Текст книги "Ночные тайны королев"

Все восхищались проворством и ловкостью дикарей, лихо отплясывавших посреди залы какой-то немыслимый танец, и никто не заметил замешательства, охватившего герцога Орлеанского.

– Кто они? Кто эти люди? – спрашивали вокруг, но никому не удавалось угадать, чьи же лица скрываются под масками. И только Людовик Орлеанский знал наверняка, что один из этих веселых дикарей – сам король. Но вот кто именно? «Вожак!» – внезапно решил молодой человек и начал действовать.

– Господа, господа! – воскликнул он, срывая со стены отчаянно чадивший и разбрасывавший искры факел. – Еще не пришло время снимать личины, однако же никакие правила не запрещают нам повнимательнее приглядеться к этим странным гостям. Огня сюда, да побольше!

С этими словами он подскочил к дикарям и приблизил факел к лицу их главаря.

– Осторожнее, герцог! – закричал тот, но было уже поздно. Неминуемое случилось. Пропитанная смолой белая ткань мгновенно вспыхнула, и человек превратился в огненный столб. Герцог Жуани – а главаря изображал именно он – принялся метаться по зале, вопя от нестерпимой боли и таща за собой своих товарищей. Пламя, конечно же, перекинулось и на них, но веревка, заставлявшая их держаться вместе, быстро сгорела, так что каждый обрел возможность спасаться в одиночку.

Двое из пяти, вертясь волчком вокруг собственной оси и разбрасывая капли пылающей смолы, пытались сорвать с себя одежду, но она успела уже накрепко пристать к их коже, так что несчастные только причиняли себе лишние мучения. Вскоре оба упали замертво. Это были упомянутый уже герцог Жуани и сир Эмери де Пуатье. Еще одного – господина де Нантуйе – спасла находчивость. Он ринулся вон из залы, и все в ужасе разбегались перед ним, уверенные, что этот человек вот-вот погибнет. Но боль и ужас, как ни странно, обострили ум де Нантуйе. Он вспомнил об огромном чане, где обычно споласкивали бокалы и кубки, помчался к нему и бросился в воду.

Четвертым был побочный сын господина де Фуа. Он сильно обгорел, и слуги, бережно уложив его на носилки, собрались нести раненого к нему домой, когда этот благородный человек произнес слабым голосом:

– Где король? Спасите короля!

Впрочем, он был не первым, кто сказал эти слова. Орлеан давно уже метался по залу, выкрикивая:

– О государь! Наш бедный государь! Где он? Где же он?!

Одновременно он прилагал все силы к тому, чтобы не дать возможным спасителям приблизиться к «дикарям». Изабелла же, воскликнув: «О мой Карл! Я этого не переживу!» – умело упала в обморок.

Но заговорщикам вновь не повезло, ибо некая юная особа, не растерявшись, ловко накрыла своими пышными юбками короля, наряд которого даже не успел загореться, а только едва тлел.

Когда общая сумятица улеглась, невредимый Карл выпутался из складок женского платья и поспешил к супруге, дабы успокоить ее. Изабелла все еще была без чувств, и Карл очень разволновался. Он принялся похлопывать свою любимую по щекам, приговаривая:

– Дорогая моя, да очнитесь же! Со мной ничего не случилось, бог сохранил меня для вас и для Франции.

Тут к царственной чете подбежал взлохмаченный и покрытый сажей герцог Орлеанский. Презрев все требования этикета, он начал ощупывать брата и трясти его за плечи, повторяя:

– Вы живы, Карл? Живы? Но как, как же вам удалось уцелеть?!

– Я рад, что вы так любите меня, бесценный мой Орлеан, – усмехнулся король, которого позабавил вид юноши и его растерянность. – А почему, собственно… – вдруг нахмурился он, – почему вы решили, что со мной вообще должно было что-нибудь случиться?

Изабелла поняла, что ей надо вмешаться. Прерывисто вздохнув, она открыла глаза и тут же с радостным криком приникла к груди мужа.

