Текст книги "История книгоиздания в Европе. Пять веков от первого печатного станка до современных технологий"

Когда около 1490 года Альд Мануций решил положить в основу своего дела редактирование греческих авторов, перед ним сразу же встала необходимость создания гарнитуры греческих литер. Поскольку греческие слова часто встречались в письмах Цицерона, печатники с самого начала были вынуждены делать свои гарнитуры с греческими буквами, как поступили Петер Шёффер и Свейнхейм и Паннарц еще в 1465 году. Обычно они использовали латинские буквы для всех тех, которые выглядят одинаково в обоих языках, например A, B, E, H, O, P, C, T, X, Y, и делали особые пуансоны лишь для специфических греческих букв, таких как А, О, Ф. Жансон в 1471 году использовал греческий шрифт, не менее благородный, чем его римская гарнитура. Первая книга, полностью напечатанная на греческом, EPQTHMATA, греческая грамматика Константина Ласкариса, увидела свет в Милане в 1476 году, и некоторое время Милан оставался главным центром печати на греческом языке. Димитрий Халкокондил с Крита, написавший (на латыни) предисловие к книге Ласкариса, сам отредактировал первый напечатанный по-гречески текст Гомера; посвященный Лоренцо де Медичи, он был опубликован в двух томах формата ин-фолио во Флоренции в 1488—1489 годах. Еще раньше Эрхард Ратдольт уже включил полный набор греческих литер в свой образец шрифта 1486 года. Все эти первые разработчики пытались создать греческий шрифт, который подходил бы к латинским гарнитурам, и потому их целью было воспроизвести каллиграфические формы, в обоих случаях почерпнутые из надписей на каменных и тому подобных памятниках. Красивый, возвышенный и ясный алькальский шрифт, которым Арнао Гильен де Брокар в 1514 году напечатал греческие разделы многоязычной Библии кардинала Хименеса, является величайшим достижением этой школы. Он был сделан по образцу почерка из рукописи, которую папа Лев X предоставил в распоряжение кардинала специально с этой целью.

К сожалению, любовь Альда Мануция к курсивным буквам, которая сделала его истинным пионером в издании латинских текстов, заставила его заказать такие греческие шрифты, из-за которых греческие тексты было буквально невозможно разобрать. Вместо того чтобы приспособить или взять готовые греческие гарнитуры, вырезанные венецианским печатником Джованни Россо в 1492 году, Мануций выбрал в качестве образца своего греческого шрифта неформальный, повседневный почерк современных ему греческих ученых, его друзей – беспечное и некрасивое начертание, еще менее читабельное из-за бесчисленных сокращений и лигатур (единственное свойство греческого шрифта Мануция, от которого позднее отказались). По правде сказать, такое начертание было удобно для писца, но по этой причине ему недоставало четкости, порядка и обезличенности, которые являются отличительными чертами любого шрифта, претендующего на универсальность.

Из типографии Альда Мануция вышли первые издания Мусея, Феокрита, Гесиода (1495), Аристотеля (1495—1498), Аристофана (1498), Фукидида, Геродота, Софокла (1502), Платона (1513) и еще около двадцати других авторов, которые поддерживали славу Мануция если и не среди типографов, то среди ученых.

Злополучный прецедент, установленный Мануцием, успел прописаться в качестве постоянного в книгопечатании на греческом языке, когда Клод Гарамон перенял принципы Мануция в работе над гарнитурами, которые он создавал по просьбе короля Франции Франциска I. Ибо греческий шрифт Комплютенской полиглотты нигде не приобрел популярности, видимо, потому, что он был слишком широк для экономного коммерческого производства. Таким образом, поле осталось за grecs du roi, «королевским греческим» Гарамона, пока в относительно недавнее время Роберт Проктор, Янн ван Кримпен и Виктор Шолдерер не создали греческие гарнитуры, равные по качеству лучшим латинским.

