Текст книги "Узник в маске"

Жаннета взяла девушку за руку и повела к лестнице, приговаривая:

– Что-что, а смерть от скромности вам не грозит. Лучше ступайте спать, котеночек! С такими мыслями в головке вы наверняка увидите чудесные сны. А мне надо поговорить с госпожой герцогиней.

Мари удалилась, напевая про себя песенку из комедии Мольера. Жаннета вернулась к Сильви, устремившей на нее встревоженный взгляд.

– С чем ты явилась? Что-то случилось? Чтобы примчаться в столь поздний час, надо иметь веские причины…

– Ничего не случилось, просто соскучилась по городскому воздуху. Корентэн утомил меня подсчетами, заботами по хозяйству, ездой взад-вперед по имению. Я предоставила ему заниматься всем этим дальше и отправилась сюда.

– Вы поссорились?

– Вот еще! Просто надо время от времени напоминать ему, что значит жить без меня. Лучше скажите, госпожа: то, что я сейчас слышала, – это серьезно?

– Что Мари увлеклась Бофором? Боюсь, да.

– Вас это так печалит? Советую вспомнить, что в пятнадцать лет сердце не ведает постоянства.

– Мое познакомилось с постоянством еще раньше, в четырнадцать. Именно тогда я повстречала прелестника в лесу Ане…

– Да, но после этого вы с ним не расставались, вот время и сделало свое дело и скрепило то, что было еще хрупко. Мари предстоит жить при дворе, входить в свиту шестнадцатилетней принцессы. Балы, внимание красивых молодых людей… Она быстро излечится.

– Да услышит тебя господь, Жаннета…

6 февраля в Лувре случился сильный пожар, затронувший так называемую Малую галерею, смежную с покоями Мазарини. Тот пришел в ужас и, невзирая на свое критическое состояние, распорядился отвезти его в Венсенн, где расположился на первом этаже Королевского павильона, большая часть которого была возведена им самим. Сам король переехал в Сен-Жермен, но по численности людей, последовавших за Мазарини и за королем, легко можно было судить, кто управляет делами королевства. Сильви уехала с королевой, оставив детей на попечение Персеваля, аббата и его верных слуг.

Мазарини отходил в Венсенне от пережитого страха и, заботясь о престиже, представал перед своими людьми только чисто выбритым, в огненной сутане и скуфье на голове. В свободное время он, опираясь на плечо верного слуги Бернуэна, медленными шажками бродил по галереям, осматривая свои коллекции, которые приказал перевезти в замок. Казалось, все эти картины, скульптуры, украшения и мебель обладают способностью удерживать его на этом свете.

Тем временем произошло событие, которого с таким нетерпением ждал Месье: в Гавре высадилась принцесса Генриетта с матерью и большой английской свитой. Они едва не стали жертвами плохой погоды в Ла-Манше. Сама принцесса перед посадкой на корабль была уже больна и чуть не умерла в шторм.

Однако при прибытии будущей Мадам в Сен-Дени, где ее встречали король, королевы и весь двор, оказалось, что за считанные месяцы из прежней гусеницы успела проклюнуться очаровательная бабочка. Когда-то грустная, худенькая девочка-подросток, предмет жалости и снисхождения, с которой юный Людовик отказывался танцевать по причине ее невзрачности, стала очаровательной девушкой, возможно, излишне худой, но все равно изящной, грациозной, с милым личиком, прекрасным оттенком кожи, огромными карими глазами и великолепными каштановыми волосами с рыжеватым оттенком.

Людовик сразу же разглядел ее красоту. Что касается Месье, то он излучал восторг, твердил, что влюблен сильнее, чем когда-либо прежде, и не обращал внимания на насупленный вид своего сердечного друга, опасного красавца шевалье де Лорена.

– Что скажете теперь, братец? – обратился он к королю чуть свысока. – Как вам показались мощи святых мучеников?