– Какое счастье, – твердила она, – какое счастье, что с вами не стряслось ничего худого. Все вокруг призывали: «Спасите короля!», но только я знала, что один из дикарей – это вы. Остальные просто волновались, что в этой неразберихе вам может угрожать опасность. Я права, герцог? – глянула она коротко на Орлеана, и тот поспешно закивал, а потом опрометью кинулся на балкон. Там он крикнул во весь голос:

– Король жив! Благодарение господу, он жив и здоров!

Вопли герцога были подхвачены толпой, которая, как и всегда во время празднеств, собралась возле дворца. Оказалось, однако, что по Парижу успел уже пронестись слух о гибели Карла, так что людские волны катились по улицам, грозя затопить дома знати, – ибо никто не сомневался, что смерть короля выгодна его дядьям. Звучало и имя герцога Орлеанского, и, разобрав его в устрашающем гуле, молодой человек принялся умолять Карла показаться народу. К этой просьбе присоединились очень многие. Спустя несколько минут государь, поддерживаемый улыбающейся, хотя и бледной Изабеллой, появился на балконе дворца Сен-Дени и помахал рукой парижанам, а на рассвете, в окружении трех сотен всадников с факелами в руках, он отправился в собор Нотр-Дам, чтобы выслушать мессу и сделать богатые пожертвования. Горожане ликовали…

Однако вскоре выяснилось, что радовались они напрасно. Замысел коварной Изабеллы и ее любовника все же нельзя было счесть провалившимся. Король опять оказался в плену своего недуга. Он перестал узнавать окружающих, бормотал нечто невразумительное и иногда впадал в такое бешенство, что его приходилось запирать одного в комнате – из опасения, что он примется убивать.

И только лишь Одетта де Шамдивер, девушка не из самой знатной семьи, смела входить к безумцу. Она была его сиделкой – и его любовницей. Одетта даже имела от короля дочь, Маргариту Валуа, но, как ни странно, Изабеллу нимало не тревожило существование соперницы.

– Милая, – сказал однажды утром Людовик, который, стоя перед зеркалом, тщетно пытался справиться с застежками своего нового, сшитого по самой последней моде и потому на удивление короткого, едва доходившего до талии, плаща, – милая, почему бы вам не отправить эту наглую Одетту в монастырь? Я слышал, она хвалилась тем, что король не проживет без нее и дня.

Изабелла закинула руки за голову и сказала с улыбкой:

– А почему бы вам, Орлеан, не заточить вашего портного в темницу? Этот наряд вам решительно не к лицу. Он вас просто уродует. Конечно, ноги у вас длинные и стройные… и плащ позволяет их видеть… но зато плечи и грудь кажутся большими, как у горбуна…

– Если вы и дальше намерены столь же придирчиво меня рассматривать, – ответил Людовик, – то мне придется опять раздеваться, чтобы облегчить вам задачу. И я, – добавил он игриво, – не прочь вернуться в постель. – Но Изабелла замотала головой, и Орлеан вновь занялся непослушными застежками. – Что же до плаща, – проговорил он, – то нынче так носят. И если я прикажу наказать портного, обшивающего, кстати сказать, едва ли не весь двор, то люди подумают, будто я тупица, не умеющий порадеть о собственных интересах.

– Вот именно, – кивнула Изабелла. – Так же подумают и обо мне, если я велю разлучить короля с его любовницей. Все знают, что она заботится о больном, что в ее присутствии он смирен и кроток и что лекари в один голос твердят, будто Одетта – это незаменимое целебное снадобье для нашего бесценного Карла. А я – его жена и, значит, не могу сделать ничего такого, что могло бы ему навредить. И бог с ним с ребенком… Было бы странно, если бы они так ни одного и не нажили. Тем более это девочка… Слушайте, Людовик, – внезапно закончила королева, – а отчего бы вам не подойти ко мне да не наклониться пониже? Я сама застегну этот ваш плащ – иначе вы провозитесь с ним до второго пришествия…