Три комплекта grecs du roi оставались в собственности короны и после некоторых превратностей в конце концов нашли себе место в Imprimerie Nationale – Национальной типографии; однако матрицы были отданы в распоряжение печатников на том условии, что книги, отпечатанные этими шрифтами, будут отмечены знаком typis regis – «королевский шрифт». С типографской точки зрения, то есть с точки зрения «равномерности цвета, четкости литья и точности выравнивания», grecs du roi представляет собой огромный шаг вперед по сравнению со шрифтами Мануция, но все же похвалы Роберта Проктора в его адрес – «неизмеримо выше любого шрифта, когда-либо созданного» – кажутся чрезмерными. Ибо и Гарамон пользовался в качестве образца современным ему греческим рукописным почерком, который, если уж на то пошло, содержал еще больше сокращений и лигатур, чем тот, что служил образцом венецианскому мастеру. Каллиграф, нарисовавший образцы, Ангелос Вергециос с Крита, получил от короля звание профессора. Роберу Этьенну первому из печатников позволили использовать grecs du roi. Благодаря четырем книгам Евсевия (1544—1546) и трем изданиям Нового Завета (1546—1550) распространились три гарнитуры, все вместе использованные в издании Аппиана, предпринятом Этьенном в 1551 году. Любопытно, что Этьенн был назначен «печатником и библиотекарем литературы на иврите и латыни» (1539), тогда как титул королевского печатника греческих книг был вместе с французским гражданством пожалован Конраду Необару из Кёльна. После его смерти в 1540 году Робер Этьенн называл себя typographus regius – королевским печатником – без дальнейших уточнений.

В Италии родилась и типографика на иврите. Вероятнее всего, еврейские ученые, ремесленники и финансисты мгновенно ухватились за те интеллектуальные и коммерческие возможности, которые открывало новое изобретение. По мере того как в десятках итальянских крупных и мелких городов надолго или на коротко появлялись германские печатники, евреи, расселенные по всему полуострову, как видно, получили немало возможностей пристально понаблюдать за их работой. Первые книги на иврите стали появляться с 1475 года сразу в нескольких местах. Абрахам бен Гартон из Реджоди-Калабрия и Мешуллам из Пьове-ди-Сакко были первопечатниками на иврите; в 1475 году первый из них напечатал толкование на Пятикнижие, а второй – еврейский свод законов. Затем книги на иврите стали выходить в Мантуе, Ферраре, Болонье и Сончино. Среди них особую славу заслужила деревушка Сончино возле Кремоны благодаря династии печатников, которые взяли от ее названия свою фамилию. Семейство Сончино происходило из Германии (из Шпейера в Пфальце или Фюрта близ Нюрнберга). Израэль (ум. в 1489 г.) стал печатником, потерпев неудачу в банковском деле. Его сын Иошуа открыл типографию в Неаполе, но умер еще в 1492-м. Его младшему сыну Герсону предстояло стать «величайшим еврейским печатником, которого когда-либо знал мир». Такой же неугомонный, как большинство первопечатников, он побывал в Брешии, Барко, Фано, Песаро, Ортоне, Римини, провел какое-то время во Франции и, наконец, уехал в Турцию в 1527 году. Там он работал в Константинополе и затем в Салониках, где и умер в 1534 году. Потомки Герсона продолжали трудиться в Османской империи, и последний раз их имя всплывает в Каире в 1562– 1566 годах.

Сончино выпустили около 130 книг на иврите. Вдобавок Герсон печатал и на народном языке; для своего издания стихов Петрарки (1503) он использовал шрифты, вырезанные венецианцем Франческо Гриффо. В Италии Герсона вытеснила из бизнеса конкуренция венецианского печатника. Этот человек по имени Даниэль Бомберг, христианин и предприниматель немецкого происхождения, получил от тамошнего сената привилегию на печать книг на иврите (1515—1549), и до конца XVI века книгопечатание на иврите находилось в руках христиан.

