Текст книги "Дорога во Францию"

Глава пятая

Мы с господином Жаном отлично прогулялись ПО дороге, поднимающейся к Гагельбергу со стороны Бранденбурга, причем больше занимались разговором; чем наблюдениями, так как не встречалось ничего особенно интересного.

Тем не менее я заметил, что меня усиленно рассматривают. Что вы хотите? Появление в маленьком городке нового человека-это ведь целое событие. От моего внимания не ускользнуло, что господин Келлер, по-видимому, пользовался всеобщим уважением. В числе встречавшихся нам людей было очень мало не знавших семейства Келлер; на поклоны их я из вежливости считал долгом отвечать, хотя они относились и не ко мне, – но я не хотел отступать от старинной французской вежливости.

О чем говорил со мной Жан во время этой прогулки? Конечно, о том, что в данную минуту особенно сильно волновало его, то есть об этом бесконечном процессе.

Он мне подробно изложил все дело.

Взятые им на себя обязательства были выполнены в назначенные сроки, и он имел законное право получить честно заработанную прибыль. Конечно, по всей справедливости Келлеры должны были выиграть этот процесс, и в данном случае правительственные агенты показали себя завзятыми плутами.

– Но постойте, – сказал я. – Эти агенты ведь не судьи? Судьи решат дело по справедливости, и я не могу себе представить, чтобы вы проиграли…

– Всегда возможно проиграть даже самый верный процесс. При таком недоброжелательном отношении могу ли я надеяться на справедливый суд? Я видел наших судей, вижусь с ними и теперь, и чувствую, что они предубеждены против семьи, имеющей какую-то связь с Францией; особенно теперь, когда между обеими странами натянутые отношения. Год с лишним тому назад, когда умер отец, никто не сомневался в благоприятном исходе нашего дела, а теперь я уже не знаю, что и думать. Если мы проиграем дело, – это будет почти полное разорение… и у нас едва останется на что жить!

– Этого не будет! – воскликнул я.

– Надо быть готовым по всему, Наталис! О себе лично я не беспокоюсь, я молод, буду работать. Но моя мать! Сердце разрывается при мысли, что она годы будет терпеть лишения, пока я снова наживу состояние!

– Добрая госпожа Келлер! Мне сестра так хвалила ее!.. Вы очень ее любите?

– Люблю ли я ее? – повторил он и, с минуту помолчав, прибавил:

– Если бы не этот процесс, Наталис, я бы уже реализовал наше состояние и устроил дела так, чтобы иметь возможность осуществить единственную мечту моей матери – увезти ее во Францию, которую за двадцать пять лет разлуки она не могла забыть! Тогда я мог бы через год или даже через несколько месяцев доставить ей эту радость.

– Но, – спросил я, – разве выезд госпожи Келлер из Германии зависит от исхода процесса?

– Вернуться в свою любимую Пикардию и не иметь возможности пользоваться скромным комфортом, к которому она привыкла, было бы для моей матери слишком тяжело. Я, конечно, буду работать усерднее, чем когда-либо, сознавая, что делаю это для нее; но достигну ли я цели? Кто знает! Особенно ввиду волнений, которые я предвижу и которые, наверно, гибельно отразятся на промышленности.

Я не старался скрывать волнения, вызванного во мне словами Жана, который несколько раз крепко сжимал мою руку. Я отвечал ему тем же: он должен был без слов понять, что я чувствую. Ах! Чего бы я только не сделал, чтобы отвратить горе от него и от его матери!

Иногда Жан прерывал свою речь, устремив пристальный взгляд вперед, как человек, всматривающийся в будущее.

– Наталис, – сказал он мне в одну из таких минут с каким-то странным оттенком в голосе, – заметили ли вы, как все в этом мире плохо складывается? Моя мать благодаря своему браку стала немкой, а я, если даже женюсь на француженке, все таки останусь немцем!

Это был единственный намек на проект, о котором Ирма мне говорила утром. Но так как Жан более об этом не распространялся, то я не считал себя вправе продолжать разговор. Надо быть деликатным с людьми, так сердечно относящимися к вам. Когда господин Келлер найдет нужным говорить со мной более подробно на эту тему, он всегда найдет во мне сочувствующего ему слушателя.