Спустя несколько дней Изабелла, которая давно, с самого дня нового приступа болезни, не навещала мужа, решила зайти к нему в комнату и если не поговорить со страдальцем, то хотя бы взглянуть на него. Многие пытались убедить ее не делать этого, и Орлеан, разумеется, тоже присоединил свой голос к общему хору, однако королева проявила настойчивость и потребовала, чтобы перед ней открыли дверь мужниных покоев в Сен-Дени. Красавица испытывала сильный страх, почти ужас, она вовсе не хотела идти к Карлу, но – и в этом женщина не призналась никому, даже своему любовнику – ей приснился странный сон. Карл, нарядно одетый, в королевском венце, стоял в одиночестве посреди зеленого цветущего луга и, грустно улыбаясь, манил ее к себе. Изабелла проснулась в слезах, долго молилась в дворцовой часовне, а потом приказала проводить себя к мужу.

– Карл, мой бедный Карл! – прошептала эта надменная женщина, когда, неслышно ступая по тонкого плетения пушистой циновке, заменявшей ковер, приблизилась к больному. Он сидел в креслах и бессмысленно глядел на пылавший в камине огонь. На лице у Изабеллы появилось выражение ангельской кротости. В эту минуту она искренне жалела супруга и надеялась, что ее приход порадует его. Однако чуда не произошло.

– Одетта, это ты, мое дитя? – хрипло прошептал король и обернулся. Завидев Изабеллу, он издал жуткий вопль, схватил неосмотрительно оставленную подле него шпагу, извлек ее из ножен и устремился к жене.

– Умри! Умри! – рычал он.

Королева попятилась к двери, зовя на помощь. Сумасшедший сделал резкий выпад – и Изабелла, дабы избежать смертоносного удара, схватилась обеими руками за чашечку рукояти. Карл тут же потянул шпагу к себе – и острое стальное лезвие скользнуло между пальцев женщины. Брызнула кровь. Королева громко вскрикнула, повернулась к мужу спиной и кинулась к выходу. Дверь распахнулась, и бледная, с окровавленными ладонями Изабелла упала на руки герцогу Орлеанскому.

– Вы ранены, государыня? – спросил он, тревожно заглядывая ей в лицо. – Это ваша кровь?

– Да, – гневно ответила королева. – И пускай эта кровь падет на голову безумца! Я проклинаю своего мужа!

Могущество королевы все возрастало. Ни одно решение, касавшееся судеб обедневшей, окруженной врагами Франции, не принималось без ее ведома. Давно канули в прошлое те дни, когда Изабелла жаловалась Орлеану на притеснения, чинимые ей королевской родней. Дядья ее мужа умерли, в живых оставался лишь Филипп Бургундский, который склонился перед волей огненноволосой красавицы (с некоторых пор Изабелла начала красить волосы в темно-рыжий цвет – она неумолимо седела, и как-то один из ее возлюбленных, играя поутру распущенными длинными прядями, воскликнул изумленно: «А я думал, у белокурых седины не видно!»). Тем более что она ничуть не возражала против того, чтобы престарелый герцог все увеличивал и увеличивал свои и без того немалые богатства.

Короля по-прежнему терзали бесы безумия, и Изабелла – как и вся страна – привыкла уже жить не оглядываясь на государя. Она приказала выстроить для себя роскошный особняк, укрытый купами деревьев, и принимала там своих многочисленных любовников. По Парижу ходили слухи об оргиях, которые устраивала королева, причем больше всего поражало горожан то обстоятельство, что располневшая, обрюзгшая Изабелла зачастую даже не участвовала в этих срамных игрищах, но лишь наблюдала за ними и давала советы молодым развратникам.

И все же роман королевы и Людовика Орлеанского еще продолжался, хотя оба уже тяготились им и давно, и привычно изменяли друг другу. Развязка же, как это чаще всего и случается, наступила неожиданно и оказалась кровавой.

В 1404 году старый герцог Филипп умер. Ему наследовал сын, знаменитый Жан Неустрашимый, человек твердой воли и на редкость неприятного нрава.

– Я добьюсь того, что королева будет послушна мне, – не раз заявлял он отцу, уверенный в том, что владения их семейства еще недостаточно велики и что казна Франции существует лишь для того, чтобы питать Бургундию. Старик увещевал сына, и ему удавалось миром улаживать скандалы, частенько вспыхивавшие между герцогом Орлеанским и Жаном.