«Самый плодовитый резчик еврейских шрифтов» тоже оказался гоем. Гийом ле Бе (1525—1598), француз из Труа, научился своему мастерству в шрифтолитейной мастерской у Робера Этьенна. В 1545 году он отправился в Венецию и там в последующие четыре года вырезал не менее восьми гарнитур на иврите для двух христианских печатников, не считая греческих и римских пуансонов. Вернувшись во Францию, он поставил Гарамону и Плантену еще больше еврейских гарнитур.

После этого, за исключением гарнитур, созданных Христофором ван Дейком и использованных еврейским печатником Иосифом Атиасом из Амстердама (ум. в 1691 г.), книгоиздание на иврите шло под откос. Лишь сравнительно недавно Monotype Corporation выпустила несколько шрифтов, которые вернулись к образцам Реджо и Сончино. В 1932 году Хью Шонфилд предложил интересный вариант: романизированный иврит на основе адаптированных шрифтов каслон и бодони, включающий в себя прописные, малые прописные, нижний регистр и курсив – все это до той поры отсутствовало в типографике на иврите.

Книгопечатание на разговорных языках

Эффект, который оказало распространение печати на интеллектуальную атмосферу в европейских странах, привел к одновременному упрочению двух диаметрально противоположных течений мысли. С одной стороны, были укреплены узы, соединявшие отдельных членов европейского содружества наций. Мысли философов, открытия ученых, сочинения поэтов и многие другие плоды человеческого разума стали общим достоянием и вскоре станут драгоценным наследием всех без исключения народов, независимо от их национального и личного происхождения. Средневековая концепция Respublica Christiana уже умирала ко времени изобретения Гутенберга; печатное искусство воскресило ее в виде Respublica Litterarum[10]10
  Республика Литературы (лат.).


[Закрыть], в которой каждая нация оказывает свое соразмерное влияние.

Вместе с тем распространение печати со временем углубило и даже создало национальные границы в сфере интеллектуальной деятельности. Ибо чем шире круг читателей, тем меньше авторы и издатели полагаются на их владение латынью – всеобщим средством коммуникации Средних веков. Читатели, для которых литература стала легко доступна, хотели, чтобы она стала еще доступнее, и предпочитали книги на своих родных языках книгам на языке ученых.

Само число различных книг, напечатанных на латыни и местных разговорных языках, само по себе не является абсолютным мерилом, так как по крайней мере с начала XVI века доля латинских текстов постепенно все уменьшалась. Но само изменение доли книг на разных языках весьма красноречиво. До 1500 года около трех четвертей всей напечатанной литературы составляли книги на латыни и примерно по одной двенадцатой – на итальянском и немецком. Только в Англии и Испании книги на местных языках с самого начала превосходили по числу латинские. Доля латинских и германских книг, проданных во Франкфурте и Лейпциге на книжных ярмарках, составила 71 к 29 в 1650 году, 38 к 62 в 1700-м, 28 к 72 в 1740-м и 4 к 96 в 1800-м. Издатели в университетских городах продержались несколько дольше: в 1700 году в Йене все еще выпускалось 58 процентов книг на латыни, а в Тюбингене – целых 80 процентов; при этом в те же годы в торговом городе Гамбурге на латыни выходило всего лишь 37 процентов книг.