– Я еще больше утвердился во мнении, что с женщинами надо быть готовым ко всему. А вам, любезный брат, несказанно повезло. Постарайтесь не забыть это чересчур быстро…

– Этому никогда не бывать! – вскричал принц пылко. – Мои друзья, которых я посылал в Гавр встречать жену, взирают на нее глазами умирающих. Я уж не говорю о Бекингеме, прибывшем вместе с ней…

И действительно, к великому смятению Анны Австрийской, на нее нахлынули волной волнующие воспоминания. Генриетту и ее мать сопровождал фаворит короля Карла II, великолепный Джордж Вильерс, сын человека, ставшего некогда самой большой ее любовью, которому она едва не уступила в амьенском саду. Позволив этому молодому человеку, слишком похожему на того, чей образ навсегда запечатлелся в ее сердце, поднести к губам ее руку, Анна Австрийская улыбнулась так, что искушенные придворные тотчас смекнули: молодой герцог получил право на покровительство королевы-матери. Все затаили дыхание, почувствовав, что скоро разразится драма.

Король пожелал, чтобы бракосочетание его брата было обставлено с небывалой пышностью. Невеста и ее мать снова пользовались гостеприимством Лувра, но принимали их совсем не так, как во времена изгнания: вместо пустых покоев на первом этаже, лишенных каких-либо признаков комфорта, а порой и без обогрева, им были предоставлены просторные залы, затянутые парчой, застеленные толстыми коврами, завешанные новыми картинами в золоченых рамах, обставленные ценной мебелью, с высокими зеркалами, множащими до бесконечности роскошь убранства, с канделябрами, утыканными розовыми свечами, с толпой вышколенных слуг и вымуштрованных стражей.

Великий пост приближался к концу, и праздникам не было числа. 25 февраля король и самые молодые и красивые придворные исполнили балет. Мари де Фонсом не находила себе места от злости: ей, как и прочим молодым фрейлинам и всему окружению Мадам, предстояло появиться в свете только по случаю брачной церемонии. В этот раз сопровождать мать она не могла. Пришлось остаться дома, в обществе Персеваля, который, посмеиваясь, предложил ей развлечься шахматами. Сочтя это намеком в дурном вкусе, она разгневалась, сбежала и заперлась в своей комнате, чтобы дуться там в одиночестве.

Бал действительно получился незабываемым. Многие находили странным, что королевский балет назван на сей раз «Нетерпение»: как можно допускать такую бестактность, когда Мазарини доживает в Венсенне последние дни? Но действие показало, что речь идет всего лишь о молодом супруге, нетерпеливо ждущем, когда же сбудутся его мечты. Жених и невеста, сидя бок о бок, красные от смущения, аплодировали так, что отбили себе ладони, однако внимание двора было, как ни странно, приковано не к ним, а к королеве-матери. Одевшись по своему обыкновению во все черное, она выбрала неожиданное украшение: на черном бархатном банте, прикрепленном к ее плечу, вызывающе сверкала дюжина великолепных бриллиантовых подвесок.

Маршал Грамон, большими трудами добившийся чести сопровождать госпожу де Фонсом, закашлялся от удивления.

– Значит, она хранит их до сих пор! – пробормотал он в усы. – Глазам своим не верю…

– О чем вы? – спросила Сильви.

– О подвесках, которые вы видите на плече у королевы-матери.

– Действительно, наконец-то она их надела! Я часто натыкалась на них в ее шкатулках. Мода на подобные украшения уже прошла.

– Лучше спросите, почему она надела их именно сегодня. Я вам отвечу: в честь молодого герцога Бекингема!

– С какой стати?

– Вы слишком молоды, чтобы знать эту невероятную историю… Пойдемте лучше поздравим господина Д'Артаньяна, обновляющего нынче свой мундир капитана мушкетеров.

Блестящий офицер был воистину неотразим в своем красном мундире с золотым шитьем. Любуясь им, трудно было догадаться, что об этом звании и соответствующей форме он мечтал целых тридцать лет. Он прислонился к двери и, сложив на груди руки, как будто следил за спектаклем, однако внимательный наблюдатель заметил бы, что в действительности он не сводит глаз с Анны Австрийской; приглядевшись, можно было даже обнаружить в его темных глазах слезы.

Грамон был, по всей видимости, именно таким наблюдателем. Прошествовав перед капитаном, он шепнул Сильви:

– Не будем ему мешать. Мы еще успеем его поздравить.

Подобная деликатность понравилась Сильви гораздо больше, чем все любовные клятвы Грамона, и она по собственной воле взяла его под руку, несказанно его обрадовав.

– Почему бы вам не поведать мне эту волнующую историю, любезный граф? – обратилась она к нему.