– Весь двор перебывал уже в постели у королевы, – пожаловался как-то молодой герцог Бургундский, носивший еще и славный титул графа Неверского, своей кормилице, – а мне позволено лишь преклонять колено да почтительно прикладываться к руке! Я пытаюсь поймать ее взгляд, но все напрасно. Она смотрит не на меня, а на Орлеана или на какого-нибудь другого своего смазливого любимчика!

– Что ты, что ты! – испугалась старушка и оглянулась на дверь. – Да разве можно так говорить о государыне?! Это верно, герцог Орлеанский давно к ней в опочивальню вхож, но, люди болтают, не она его выбрала, а он ее околдовал. Я слышала, кольцо у него есть волшебное, от нехристей из далеких краев привезенное. Как, мол, наденет он его да глянет на любую, так она сразу по нему сохнуть начинает, даже если мужу своему прежде никогда не изменяла и в мыслях того не держала. А что до прочего, так мало ли какие сплетни про кого ходят. Ты бы их лучше не повторял, а то, не ровен час, беду на себя накличешь.

Маленькие, глубоко, как у волка, посаженные глазки бургундца сверкнули.

– Кольцо, говоришь? – повторил он в раздумье. – Кольцо – это хорошо. Имей я такое, не стали бы мне красавицы пенять, что ростом не вышел. «Удал, да мал!» – вот как, я слыхал, королева обо мне изволила отозваться. Что ж, храбрости мне и впрямь не занимать, это все знают, а остальное у Людовика позаимствую. Спасибо, Нанетта, подтолкнула ты меня туда, куда я и сам свернуть собирался. – И герцог порывисто обнял старушку, которая пребывала в полной растерянности и никак не могла взять в толк, что же такого важного сказала она своему любимцу.

…Осенью 1407 года королю стало лучше. Он осознал себя властителем Франции и несколько раз поучаствовал в заседаниях королевского совета. Вот почему герцог Орлеанский, который вечером двадцать третьего ноября 1407 года по обыкновению навещал королеву в ее особняке на улице Барбетт, совсем не удивился, когда получил приказ Карла без промедления явиться к нему. Приказ был передан де Куртезом, камердинером короля, и ни Изабелле, ни Людовику и в голову не могло прийти, что этот улыбчивый вежливый царедворец входил в число заговорщиков, которые замыслили убить Орлеана. Направлял же их Жан Неустрашимый.

Итак, Людовик нежно поцеловал королеву, которая совсем недавно разрешилась от бремени мертвым ребенком, с улыбкой поклонился ей и вышел со словами:

– Хотел бы я знать, зачем моя персона могла понадобиться братцу Карлу? Ночь темна, и лишь ему одному не спится…

Вскоре, однако, выяснилось, что не спалось этой ночью не только королю (который, кстати сказать, действительно бодрствовал, однако думал не о государственных делах, а о том, почему так часто хворает его маленькая дочь Маргарита и не сглазила ли ее одна из нянек), но и еще по крайней мере двум десяткам людей. Все они были вооружены и ежеминутно поправляли закрывавшие их лица маски. Заслышав топот копыт герцогского мула, они обнажили оружие и выехали навстречу Людовику. Орлеана сопровождало всего несколько оруженосцев. Он был весел и покоен, ибо накануне отужинал вместе с герцогом Жаном и услышал от него, что давней вражде отныне положен конец. «Будем друзьями, Орлеан! – воскликнул коварный. – Друзьями до гроба!» И расцеловал своего сотрапезника в обе щеки.

– Посторонитесь, господа, – негромко произнес всадник на муле, приблизившись к отряду, – я – герцог Орлеанский!

– Тебя-то нам и нужно! – был ответ.