Прогулка продолжалась. Говорили о том, о сем, но преимущественно обо мне. Я должен был рассказать кое-что о своем американском походе. Жан находил великолепным поступок Франции, помогавшей американцам в их борьбе за независимость. Он завидовал всем нашим соотечественникам, отдавшим жизнь или состояние на служение этому правому делу. Конечно, если бы он имел возможность поступить так же, то сделал бы это не колеблясь; служил бы в отряде графа Рошамбо, участвовал в бою при Йорктауне и сражался бы за освобождение Америки от английского владычества. По одному его дрожащему голосу, проникшему мне прямо в сердце, по тому, как он говорил все это, я видел, что Жан смело исполнил бы свой долг. Но человек редко бывает властелином своей жизни. Сколько великих вещей не сделано нами только потому, что судьба была против нас и нам не представилось случая совершить эти подвиги! Что же делать – таков рок, и надо с ним мириться. Мы спускались по дороге обратно к Бельцингену, первые дома которого блестели на солнце. Красные крыши их рдели как цветы между деревьями. Мы уже были совсем близко от города, когда Жан обратился ко мне со словами:

– Сегодня после ужина мы с матерью должны сделать один визит.

– Пожалуйста, не церемоньтесь со мной, – отвечал я. – Я останусь дома с сестрой Ирмой.

– Напротив, Наталис, я попрошу вас пойти с нами в этот дом.

– Как вам угодно!

– Это тоже французы: господин де Лоране с внучкой; они давно живут в Бельцингене и будут рады видеть соотечественника; мне очень хочется вас с ними познакомить.

– Как вам угодно, – повторил я.

Ясно было, что Жан желает посвятить меня в свои семейные тайны. Но, подумал я, не будет ли этот брак препятствовать возвращению во Францию? Не привяжет ли он еще крепче госпожу Келлер и ее сына к Германии, если господин де Лоране и его внучка обосновались здесь безвозвратно? Но поживем – узнаем. Не надо торопиться, а то поспешишь – людей насмешишь. Мы подошли к первым домам Бельцингена. Жан уже поворачивал на главную улицу, как вдруг вдали послышался барабанный бой.

В это время в Бельцингене стоял гвардейский полк под командой полковника фон Граверта. Впоследствии я узнал, что полк этот нес здесь гарнизонную службу пять или шесть месяцев и весьма вероятно, что ввиду передвижения войск на запад Германии он не замедлит присоединиться к ядру прусской армии.

Солдату всегда интересно посмотреть на других солдат, даже на иностранных; хочется разглядеть, что у них хорошо, что худо; оглядишь их форму с головы до ног, посмотришь, как они маршируют, – это всегда интересно.

Я остановился. Жан тоже.

Барабанщики отбивали типичный прусский марш.

За ними маршировали четыре взвода пехоты. Они не покидали город, нет, – это была просто военная прогулка.

Мы посторонились, чтобы дать дорогу. Барабанщики приблизились к нам, и вдруг я почувствовал, что Жан крепко стиснул мою руку, как бы стараясь сдержать охватившее его желание броситься вперед.

Я взглянул на него.

– Что с вами? – спросил я.

– Ничего!

Жан побледнел, потом снова покраснел, – кровь прилила к лицу. Можно было подумать, что ему дурно, но через секунду он оправился, взгляд его принял определенное направление, и смотрел он так пристально, что трудно было бы заставить его потупить взор.

Во главе первого взвода, с левой стороны (то есть с нашей) шел лейтенант.

Это был типичный немецкий офицер, которые так же часто встречались тогда, как и теперь. Он был довольно красивый рыжеватый блондин, с глазами цвета голубого фарфора, холодными и жестокими; вид он имел самодовольный, хлыщеватый, и, вопреки его претензии на изящество, в нем было что-то грубое, тяжеловесное. Что касается меня, то подобные щеголи мне внушают не только антипатию, но даже отвращение. По-видимому, те же чувства, пожалуй даже нечто большее, чем отвращение, пробуждал лейтенант и в Жане. Вдобавок я заметил, что и офицер питает не слишком нежные чувства к моему спутнику; по крайней мере взгляд, брошенный им на Жана, был не из приветливых.