Остановившись вместе с Сильви в оконной нише – проверенном убежище давних знатоков дворца, – Грамон пересказал то, что для большинства было легендой, а для посвященного меньшинства – неопровержимой былью. В последнее посольство Бекингема-отца, которое тот, безумно влюбленный во французскую королеву, убедил своего монарха Карла I доверить именно ему, Анна Австрийская подарила ему эти самые подвески, которые сама получила в подарок от мужа. Ришелье, узнав об этом от своих шпионов, поручил своей английской сообщнице, леди Карлайл, украсть один из подвесков и доставить ему. После этого кардинал принялся нашептывать подозрительному Людовику XIII, что королева почему-то никогда не надевает подаренные им подвески, хотя они ей чрезвычайно к лицу… Король, разумеется, потребовал, чтобы королева появилась на первом же балу в его подарке, чего она уже никак не могла исполнить. И вот преданный человек и горстка его друзей с риском для жизни добыли у герцога злополучные подвески и умудрились вовремя доставить их королеве.

– Этим преданным человеком был наш Д'Артаньян, – закончил Грамон свой рассказ. – Мы с ним давние друзья. Неудивительно, что он разволновался при виде этих драгоценностей: они всколыхнули дорогие ему воспоминания.

– Видимо, королева отблагодарила его по-царски?

– Она вручила ему свой портрет, который он считает ценнейшим своим достоянием – после шпаги, разумеется. Из-за этого у него возникают постоянные недоразумения с женщинами.

– Он женат?

– Женился несколько месяцев назад на миленькой вдовушке с хорошей рентой, но она уже сумела превратить его жизнь в ад. Во-первых, она оказалась святошей: после каждого прилива чувств она соскакивает с супружеского ложа и выпрашивает у господа прощения за то, что почитает ужасным грехом; во-вторых, проявляет такую болезненную ревность, что не терпит вывешенного в спальне супруга портрета королевы…

Сильви не удержалась от смеха.

– Не смейтесь, несчастная! Это серьезнейшие разногласия. Вот и сегодня вечером она наверняка не находит себе места, зная, что он здесь.

– Почему он не взял ее с собой?

– Она беременна, к тому же ненавидит двор, считая его гнездилищем разврата.

Д'Артаньян уже заметил эту пару и догадался, что их беседа посвящена ему. Подойдя к Сильви, он поклонился, демонстрируя искреннюю радость от встречи.

– Счастлив снова вас видеть, госпожа герцогиня! Я не забыл приключения, которое мы с вами пережили, и по-прежнему испытываю к вам огромную благодарность.

– Приключение, благодарность? А я ничего не знаю! – ревниво протянул маршал.

– Я все вам расскажу, дружище. Знайте, госпожа герцогиня – удивительная женщина…

– Уж этого вы мне можете не рассказывать!

– Какова судьба нашего… протеже? – осведомилась Сильви.

– Сен-Мара? Он дорос до бригадира и ведет теперь образцовую жизнь. Он в прекрасных отношениях с господином Кольбером, а этим все сказано…

– Кстати, о дружбе, – подхватила Сильви с улыбкой. – Могу я рассчитывать на вашу, господин Д'Артаньян? Отсюда до моего дома рукой подать. Знайте, вы в нем – всегда желанный гость.

Мушкетер радостно приложился к поданной ему руке.

– Это приглашение я не забуду. Благодарю, госпожа герцогиня! Что до дружбы и уважения, то я издавна испытываю к вам то и другое. А теперь вынужден откланяться: меня требует к себе король.

Орлиный взор офицера, привыкшего читать по лицам, уловил не облеченный в слова призыв короля и поспешил к нему.

– Я уже сожалею, что заговорил с ним, – проворчал маршал. – Этот молодец способен взять вас в осаду.

– Это никому не под силу, если на то не будет моего согласия. Вам это должно быть известно лучше, чем всем остальным, дорогой маршал!

Этим вечером веселье завершилось раньше обычного. Кардиналу стало до того худо, что он послал за королем. Тот немедленно принял решение, что уже на следующее утро двор перебрался в Королевский павильон в Венсенне, чтобы не покидать кардинала до его последнего вздоха. Для Сильви это означало переезд всех ее домашних в Конфлан, чтобы быть к ней поближе.

Маленький Филипп был в восторге: он любил Конфлан не меньше, чем Фонсом. Сильви была рада встрече с подругами – де Сенеси и Плесси-Бельер. Одна Мари протестовала:

– А как же свадьба? Когда она произойдет?