Быстро взмахнув топором, предводитель нападавших отсек у Людовика кисть левой руки, а затем, издав крик «Смерть ему, смерть!», раскроил герцогу череп. Один из оруженосцев, повернув коня, скрылся во тьме переулков, другие же попытались защитить своего господина, но вскоре упали рядом с ним замертво. Увидев, что Людовик больше не шевелится, Жан подъехал к нему, спрыгнул с лошади и, нетерпеливо откинув со своего лица мешавший красный капюшон, взялся за правую руку покойника. Затем он издал довольное восклицание, сунул что-то в карман, вскочил в седло и приказал:

– Поджечь вон ту солому!

Возле храма божьей матери были свалены охапки соломы, на которой ночевали в хорошую погоду паломники из дальних краев Франции. Дождей давно не было, так что занялась она быстро. В соседних домах распахнулись окна, послышались крики: «Пожар! Горим!» – но убийцы были уже далеко. Герцог Бургундский на скаку кинул тяжелый кошель тому человеку, который первым ударил Орлеана. На лице у Жана мелькнула улыбка.

– Теперь она не сможет противиться мне, – прошептал он.

Так оно и получилось. Королева была вне себя от горя, когда узнала о страшной гибели любовника, но все же согласилась принять герцога Бургундского.

– Ваше Величество, – вкрадчиво сказал Жан, низко кланяясь своей повелительнице, – гибель такого достойного рыцаря, каким был герцог Орлеанский, – это горе для всех нас. Я…

– Вот как? – язвительно перебила его королева. – Значит, вы скорбите, герцог? Неужели слухи о том, что вы ненавидели покойного, распускались вашими врагами?

– Я был привязан к Орлеану! – твердо заявил герцог и пристально, в нарушение этикета, посмотрел на Изабеллу. Повисло молчание. Королева беспомощно оглянулась, как бы ища поддержки у столпившихся за ее спиной придворных, а потом кивком отпустила Жана. Аудиенция была окончена.

Через два дня торжествующий герцог Бургундский был допущен в опочивальню королевы в ее особняке на улице Барбетт. Изабелла стала его любовницей. Теперь они вместе грабили Францию и постепенно, по кусочкам, уступали ее англичанам.

Жан Неустрашимый оказался покладистым возлюбленным. Он не возражал против того, чтобы королева обзаводилась все новыми и новыми обожателями, и сам часто изменял своей венценосной даме сердца. Но один из его романов закончился для него плачевно, да и могло ли быть иначе, если в дело тогда вмешался сам дьявол?

…Впрочем, о трагической участи герцога рассказ будет впереди, а пока мы перенесемся в год 1417-й.

Королю Карлу исполнилось тогда сорок девять лет. Страдания избороздили его лицо морщинами, взгляд у него был потухший, а платье, которое он по-прежнему умел носить с изяществом, изумляло своей ветхостью. Казна Франции была пуста, и король, совсем недавно узнавший эту печальную новость, грустил. Еще несколько дней назад он находился во власти привычного для него безумия, но нынче ему стало легче, и он призвал к себе графа Бернара Арманьяка, коннетабля Франции, главного управителя города Парижа и всех замков королевства (таков был полный титул этого храброго воина и ловкого царедворца), дабы узнать о положении дел.

И Арманьяк, радуясь тому, что государь наконец-то проведает о бедствиях и несчастьях, постигших страну в последнее время, рассказал ему о корыстолюбии герцога Бургундского, о том, что англичане высадились на французском побережье и собираются овладеть Парижем, а также о том, что королева действует заодно с Жаном Неустрашимым, который открыто ведет переговоры с Англией, чтобы отдать Генриху Английскому чуть ли не всю Францию, но выторговать себе при этом новые владения.

Король пристально посмотрел на коннетабля.

– Вы хотите сказать, что Изабеллы нет сейчас в Париже? Ведь, если я верно понял ваши слова… а разум мой, к несчастью, не слишком тверд… герцог Бургундский давно уже обосновался в Венсене.

– Да, государь, – ответил коннетабль. – Ее Величество также изволит жить в Венсене.

– А мой сын? Где дофин Карл?

– Вчера поздно вечером, – громко и отчетливо произнес Арманьяк, – Ваше Величество подписали указ о назначении дофина Карла верховным правителем королевства. Это было сделано потому, что вы, государь, беспокоитесь за собственный рассудок. Если болезнь вновь завладеет вами, принц станет командовать верными присяге солдатами. Сейчас он осматривает крепостные стены.