Поравнявшись с нами, молодой офицер презрительно повел плечами. Жан в бешенстве стиснул мою руку; казалось, он вот-вот бросится вперед, но ему удалось овладеть собой.

Очевидно, между этими двумя людьми существовала ненависть, причины которой я не подозревал, но должен был вскоре узнать.

Батальон прошел и скрылся за углом улицы. Жан молча смотрел на удалявшихся солдат. Его словно пригвоздило к месту, и он стоял неподвижно до тех пор, пока не умолкли звуки барабанов.

Тогда, повернувшись ко мне, он промолвил:

– Теперь, Наталис, пора нам в школу!

И мы вернулись к госпоже Келлер.

Глава шестая

Учитель у меня был хороший, но делал ли ему честь ученик – не знаю. Учиться читать в тридцать один год довольно-таки трудно. Для учения нужен детский мозг, легко воспринимающий всякое впечатление, гибкий, как воск; а мой мозг был так же крепок, как и покрывающий его череп.

Но я тем не менее, не унывая, решительно принялся за работу с намерением скоро одолеть грамоту. В первый урок я познакомился со всеми гласными, причем Жан выказал терпение, за которое я был ему очень благодарен; чтобы лучше запечатлеть эти буквы в моей памяти, он заставлял меня тут же писать их карандашей 10, 20, 100 раз. Таким образом, я одновременно с чтением учился и письму. Способ этот рекомендую всем учащимся в мои годы.

В усердии и внимании с моей стороны недостатка не было. Я готов был просидеть до вечера над своей азбукой, если бы в 7 часов не пришла служанка звать нас к ужину; я поднялся в свою маленькую комнатку, находившуюся рядом с комнатой сестры, вымыл руки и снова сошел вниз.

Ужин длился не более получаса, а так как к господину де Лоране нужно было идти несколько позднее, то я попросил разрешения переждать на воздухе и, стоя в дверях, с наслаждением выкурил мирную, добрую пикардийскую трубочку. Когда я вернулся в комнату, госпожа Келлер с сыном были уже готовы. Ирма, у которой было дело, должна была остаться дома. Мы вышли втроем. По просьбе госпожи Келлер я подал ей руку; сделано это было, по всей вероятности, довольно неловко, но я был очень горд сознанием, что эта чудная женщина опирается на мою руку. Это было для меня и честью и счастьем. Идти нам пришлось недолго, так как господин де Лоране жил в конце той же улицы, на которой находился дом госпожи Келлер. Он занимал хорошенький домик, светлый и привлекательный на вид; перед домом был цветничок и росли два больших бука, а сзади расположен был большой тенистый сад с лужайками. Судя по этому домику, хозяин его был человек состоятельный, – да и в самом деле финансовое положение господина де Лоране было очень хорошим.

Господин де Лоране был человек высокого роста, еще не согнувшийся под тяжестью своих семидесяти лет. Его волосы, – не белые, а скорее впадающие в серый цвет, обрамляли красивое и благородное лицо. Глаза его смотрели на вас ласково, манеры были вполне аристократические. Одна приставка «де» без всякого титула доказывала только, что он происходил из среднего сословия, не гнушающегося заниматься и промышленностью, с чем его можно только поздравить. Лично господин де Лоране никогда не занимался коммерческими делами; за него сделали это раньше дед и отец, и, конечно, несправедливо было бы упрекать его за то, что он при рождении получил уже готовое состояние.

Господин де Лоране обитал в Бельцингене, потому что здесь он получил в наследство от дяди довольно большие поместья, которыми надо было заняться. Конечно, он предпочел бы продать их и вернуться в Лотарингию, но, к сожалению, не представлялось подходящего случая. Келлеру-отцу, поверенному в делах господина де Лоране, предлагали слишком низкие цены, так как Германия не изобиловала деньгами, и господин де Лоране, не желая продавать поместья за бесценок, должен был оставить его за собой.

Деловые сношения между господином Келлером и господином де Лоране вскоре связали обе семьи неразрывной дружбой, продолжавшейся уже в течение 20 лет, и за этот долгий срок ни одно облако ни разу не затмило взаимного расположения, основанного на тождестве вкусов и взглядов.