– Когда кардинал при смерти, назначить дату невозможно. Королева Генриетта и ее дочь останутся в Лувре, а Месье – у себя в Тюильри, чтобы быть к ним поближе. Остальной двор последует за королем. Потерпи, – закончила Сильви уже мягче, видя, как расстроена дочь. – Ждать осталось недолго.

– Если он завтра умрет, будет траур?

– Скорее всего. Но он – не член королевской семьи, поэтому траур будет недолгим. Месье не захочет ждать месяцы.

Поутру, когда в кареты грузили необходимый госпоже де Фонсом личный багаж – из-за частых переездов с места на место все ее резиденции пребывали в постоянной готовности принять хозяйку, – посланец Никола Фуке доставил ей записку, содержавшую всего три короткие фразы, мигом улучшившие ее настроение: «Ваш мучитель в Бастилии. Я прослежу, чтобы он там и остался. Целую ваши милые пальчики…»

Погода был ужасная – дождь с ветром, но Сильви ощутила легкость, как под весенним солнышком.

– Слава богу, наконец-то мы вздохнем свободно! – С этими словами она протянула письмо Персевалю.

– Не знаю, как ему это удалось, – сказал тот, пробежав короткие строки. – Вот что значит генеральный прокурор парламента!

– И будущий премьер-министр! Ах, дорогой крестный, вы не представляете, как я рада! Кошмар рассеивается.

В это время из дома появился Филипп, сопровождаемый аббатом Резини, и кинулся к лошади – он все время твердил, что уже вырос и не собирается ездить в карете, как младенец. Мать подбежала к нему, заключила в объятия и прижала к себе, забыв, как он гордится своей шляпой с перьями.

– Матушка! – возмутился мальчик, ловя свалившуюся с головы шляпу. – Позаботьтесь о моем достоинстве. – Потом его кольнула тревожная догадка. – Или я вас больше не сопровождаю? Вы со мной прощаетесь?

– Нет, сынок, просто захотелось тебя обнять. Такого бравого всадника надо поискать!

– Так-то лучше!

У Персеваля эта сцена вызвала улыбку, Мари же только досадливо пожала плечами. Она уже сидела в карете, закутавшись в меховую полость, из-под которой торчал один носик, и являла собой воплощение неудовольствия и презрения ко всему свету: и к дождливому утру, и к Конфлану, где даже не позаботились выяснить, не залила ли Сена сад, ко всем домашним, включая мать, к Венсеннскому дворцу, куда не показывался Бофор, не желая приближаться к башне, в которой его продержали пять долгих лет, и особенно к кардиналу Мазарини, который так тягостно и неизящно перебирался в мир иной…

Всесильный министр тем временем еще не начал агонизировать, вопреки впечатлению, произведенному его отчаянным призывом к королю. Просто, узнав от врачей, что времени у него уже в обрез, он пожелал дать молодому монарху советы, продиктованные его длительным политическим опытом. На протяжении двух недель в тиши спальни, охраняемой верным Бернуэном и швейцарцами, не допускавшими к больному даже врача, этот человек пятидесяти восьми лет, выглядевший десятка на полтора лет старше, сломленный недугом и непосильной работой, которую он взваливал на себя столько лет, нашептывал в жадные уши свое политическое завещание, сопровождаемое советами секретного свойства, последствия которых начали сказываться уже очень скоро.

Лежа на смертном одре с напудренным для сокрытия следов болезни лицом, он произносил слова, тяжесть которых превзойдет кое для кого тяжесть могильных плит. Трудно было расслышать в этих речах христианское смирение, каковое должен был бы проявить человек, готовящийся предстать пред господним судом, однако Людовик XIV внимал этим речам с неослабным интересом. Под конец Мазарини открыл королю, что завещает ему свое огромное богатство. Завещание сопровождалось условием, больно ударившим по королевской гордости: от него потребовали обещания, что он не станет разорять родню своего министра, как ни велик был соблазн сделать это, учитывая, как часто монарха держали на голодном пайке. Получив желаемое обещание, Мазарини облегченно перевел дух и перешел к своему последнему наставлению…

Повсюду в замке, особенно вокруг строго охраняемой спальни умирающего, крепли дерзкие надежды и разбухали необузданные амбиции. Фуке проводил часы в обществе королевы-матери, своей главной союзницы, Кольбер нес неусыпный караул в прихожих спальни, вооруженный бумагами, которые он рассчитывал успеть представить на рассмотрение, канцлер Сегье плохо скрывал свою надежду на высшую должность, красавица Олимпия де Суассон уже воображала себя признанной фавориткой, вертящей королем и вершащей дела королевства; и только молодая королева возносила молитвы…