– Но вы, любезный мой Бернар, поможете мальчику советом? Ведь ему лишь недавно минуло… постойте, сколько же? А, вот, вспомнил! – И король засмеялся звонким смехом ребенка, справившегося с трудной задачей. – Пятнадцать! Я не ошибся, нет?

– Нет, государь, вы сочли верно, – успокоил несчастного коннетабль. – Да, дофину всего пятнадцать, но он весьма искусен в воинском деле, и я убежден, что он справится с командованием. Что до меня, то, конечно же, я всегда буду рядом с ним. Правда… – Тут коннетабль замялся, и король заметил это.

– Почему вы замолчали? Говорите!

– У нас почти нет денег на ведение войны, – неохотно признался коннетабль.

– Да, вы уже упоминали об этом, – кивнул король. – Но ведь есть еще и сокровища казны, которые предназначены для особых случаев.

– Они уже проданы, государь.

– Проданы? Но как это могло случиться? Ведь для этого надо было иметь нашу царственную печать и подпись нашей руки!

– Государь, лицо, почтение к которому не дает обвинению сорваться с моих губ, присвоило вашу печать и рассудило, что ваша подпись не обязательна.

– Ах так! – Глаза Карла сверкнули гневом. – Значит, на меня уже смотрят как на умершего?! Значит, Изабелла… а ведь вы толковали о ней, не так ли?.. – Коннетабль молча уронил голову на грудь. – Изабелла, моя некогда любимая Изабо, изменяет мне с бургундцем, и они вместе грабят нашу и без того вконец обнищавшую Францию! Я отомщу! Я жестоко отомщу! Оба будут казнены! Оба! Коннетабль, мы завтра же отправляемся в Венсен! Измена должна быть наказана!

Арманьяк, которого такой исход дела весьма устраивал, поклонился в знак повиновения, моля бога об одном – чтобы король за ночь не передумал или же не оказался вновь под гнетом своего недуга.

Но судьба оказалась благосклонна к герцогу Жану, о котором попросту забыли. Когда на следующий день королевский кортеж тронулся в путь, ему навстречу попался некий молодой человек. Одетый нарядно и даже изысканно (с голубого – а это был любимый цвет королевы – берета ниспадала на плечо широкая лента; талию обрисовывал тесный камзол голубого же бархата, стянутый золотой бечевой, поверх которого была наброшена свободная куртка красного бархата; костюм этот, стоивший очень и очень немало, дополняли прилегающие панталоны цвета бычьей крови и черные бархатные туфли с острыми и столь сильно загнутыми вверх носками, что они с трудом влезали в стремена), этот юноша беспечно ехал по дороге, что вела из Венсенского замка, и довольно громко напевал песенку, посвященную королеве. Завидев государя, он не стал спешиваться и уж тем более обнажать голову, а лишь небрежно кивнул и поехал дальше. Смелым и даже наглым делало его то, что вот уже несколько месяцев он проводил каждую ночь в объятиях Изабеллы.

– Кто это? – изумленно спросил король.

– Шевалье де Бурдон, – мрачно ответил коннетабль, ненавидевший юнца всеми фибрами души. Бернар ненавидел всех, кто пользовался приязнью королевы, потому что презирал Изабеллу и видел в ней препятствие, мешавшее ему влиять на короля.

– И что же говорят о нем при дворе? – поинтересовался Карл, оглядываясь на Бурдона, который остановил свою лошадь и, ловко спрыгнув с нее, принялся рвать росшую у обочины спелую землянику.

– О, государь, это первейший из дамских угодников. Молва утверждает, будто не сыщется ни одной дамы, которая устояла бы перед его чарами, – сообщил коннетабль, надеясь, что король не замедлит с дальнейшими расспросами.

– Вот как? – проронил король, и на чело его набежала тень. – Ни одной?

– Ни единой, Ваше Величество. – И коннетабль, якобы смущаясь, отвел глаза.