По этой причине первые книги, напечатанные на народных языках, представляют особый интерес, ибо они позволяют составить мнение о вкусах того класса, который не владел латынью, но умел читать и имел достаточные средства, чтобы позволить себе покупать книги. Список книг на немецком языке, отпечатанных в Германии, возглавляют Edelstein, «Драгоценный камень», Ульриха Бонера и Ackermann aus Bohmen, «Богемский пахарь», Иоганна фон Тепля, обе опубликованы Альбрехтом Пфистером в Бамберге в 1461 году. Обе представляют собой морализаторские сочинения, обладающие значительными литературными достоинствами, первая написана в 1349 году, вторая – в 1405-м; в последующие века они все так же привлекали читателей: первая – рационалистов, другая – набожных моралистов. За ними в 1466 году последовала первая Библия в немецком переводе, опубликованная Иоганном Ментелином в Страсбурге. Перевод Библии возглавляет список книг на итальянском, или, скорее, два перевода; оба вышли в Венеции в 1471 году. Это, помимо прочего, показывает, как быстро возрастала конкуренция. Два года спустя один пармский печатник так оправдывал невнимательность в работе над книгой: тот же текст, говорит он, должен был выйти в других типографиях, поэтому ему пришлось поторопиться и сварганить книгу «быстрее, чем сварится спаржа». Первое издание «Божественной комедии» Данте, опубликованное Иоганном Ноймайстером в Фолиньо в 1472 году, мы уже упоминали. Итальянско-немецкий словарь, напечатанный Адамом Роттвейлем в Венеции в 1477 году, примечателен тем, что это первый словарь двух живых языков. Латинско-немецкие издания Эзопа Иоганна Цайнера в Ульме (1476—1477) и Катона Иоганна Бамлера в Аугсбурге (1492) – одни из первых примеров двуязычных текстов.

Книги на французском и датском языках впервые увидели свет в виде национальных хроник: Croniques de France, «Французская хроника» (Париж, 1477), и Danske Rym-Kro-nicke, «Датская рифмованная хроника» (Копенгаген, 1495), а первой книгой на новом греческом языке стало, и весьма уместно, бессмертное эпическое произведение Греции – перевод «Илиады» Гомера (Венеция, 1526).

В развитии печати на народных языках Англия снова заняла уникальное место в европейской литературе, как это было ее счастливым жребием еще в англосаксонские времена. Так же как с VII по XII век Англия была единственной страной западного христианства, сохранившей живой язык в поэзии и прозе, пока материковая Европа погрузилась в поэзию на латыни, Англия и в эпоху печати вошла с множеством книг на родном языке. Мантия короля Альфреда Великого легла на плечи Уильяма Кекстона. Более четырех пятых книг Кекстона были на английском языке – либо оригинальные сочинения, либо переводы. Следующее поколение английских издателей последовало за ним, и вследствие этого победа английского языка над латынью как самого популярного языка печатной литературы была обеспечена с самого начала.

В Англии, как и повсюду, печатный станок сохранил и кодифицировал, а кое-где даже создал местный язык; в случае немногочисленных и экономически слабых народов отсутствие печати наглядно привело к исчезновению или по меньшей мере к исключению их из литературной сферы. Валлийский язык в основном сохранился благодаря тому, что с 1546 года на нем печатались книги. Первая валлийская книга, молитвенник, известный по его первым словам как Yny Lhyvyr hwnn («В этой книге»), была напечатана в Лондоне Эдвардом Уитчерчем, вероятно по заказу валлийского антиквара сэра Джона Прайса. Первый текст на валлийском языке, напечатанный в Уэльсе, представлял собою балладу, изданную Айзеком Картером в Тре-Хедине в 1718 году. Но тот факт, что валлийский до сих пор остается единственным кёльтским языком с живой литературой, сравнимой с литературой любой другой нации, в первую очередь объясняется великолепным переводом Библии епископа Уильяма Моргана (1588). Сочетая богатую и гибкую поэтическую лексику бардов с величественными ритмами Вульгаты Иеронима и Женевской Библии, Морган создал образец для подражания, определивший путь уэльской прозы, так же как Библия Лютера и Библия короля Якова определили путь для немецкой и английской литературы.