Господин де Лоране овдовел еще совсем молодым человеком. У него был сын, которого Келлеры знали очень мало. Сын этот, женившись во Франции, приезжал в Бельцинген не более двух раз, тогда как отец ездил к нему ежегодно, ради удовольствия провести несколько месяцев на родине.

У молодого де Лоране была дочь, рождение которой стоило жизни ее матери; а сам он, глубоко огорченный этой потерей, тоже умер вскоре после жены. Дочь его почти не знала отца, так как пяти лет осталась круглой сиротой, и с тех пор вся семья ее заключалась в дедушке.

Этот последний свято исполнил свой долг, поехал за ребенком, привез его в Германию и всецело посвятил себя воспитанию внучки, в чем ему очень помогала госпожа Келлер, привязавшаяся к малютке и заботившаяся о ней, как родная мать. Нечего и говорить о том, до чего господин де Лоране был счастлив положиться в этом деле на такую женщину, как госпожа Келлер.

Сестра моя Ирма тоже от души помогала своей госпоже и, думаю, много раз нянчила девочку или укачивала на своих руках, причем дедушка не только одобрял, но и благодарил ее за это. Со временем ребенок развился в прелестную девушку, на которую я теперь любовался, стараясь делать это возможно деликатнее, чтобы не сконфузить ее.

Марта де Лоране родилась в 1772 году, значит, в описываемое мною время ей было около двадцати лет. Довольно высокого роста, блондинка, с синими глазами, прелестными чертами лица и грациозными движениями, она резко отличалась от виденных мною обитательниц Бельцингена. Я любовался открытым, ласковым, не слишком серьезным выражением ее счастливого личика. У нее были таланты, доставлявшие удовольствие не только ей самой, но и другим; например, она мило играла на клавесине, не признавая за игрой больших достоинств; но мне, старшему вахмистру, казалось, что я слышу первоклассную артистку; кроме того, она рисовала хорошенькие букетики на бумажных экранах. Неудивительно, что господин Жан влюбился в эту особу и что молодая девушка, в свою очередь, полюбила хорошего, привлекательного юношу, и обе семьи с радостью замечали, как дружба детей, выросших друг подле друга, мало-помалу превращалась в более нежное чувство. Если брак еще не совершился, то причиной этого был избыток деликатности господина Жана, – деликатности, понятной всем благородным людям.

Как известно, положение дел семейства Келлер было весьма неопределенно. Жан не хотел жениться до окончания процесса, от которого зависела его будущность. Если он выиграет дело, – тем лучше, – тогда он может дать жене кое-какое состояние; но если процесс окончится для него неблагоприятно, то Жан останется без гроша. Разумеется, Марта де Лоране богата и будет по смерти деда еще богаче, но Жан не считал возможным пользоваться этим состоянием, и взгляд этот, конечно, делал ему честь.

Между тем обстоятельства складывались так, что Жану нужно было торопиться с разрешением вопроса о браке. Брак этот совпадал вполне со всеми требованиями обеих семей, – Жан и его невеста исповедовали одну и ту же религию и даже происхождения были одинакового, так как предки Жана были французы. Если молодые супруги поселятся во Франции, то детям их ничто не помешает натурализоваться французами. Одним словом, в этом отношении все складывалось как нельзя лучше.

Итак, предстояло окончательно решить вопрос о браке и не слишком медлить, тем более что настоящее положение дела могло быть до известной степени на руку сопернику Жана.

Не хочу утверждать этим, что господин Жан имел основание ревновать, нет, – ведь ему стоило только сказать слово, чтобы Марта де Лоране сделалась его женой. Он, во всяком случае, не ревновал, но чувствовал глубокое и весьма естественное раздражение против молодого офицера, встреченного нами во время прогулки по бельцингенской дороге.

В самом деле, лейтенант фон Граверт уже несколько месяцев преследовал своим вниманием Марту де Лоране. Принадлежа к богатой и влиятельной семье, но не сомневался, что его ухаживанье сочтут за большую честь и примут с благодарностью.

Поручик Франц ужасно надоедал Марте; он так настойчиво преследовал ее на улице, что она стала выходить из дому только в случае крайней необходимости.