– Уж не голубой ли берет и шарф у этого шевалье?

– Да, государь. И камзол тоже… О, да ведь это же цвета королевы! – воскликнул Арманьяк, которого будто внезапно осенило.

– Арестуйте его! – приказал король. – Он нахален и дерзок!

Стражники велели юноше приблизиться, однако тот и не подумал повиноваться, хотя не мог не понимать, что приказ исходит от короля. Когда же его попытались схватить, он без долгих раздумий убил сразу двоих.

Тогда вперед выступил Арманьяк. Он медленно подъехал к шевалье, который с задорной усмешкой глядел на него, и спокойно сказал:

– Шевалье де Бурдон – вашу шпагу. Вы отказались отдать ее простым солдатам, но, быть может, для вас будет не столь зазорно вручить ее коннетаблю Франции.

Юноша ответил звонким голосом:

– Я отдам ее только тому, кто попытается отнять ее у меня.

– Что ж, вы сами хотели этого, – произнес коннетабль и молниеносным движением метнул в лошадь шевалье свою тяжелую палицу. Смертельно раненное животное рухнуло на землю, увлекая за собой всадника. Его, потерявшего сознание, схватили и связали. При обыске было найдено письмо, собственноручно писанное государыней. Карл прочел его, побледнел и приказал коротко:

– Бурдона – в темницу Шатле, королеву – в Тур!

Спустя несколько дней шевалье, у которого под пыткой было вырвано признание в его преступной связи с королевой Франции, полуживым зашили в кожаный мешок и бросили в Сену. Изабелла узнала об этом уже в ссылке, в Туре. Женщине повезло: король не успел, как намеревался, судить ее, ибо вновь оказался в потемках безумия. Но зря надеялась Изабелла, что ей удастся покинуть свое узилище: против нее ополчился собственный сын, дофин Карл, который с давних пор затаил обиду на мать.

– Ты ненавистен мне, отвратителен, противен! – в ярости кричала маленькому Карлу королева. – Я не хочу, чтобы ты правил, и не подпущу тебя к трону!

– К счастью, у меня есть отец, который заступится за своего бедного мальчика, – ответил ей ребенок, заливаясь слезами.

– Отец?! – рассмеялась Изабелла. – Да он же сумасшедший! И вдобавок я вовсе не уверена, что родила тебя именно от него.

Испуганный дофин быстро выскочил из материнских покоев и помчался в свое любимое укрытие – в крохотную комнатку на верхушке одной из многочисленных дворцовых башенок, куда никто никогда не заходил (ибо кому охота карабкаться по узенькой винтовой лестнице с ненадежными ступеньками?). Мальчик долго сидел там скорчившись и рисовал себе страшные картины. Вот его с позором – как незаконнорожденного – изгоняют из Парижа… нет, из Франции! Он отправляется в ссылку… за море… корабль терпит бедствие и тонет, и он, бедный Карл, тоже гибнет в пучине… А может, его даже казнят, обвинив в том, что он без всяких на то прав долго назывался принцем и наследником престола. И никто не поможет ему, никто не защитит!..

Через час с лишним Изабелла отыскала-таки мальчика и с улыбкой объявила ему, что просто пошутила и что он непременно станет править Францией. Ребенок успокоился, но, как оказалось, напрасно, ибо такие сцены вскоре стали привычными. Немудрено, что к пятнадцати годам юный принц возненавидел мать и желал только одного: чтобы она очутилась как можно дальше от него. Вот почему он обрадовался, узнав о заключении королевы в Тур, и не стал отменять приказ отца о ссылке.

На помощь Изабелле поспешил верный Жан Бургундский. Вызволенная из заточения, она, горя местью, устремилась в Париж, чтобы расправиться с дофином. Тот не стал ждать встречи с матерью и укрылся за толстыми стенами замка Анже, где жила его тетушка и теща Иоланда Арагонская (которая, кстати сказать, была провидицей и спустя несколько лет распознала в Жанне из Арка спасительницу отечества и оказала ей всяческую помощь).