В тот же период и тоже в связи с решением вопроса о национальной церкви при Елизавете I в орбиту книгопечатания был втянут ирландский язык. В 1567 году или еще раньше королева Елизавета приказала вырезать специальную ирландскую гарнитуру для издания Нового Завета и англиканского катехизиса; но впервые она использовалась для издания «ирландской баллады» о Судном дне тогдашнего ирландского барда католического вероисповедания (1571). Как довольно часто случалось с действиями английского правительства в ирландских делах, результат весьма отличался от задуманного. Гэльские литеры отнюдь не обратили ирландцев в английскую церковь, но, напротив, стали мощным оружием в борьбе против нее и английского государства. Ирландская литература (и ирландский туризм), вероятно, справились бы лучше без обременения их шрифтом, который, хотя и смотрится весьма красиво на почтовых марках, лишь сильнее затрудняет понимание; однако не приходится сомневаться, что и здесь словолитчики и печатники приложили руку к сохранению национальной цивилизации. Противоположная судьба постигла корнский язык, ближайший родственник валлийского и ирландского; он вымер из-за отсутствия печатной литературы.

То же относится и к баскскому языку; этот любопытный пережиток старого иберийского был зафиксирован в печати с 1545 года и таким образом получил хороший шанс выжить в качестве средства коммуникации, несмотря на превосходство испанского. Каталанский язык своим выживанием также прежде всего обязан тому, что первые типографии на Пиренейском полуострове появились именно в Каталонии. Сборник стихов в честь Приснодевы Марии (1474) и перевод Библии (1478) были первыми книгами на каталанском языке. Валенсийскую Библию постигла трагическая участь; ее сожгла инквизиция, хотя скорее по националистическим, а не догматическим причинам, и единственный уцелевший экземпляр погиб в 1697 году, когда Королевская библиотека в Стокгольме пострадала от пожара.

Даже в Балтийских и Балканских странах, где экономическое и культурное влияние Германии было сильнее всего, главным следствием введения книгопечатания был национальный подъем сначала языков, а затем и литературы этих народов. Если бы литовский, латвийский, эстонский и финский языки не сохранились в печати, в течение XVI века их могли поглотить немецкий, польский и шведский, как это произошло с языками прусов, померанцев, курляндцев и других племен до них. Эстонские, латвийские и ливонские переводы сочинений Лютера, напечатанные в Виттенберге, доставлялись в Ригу и Ревель уже в 1525 году; литовский перевод катехизиса Лютера был напечатан в Кенигсберге в 1547 году; финский букварь епископа Агриколы вышел в Стокгольме в 1542 году – это были первые печатные книги на этих языках. Хотя они издавались за границей, а печать, например, в Финляндии появилась не раньше 1642 года, само их существование оказалось достаточным, чтобы сформировать основу местной литературы на балтийских языках, которая достигла международного признания в лице финского писателя Силланпяя, награжденного Нобелевской премией в 1939 году.

Судьба языков, на которых говорили германцы на окраинах Священной Римской империи, также была в большой степени обусловлена печатным станком. Нидерланды, формально вышедшие из империи уже в 1618 году, превратили свой нижнефранкский диалект в отдельный «голландский» язык, когда после первой публикации Ветхого Завета по-голландски (Дельфт, 1477) в 1523 году в Антверпене был переведен и напечатан Новый Завет Лютера – хотя в те дни оригинал был бы совершенно понятен в Нидерландах. Швейцария – до 1648 года также номинальный член германской империи – пошла по иному пути: цюрихское издание Нового Завета, вышедшее в 1524 году, близко соответствовало лютеровскому тексту, лишь кое-где было введено несколько алеманнских слов и фраз. Подавляющее большинство швейцарской литературы следовало этому примеру с тех самых пор, так что попытки поднять «швейцарский немецкий» до уровня литературного языка, которые предпринимались время от времени, не увенчались особым успехом. Самые далекие форпосты германских поселений в Европе – в Трансильвании и Балтийских странах, которые могли бы развить собственные языки так же легко, как Нидерланды, полностью оставались в орбите немецкого языка, приняв лютеровскую Библию вместе с лютеранской верой.