Жан знал это и несколько раз чуть было не собрался проучить этого щеголя, пускавшего пыль в глаза высшему обществу Бельцингена, но его удерживало нежелание впутывать в это дело имя любимой девушки. Когда Марта будет его женой, тогда в случае непрекращения преследований со стороны офицера он сумеет добраться до него и поставить его на место, а до тех пор лучше всего не обращать на него внимания, чтобы избежать взрыва, могущего оскорбить молодую девушку.

Между тем три недели тому назад отец лейтенанта Франца приезжал к господину де Лоране просить для сына руки его внучки, причем не преминул упомянуть о большом состоянии, титулах и блестящей будущности Франца. Это был грубый вояка, привыкший командовать одним словом, один из тех людей, которые не допускают ни колебания, ни отказа, то есть настоящий пруссак с головы до ног.

Господин де Лоране поблагодарил полковника фон Граверта за оказанную честь, но при этом сказал ему, что благодаря другому, ранее заключенному обязательству брак Марты с его сыном не может состояться.

Получив столь вежливый отказ, полковник удалился, удрученный неуспехом своей миссии. Лейтенант Франц был раздражен не на шутку. Ему было небезызвестно, что Жан Келлер, такой же немец, как и он, принят в доме господина де Лоране на тех условиях, в которых ему, Францу фон Граверту, было отказано. Мысль эта породила в нем ненависть, и даже больше чем ненависть, – желание отомстить, для чего нужен был только подходящий случай.

Несмотря на неблагоприятный ответ, молодой офицер, движимый злобой, а может быть и ревностью, не переставал надоедать Марте. Вот почему молодая девушка решила теперь не выходить на улицу не только одной, что допускалось немецкими обычаями, но даже с дедушкой, госпожой Келлер или моей сестрой.

Все это я узнал только впоследствии, но предпочел вам рассказать сейчас.

Что касается приема, оказанного мне в семействе господина де Лоране, то трудно было желать лучшего.

– Брат милой Ирмы не может не быть моим другом, – сказала молодая девушка, – и я счастлива иметь случай пожать ему руку!

Представьте себе, я не нашелся что ответить?! Право, в этот день я был глупее, чем когда-либо, и озадаченный, ошеломленный, молчал. А она так искренне протягивала мне руку!.. Наконец я взял ее и едва-едва пожал, боясь сломать тоненькие пальчики. Что же вы хотите от бедного, сконфуженного вахмистра!

Пошли гулять в сад, и в разговоре я несколько пришел в себя. Говорили о Франции. Господин де Лоране спрашивал меня о надвигавшихся событиях и боялся, что они причинят много неприятностей его соотечественникам, живущим в Германии. Он думал: не лучше ли ему покинуть Бельцинген, чтобы навсегда вернуться к себе в Лотарингию!

– Вы думаете уехать? – с живостью спросил господин Келлер.

– Я боюсь, что нам придется уехать отсюда, милый Жан, – отвечал господин де Лоране.

– Но нам не хотелось бы ехать одним, – прибавила Марта. – Сколько времени продлится ваш отпуск, господин Дельпьер?

– Два месяца, – отвечал я.

– Так как же, милый Жан, – продолжала она, – неужели господин Дельпьер до отъезда не будет на нашей свадьбе?

– Будет, Марта… Конечно, будет…

Жан не знал, что сказать, сердце его боролось с рассудком.

– Мадемуазель, – промолвил я, – я был бы так счастлив…

– Милый Жан, – снова обратилась к нему Марта, – неужели мы лишим господина Дельпьера этого счастья?

– Нет, дорогая, нет!.. – отвечал Жан и не мог более сказать ни слова; но, по-моему, и этого было вполне достаточно.

Становилось поздно, и мы собрались уходить. Госпожа Келлер, глубоко взволнованная, нежно поцеловала Марту.

– Дочь моя, – сказала она ей, – ты будешь счастлива! Он достоин тебя!

– Я знаю, ведь он ваш сын, – ответила ей Марта.

Когда мы вернулись, Ирма ожидала нас. Госпожа Келлер сообщила ей, что теперь остается только назначить день свадьбы, после чего все мы отправились спать.

Я никогда не спал так чудно, как в эту ночь, в доме госпожи Келлер, несмотря на то, что во сне передо мной все время мелькали гласные буквы.