ему как таковому претила спесь чиновников и военных, претящая всем молодым людям, которые, посвятив себя коммерческому делу, не имеют непосредственной связи с правительством.

Какая жалость, что Жан Келлер был только наполовину француз! Что вы хотите, я говорю что думаю, не мудрствуя лукаво, и если не особенно восторгаюсь немцами, так это потому, что близко видел их во время моих стоянок на границе. В высших классах, даже когда они вежливы, как нужно быть со всеми, у немцев всегда проглядывает их надменная натура. Я не отрицаю их достоинств, но и у французов их найдется не меньше! Во всяком случае, это путешествие мое в Германию не заставит меня переменить мнение о немцах.

Со смертью отца Жан, тогда еще студент Геттингенского университета, должен был вернуться домой и приняться за дела. В нем госпожа Келлер нашла умного, деятельного и трудолюбивого помощника; но этим не ограничивались его способности. Он был очень образован, – говорю со слов сестры, так как сам не мог тогда судить об этом, – любил книги, музыку, обладал приятным голосом, не таким сильным, как мой, но более мягким и симпатичным. Впрочем, каждому свое. Когда я командовал моим людям «Вперед!.. Прибавь шагу! Стой», никто не жаловался на мой слишком сильный голос, особенно при команде: «стой». Но вернемся к господину Жану. Если бы я слушался только одного своего желания, то не переставал бы восхвалять его, но пусть лучше судят о нем по его поступкам. Надо помнить одно: после смерти отца вся тяжесть ведения дел пала на него, причем ему пришлось усиленно работать, так как дела были довольно запутаны. У Жана была одна цель: выяснить положение дела и закончить его. К несчастью, тяжбе, которую он вел с правительством, не предвиделось конца. Важно было постоянно следить за ходом процесса и, чтобы что-нибудь не упустить, приходилось часто ездить в Берлин. Ведь от исхода этого дела зависела будущность семьи Келлер, права которой, в конце концов, были так ясны, что проиграть процесс не представлялось возможным, как бы недоброжелательны ни были судьи.

В день моего приезда, в 12 часов, мы обедали в семейном кругу за общим столом; вот как ко мне здесь относились!

Я сидел рядом с госпожой Келлер, а сестра Ирма занимала свое обычное место около Жана, сидевшего против меня.

Говорили о моем путешествии, о затруднениях, которые могли мне встретиться в пути, о состоянии страны. Я догадывался о беспокойстве госпожи Келлер и ее сына по поводу всяческих военных приготовлений и передвижения прусских и австрийских войск к границе Франции. В случае возникновения войны дела Келлеров рисковали быть надолго подорванными.

Но лучше было за этим первым обедом не касаться таких грустных вещей, так что Жан переменил тему разговора, переведя ее на меня.

– А ваши походы, Наталис? – спросил он меня. – Вам довелось подраться в Америке, вы встретили там француза-героя, маркиза Лафайета, посвятившего состояние и жизнь борьбе за независимость!

– Да, господин Жан!

– Вы видели Вашингтона?

– Как теперь вижу вас, – отвечал я. – Это высокий, видный, прекрасно сложенный человек, – настоящий гигант!

По-видимому, это обстоятельство именно и поразило меня больше всего в американском генерале.

Пришлось рассказать все, что я знал о сражении при Йорктауне, и о том, как граф де Рошамбо славно отщелкал лорда Корнваллиса.

– А со времени возвращения во Францию, – спросил меня Жан, – вы не делали никаких походов?

– Ни одного, – отвечал я. – Королевский Пикардийский полк переходил из гарнизона в гарнизон. Мы были очень заняты.

– Верю, Наталис, и даже настолько заняты, что не имели времени ни разу написать сестре хоть два слова о себе!

При этих словах я не мог не покраснеть. Ирма тоже слегка смутилась, но наконец я, собравшись с духом, отвечал:

– Господин Жан, я не писал сестре только потому, что я в таких случаях оказываюсь без рук.

– Вы не умеете писать, Наталис? – воскликнул Жан.

– К сожалению, нет.

– И читать?

– И читать! Если даже предположить, что во время моего детства родители могли израсходовать кое-что на мое обучение, научиться грамоте мне все-таки было невозможно, так как ни в Граттепанше, ни в окрестностях его нет школы; после смерти отца с матерью я всю жизнь ходил с ружьем на плече и ранцем за спиной, а между двумя переходами учиться некогда. Вот почему старший вахмистр, тридцати одного года от роду, не умеет еще ни писать, ни читать.

– Ну так мы научим вас, Наталис, – сказала госпожа Келлер.

– Вы, сударыня?

– Да, – добавил Жан, – моя мать, я, все мы примемся за дело. У вас двухмесячный отпуск?

– Да.

– И вы думаете его провести здесь?

– Да, если вас это не стеснит.

– Брат Ирмы не может нас стеснить, – отвечала госпожа Келлер.

– Дорогая госпожа Келлер, – промолвила сестра, – когда Наталис вас больше узнает, ему не будут приходить в голову подобные мысли.

– Вы будете здесь как дома, – продолжал господин Жан.

– Дома!.. Позвольте, господин Келлер!.. У меня никогда не было своего дома!

– Ну, в таком случае вы будете, как у вашей сестры, если вам это больше нравится. Повторяю вам, оставайтесь здесь сколько хотите, и в течение двух месяцев вашего отпуска я берусь научить вас читать, а потом научитесь и писать.

Я не знал, как и благодарить его.

– Но, господин Жан, – сказал я, – разве не все ваше время занято?

– Два часа утром и два часа вечером совершенно достаточно. Я буду вам задавать уроки, которые вы должны будете приготовлять.

– Я буду помогать тебе, – заметила Ирма. – Я ведь умею немного читать и писать.

– Еще бы, – прибавил Жан, – она была лучшей ученицей моей матери!

Что ответить на такое искреннее, сердечное предложение?

– Хорошо, я согласен, но только прошу вас наказывать меня, если я буду плохо учиться.

Жан продолжал:

– Видите ли, милый Наталис, человеку необходимо быть грамотным. Подумайте сколько вещей сокрыто от бедных, неграмотных людей! Какие они темные! Как ум их пуст! Это такое же несчастье, как лишиться какого-нибудь органа! Вдобавок вы, будучи неграмотным, не можете двигаться далее в чинах. Теперь вы старший вахмистр, прекрасно, – но как же вы пойдете дальше? Как будете вы лейтенантом, капитаном, полковником? Вы останетесь в настоящем чине, а это плохо; не нужно, чтобы невежество служило вам задержкой.

– Мне помешало бы не невежество, господин Жан, – отвечал я, – а помешал бы закон, по которому нам, простолюдинам, нельзя идти дальше чина капитана.

– До сих пор, Наталис, возможно, что это было так. Но революция, провозгласившая во Франции равенство, рассеет старые предрассудки. У вас теперь все равны. Так постарайтесь же быть равным образованным людям, чтобы так же пользоваться плодами образования. Равенство! Этого слова Германия еще не знает! Итак, решено?

– Решено, господин Жан.

– Ну, так мы начнем сегодня же, а через неделю вы уже дойдете до последней буквы алфавита. Обед кончен, – пойдемте прогуляться, а по возвращении примемся за дело!

Вот каким образом я начал учиться читать в доме господ Келлер.

Бывают ли на свете лучшие люди?!