Предыдущие примеры уже показали, как сильно воздействовала Реформация на распространение печатной литературы на местных языках. В силу этого переводы Библии, в основном соответствовавшие лютеранской версии, играют заметную роль в книгопроизводстве XVI века на местных языках. В Германии вплоть до 1517 года, когда Лютер опубликовал свои 95 тезисов, ежегодно выходило около сорока наименований книг на немецком языке; в 1519 году их было уже 111; к 1521 году их число достигло 211; в 1522-м – 347; в 1525 году – 498. Из последних 183 были сочинениями самого Лютера, 215 – других реформаторов и 20 – оппонентов новой веры, то есть на светские предметы остается около 80 книг.

К 1500 году тридцать переводов Библии уже были изданы на местных языках (в основном на немецком, не считая известный вариант на шведском, изданный немцем в Дании), а латинских редакций Вульгаты – 94. После 1522 года каждая европейская страна получила Писание на своем языке: Нидерланды в 1523 году (Новый Завет) и 1525 году (Ветхий Завет), Англия – в 1524 году (Новый Завет Тиндейла) и 1535 году (Библия Ковердейла), Дания – в 1524 году (Новый Завет) и 1550 году, Швеция – в 1526 году (Новый Завет) и 1540—1541, Финляндия – в 1539—1548 годах, Исландия – в 1540 (Новый Завет) и 1584, Венгрия – в 1541, Испания и Хорватия – в 1543 году, Польша – в 1552—1553 годах, Словения – в 1557– 1582 годах. Румыны получили издание в 1561—1563 годах, литовцы – в 1579—1590, чехи – в 1579—1593 годах.

Укрепив «языковые стены» между нациями, печатники взялись стирать мелкие различия в речи в пределах отдельных языковых групп. Если сегодня «королевский английский» стал образцовым языком для миллионов писателей и читателей, рядом с которым диалекты Кента, Ланкашира, Нортумберленда и остальных местностей потеряли всякое значение, став бесповоротно провинциальными, Уильям Кекстон и его собратья по ремеслу могли по справедливости приписать эту заслугу себе. Именно Кекстон преодолел неразбериху среднеанглийских диалектов и на основе диалекта метрополии и Лондона установил стандарт, от которого Британия уже не отказалась.

Кекстон прекрасно осознавал, какую службу сослужил унификации английского языка. Свои доводы он подкреплял одним занимательным случаем с жительницей Кента из Северного Форланда, у которой один лондонский торговец попросил яйца – eggy. «На что добрая женщина ответила, что не говорит по-французски». И только когда другой человек попросил у нее eyren (ср. немецкое Eier – яйцо), она «сказала, что хорошо его поняла». Уинкин де Уорд продолжил этот процесс. Для своего издания Бартоломея Английского (1495) он использовал рукопись, составленную около 50 лет до того, но поменял в ней все слова, которые не вписывались в новый стандарт Кекстона. Если сравнить рукопись и печатный вариант, мы увидим, что все изменения Уинкина сохранились в языке: call и name вместо clepe, go вместо wend, two вместо twey, third вместо prickle и т. д. Уинкин таким образом первым создал то, что сейчас мы называем фирменным стилем издательского дома, который имеет приоритет над непоследовательным словоупотреблением отдельных авторов.

Стандартизация английского языка, произошедшая благодаря книгопечатанию, привела к огромному расширению словаря, буквальному запрету на развитие морфологии и синтаксиса и расширяющемуся разрыву между устным и письменным словом. Местные и региональные различия подавлялись или стирались; хотя немалое число провинциальных слов и фраз, напротив, поднимались до общенационального уровня. Сэр Вальтер Скотт, например, считал необходимым объяснять своим английским читателям такие шотландские термины, как daft, dour, usquebaugh¹, которые в основном благодаря его собственным сочинениям с тех пор уверенно прописались южнее шотландской границы. За последние двадцать или тридцать лет подъем американской литературы и литературной критики, поддержанный массовыми, хоть и не столь литературными, журналами и, конечно, фильмами, радио– и телепрограммами, обогатили стандартный английский язык сотнями «американизмов», значительная часть которых по сути является старыми добрыми английскими словами, которые «Мэйфлауэр»[11]11
  «Залихватский», «смурной», «виски» на шотландском диалекте.