Прошло еще два года. Францию раздирала гражданская война. Югом страны управлял дофин, севером – герцог Бургундский, Изабелла и король Карл, который и думать забыл о своем единственном сыне, но зато находил отраду в обществе Изабеллы и Жана Неустрашимого. Так распорядилась болезнь. Бедняга навсегда вернулся в свою молодость, где не было ни дофина, ни многочисленных фаворитов королевы, но зато сияли ясным светом чистая любовь Изабеллы и преданность юного Жана, графа Неверского, будущего герцога Бургундского.

А этот последний между тем уже стоял на краю могилы, и дьявол с усмешкой наблюдал за ним – улыбающимся, галантно расточающим комплименты своей любовнице…

Нет, то была вовсе не королева Изабелла, а прекрасная Катрин де Жиак, жена одного из храбрейших рыцарей королевства. Ее супруг был предан бургундцу и, разумеется, знал о прочных узах, что много лет связывали королеву и его сюзерена. Поэтому он с трудом поверил собственным глазам, когда в руки ему однажды попало письмо, адресованное герцогу. Оно было запечатано любимой печаткой Катрин: звезда в облачном небе и девиз «Та же».

Де Жиак передал послание герцогу Бургундскому и видел, как тот, внимательно прочитав письмо, усмехнулся и бросил надушенный тонкий пергамент в камин. Дорого бы заплатил Жиак за возможность выхватить послание из огня, но ему пришлось довольствоваться несколькими словами герцога Жана.

– Я уезжаю. Один. Немедленно, – коротко бросил бургундец пажу, и тот, поклонившись, стремглав кинулся во двор, чтобы приказать конюхам седлать герцогскую лошадь.

Через четверть часа Жан Неустрашимый скрылся в ночной темноте, и Жиак последовал за ним. Не доезжая немного до замка Крей, где жила Катрин, муж обогнал соперника. Герцог Жан не узнал всадника – ему даже показалось, что перед ним промелькнул призрак, и он торопливо перекрестился.

Когда де Жиак убедился, что бургундец уже в доме и что впустила его именно Катрин, он тихо выскользнул за ворота и медленно, волоча ноги, направился к своему коню. Он никак не мог решить, что ему делать. Сердце велело убить любовников сразу, а разум – немного обождать и воспользоваться удобным случаем, чтобы никто не заподозрил его в умерщвлении знатнейшего вельможи королевства.

– Что же делать? Что делать? – шептал обманутый муж, когда ехал обратно в Париж. – Я хочу отомстить, но ум отказывается служить мне. Я растерян, мне нужен совет… – И он замолчал, а потом вдруг вскинул голову и воскликнул – громко, с вызовом: – Пускай сам Сатана заберет мою правую руку, но да буду я отмщен!

После этих слов дождь, который нудно капал еще с вечера, усилился. Де Жиак поежился и пустил коня рысью, но умное животное отчего-то упиралось и все время норовило свернуть с дороги. Рассерженный де Жиак пришпорил его, пробормотал проклятие – и внезапно заметил, что рядом с ним скачет какой-то всадник. Это был молодой человек с бледным меланхоличным лицом, с головы до ног одетый в черное. Ехал он без шпор, без седла и даже без поводьев – его огромный вороной конь подчинялся любому движению хозяина.

Де Жиак был храбрым рыцарем, но ему стало не по себе, потому что незнакомец появился совершенно неожиданно и к тому же молчал и даже не глядел в его сторону.

– Сударь, – проговорил де Жиак, прилагая все усилия к тому, чтобы его голос звучал твердо, – я вовсе не искал вашего общества. Дорога широкая, так что вы езжайте своим путем, а я поеду своим.

– Нет, де Жиак, – ответил незнакомец, – путь у нас с тобой один, и стремимся мы к одной цели. А общества моего ты как раз искал. Ты звал меня – и я пришел.

Дрожь пробежала по телу рыцаря, но он овладел собой и произнес:

– Если ты тот, за кого себя выдаешь, то должен знать, чего я хочу.

– Я знаю, – был ответ, – что ты хочешь гибели герцога Бургундского и жены своей, прекрасной Катрин.