Впрочем, дамы ее свиты уже пришли к заключению, что она чрезмерно привержена молитве и что страстей у нее, помимо чувства к супругу, две: богобоязненность и игра. Вернее, азартные игры, преимущественно на деньги. Не имея возможности предаваться этому греху в отцовском дворце, она теперь предавалась вовсю этой страсти, обходившейся ей весьма недешево.

Наконец свершилось то, чего ждали и на что надеялись. В ночь с 8 на 9 марта, примерно в 4 часа утра король, спавший рядом с королевой, был разбужен Пьерретт Дюфур, горничной Марии-Терезии, которую он просил оповестить его о смерти Мазарини. Кардинал испустил дух между двумя и тремя часами ночи. Не тревожа жену, Людовик встал, поспешно оделся и побежал в комнату умершего, где уже находился маршал Грамон, которого он обнял со словами:

– Мы потеряли верного друга.

Было немедленно отдано повеление о трауре по чину члена семьи. Король много плакал в отличие от своей матери, которая не пролила ни слезинки. Спустя несколько часов он вернулся в Париж, где назавтра был созван Совет. После его отъезда Венсеннский замок опустел, как по волшебству, оставив усопшего в одиночестве, всегда окружающем тех, кому уже не на что надеяться.

На следующий день в семь утра в Лувре, в обычном зале, собрался Совет. Вокруг канцлера Сегье, еще более важного, чем обычно, толпились семеро министров и государственных секретарей. Сегье бросал высокомерные и насмешливые взгляды на суперинтенданта финансов, но тот их открыто игнорировал. Фуке, как всегда элегантный и, невзирая на ранний час, одетый с иголочки, был, впрочем, несколько более рассеян, чем обычно, и поглядывал в окно, за которым текла затянутая туманом Сена; туман был настолько густым, что противоположный берег было невозможно разглядеть.

Появился король, одетый во все черное. Присутствовавшие, поприветствовав его, разошлись по своим привычным местам, король же остался стоять, вследствие чего никто в зале не смог сесть. Людовик XIV устремил взгляд на канцлера, и тот от его властного взгляда быстро лишился недавней напыщенности. Король заговорил, и все застыли: этот тон был им незнаком.

– Господа, – начал он, – я собрал здесь всех вас, своих министров и государственных секретарей, дабы объявить, что до сих пор я дозволял управлять моими делами ныне усопшему кардиналу. Теперь пришло время взять все в собственные руки. Вы будете помогать мне советами, когда таковые потребуются. Что касается печати, менять которую я не собираюсь, то я прошу и приказываю, господин канцлер, ничего не скреплять ею без моего повеления и не обсудив дела со мной, если кто-либо из государственных секретарей прежде не передаст вам мое решение на сей счет. Вам, мои государственные секретари, я повелеваю не подписывать никаких бумаг, включая охранные грамоты и паспорта, без моего повеления. Вас, господин суперинтендант, я прошу использовать Кольбера, порекомендованного мне господином кардиналом. Лионн может быть уверен в моей поддержке: его службой я доволен.

Эта короткая речь произвела эффект разорвавшейся бомбы. Семерка, собравшаяся вокруг длинного стола, не поверила своим ушам. Обходиться без премьер-министра! Совет, низведенный до роли советчика, «когда это потребуется». Скупая похвала в адрес Гуга де Лионна, министра иностранных дел, наводила на мысль, что удовлетворение его трудами можно трактовать как недовольство усилиями остальных.

Канцлер Сегье даже занемог от расстройства и поспешил домой, в тепло, к книгам и обильному имуществу. Фуке побежал к королеве-матери и стал терпеливо ждать ее пробуждения, чтобы рассказать ей о происшедшем. Анна Австрийская встретила его рассказ смехом.

– Разыгрывает из себя всесильного, – сказала она, пожимая плечами. – Слишком привержен удовольствиям! Эта ревностность не продлится долго: ведь кардинала не стало, и теперь никто не будет защелкивать перед его носом кошелек…

Спорить с этим было невозможно. Фуке возвратился в Сен-Манде, испытывая облегчение.