[Закрыть] <sup>[12]12
  «М эйфлауэр» – торговое судно, на котором в Северную Америку прибыли англичане, организовавшие одно из первых поселений.


[Закрыть]</sup> доставил на дальние берега, а теперь они вернулись на родину вместе с монотипом.

Здесь можно поразмыслить о том, сможет ли все возрастающее преобладание американской литературы в англоязычном мире растопить английскую морфологию и синтаксис, которые фактически намертво заледенели с начала XVI века.

Как только та или иная печатная грамматика стала доступна каждому школьнику и учебники по латыни и английскому для начинающих стали одними из первых книг, сошедших с печатного станка, народом овладела мысль о том, что существуют зафиксированные стандарты «правильного» и «неправильного». Правила, изложенные авторами грамматик и словарей, стали обязательными для исполнения и остановили свободное развитие языка, по крайней мере в его печатном виде.

Интересным примером является множественное число глагола to be в настоящем времени. Его «обычная» форма в ранние тюдоровские времена: мы, ты, они be. Тиндейл и Ковердейл, оба происходившие с севера, предпочли в своих Библиях северную диалектную форму are, и be вскоре вышла из моды, хотя Кранмер и пытался сохранить ее в своей первой «Книге обычных молитв» (We be not worthie…); идиома the powers that be («существующие власти», Послание к римлянам, 13: 1) – это его последний слабый пережиток, сохранившийся даже в исправленном издании Библии.

Большинство сильных и неправильных глаголов исчезли бы, если бы не тот факт, что их искусственно сохранили в печати. Только в тех случаях, когда неправильные и правильные формы находились более-менее в равновесии друг с другом в XVI веке, правильное спряжение одержало верх: help, holp, holpen полностью уступило место help, helped, helped (с характерным пережитком в кранмеровском молитвеннике: «He has holpen his servant Israel»). Даже авторитет Шекспира не помог сохраниться формам reach, raught, raught; worked вытеснило старое wrought в немногие идиомы, особенно поэтического характера. Но если современный ребенок-кокни скажет – как это часто случается – «I teached, we was», он получит двойку за грамматические «ошибки», и никто не похвалит его за то, что он сохраняет исконный язык и не дает ему превратиться в мертвый.

Тот же процесс устранения неправильностей остановил и образование множественного числа: ученики Кекстона постарались сделать так, чтобы дальнейшее упрощение стало буквально невозможным. Ни один наборщик, корректор или критик не пропустит форму oxes и mouses[13]13
  Формы мн. числа – oxen и mice.


[Закрыть]; но никто не возражает против eyes и cows – а единственная разница состоит в том, что эти неологизмы сумели укрепиться в печати XVI века и таким образом изгнали более старые формы eyen и kine, прежде чем печатный станок успел возвести их в канон.

Самое замечательное или, по крайней мере, наиболее заметное отражение стандартизации английского языка в уравнительном действии печати можно увидеть в нашем современном правописании. До изобретения печати правописание было в значительной степени фонетическим; то есть каждый писец изображал слова на пергаменте или бумаге более-менее так, как он их слышал (хотя монашеские скриптории и государственные и муниципальные канцелярии стремились к определенной унификации в пределах своих полномочий); современный же наборщик набирает их как незыблемый декрет Хораса Харта и Коллинза[14]14
  Хорас Харт – английский печатник и биограф, составитель «Правил для наборщиков и читателей»; Уильям Коллинз – шотландский учитель, редактор и издатель, родоначальник известного толкового словаря английского языка.


[Закрыть]. Мильтон был одним из последних авторов, которые осмеливались навязать своим издателям личные орфографические причуды вроде различия между выразительным hee и несерьезным he.

Англосаксонский писец писал slapan, так как его современники произносили это слово аналогично немецкому schlafen; средневековый английский писец писал sleepen, потому что гласный звук изменился и стал звучать примерно как шотландское долгое a; и так как это произношение еще было в ходу во времена Кекстона, мы так и пишем sleep, хотя его звук фонетически превратился в нечто вроде долгого i во французском слове Paris. Мы не только в целом сохранили фонетику XVI века – как в словах climb и lamb, где конечное b стало непроизносимым, – но и с достойным лучшего применения пылом загромоздили язык новым мусором – как, например, в слове debt, фактически от французского dette, которое ошибочно возводят к латинскому debita; или victuals, происходящее от французского vitailles, a не от латинского victus. И ответственность за большинство подобных благоглупостей лежит на ученом докторе Джонсоне[15]15
  Джонсон – английский литературный критик, лексикограф и поэт XVIII в., автор знаменитого толкового словаря английского языка.


[Закрыть].

Тем не менее этот недостаток более чем компенсируется большими преимуществами. Королевский английский, зафиксированный Уильямом Кекстоном и его собратьями по искусству, стал общим средством выражения и мысли миллионов людей во всем мире. Каждая книга или газета, напечатанная на английском языке, понятна и лондонцам-кокни, и канадцам, и калифорнийцам, как и любому жителю любого Веллингтона, будь то в Британской Колумбии, Онтарио, Западно-Капской провинции, Шропшире, Сомерсете, Новом Южном Уэльсе, Новой Зеландии, Южной Австралии, Западной Австралии, Канзасе, Огайо, Техасе, независимо от различий в речи, местных, региональных и национальных.

Такое же влияние печатного слова можно наблюдать и в развитии немецкого и итальянского языков. В то время как на протяжении всего Средневековья нижненемецкий и верхненемецкий были двумя независимыми литературными языками, печатники лютеровского перевода Библии гарантировали «лютеранскому немецкому» – умелому сочетанию верхне-, средне– и нижненемецкого языков – бесспорное господство в качестве «стандартного немецкого», низведя все остальные формы до статуса диалекта.

То же самое произошло и в Италии. Тосканское наречие Lettere familiari, «Частной переписки», Аннибале Каро, изданной в 1572—1575 годах, было принято всеми итальянскими печатниками и таким образом возобладало над конкуренцией со стороны римского, неаполитанского, ломбардского и других итальянских диалектов.

Однако эта общая тенденция к стандартизации никогда не могла утолить пыл благонамеренных реформаторов орфографии. Их стремление к недостижимой цели фонетического письма и фонетической печати зародилось в начале XVI века. Триссино в 1524 году рекомендовал добавить в латинский алфавит некоторые греческие буквы, которые бы показывали различие между открытыми и закрытыми гласными, например о и ®. Большего успеха он добился в своих попытках убедить печатников согласиться на его чрезвычайно разумное предложение: использовать i и u для гласных, а j и v – для согласных, как с тех пор стало общепринятым.

Во Франции Робер Этьенн в 1530-х годах закрепил употребление акута, грависа и апострофа (например, i’auray aime вместо прежнего iauray aime). Французские филологи сожалеют, что он не был смелее в своих нововведениях. Но Этьенну был присущ естественный для типографа консерватизм, и он не доверял модернизаторам, таким как Луи Мегре (1542), Жак Пелетье (1550) и Онора Рамбо (1578), которые предлагали конкурирующие реформы фонетического написания. В Англии «История пчел» Чарльза Батлера (Оксфорд, 1634) была первой книгой, которая отвергла Кекстона.