Текст книги "Психоанализ культуры"

III

До сих пор наше исследование проблемы счастья сообщило нам мало такого, что не было бы общеизвестно. Даже если мы дополним его вопросом, почему это людям так трудно стать счастливыми, шанс узнать что-то новое не слишком возрастет. На вопрос этот мы уже ответили, указав на три источника, из которых проистекают наши бедствия: всемогущество природы, недостатки и слабости нашего тела, а также серьезные изъяны учреждений, регулирующих отношения людей друг с другом в семье, государстве и обществе. Относительно первых двух мы недолго колебались с решением: были вынуждены признать эти источники страданий и смириться с их неизбежностью. Мы никогда не овладеем природой до конца, наш организм – сам часть этой природы – всегда останется устройством бренным, ограниченным в своей способности приспособления и деятельности. От такого признания вовсе не исходит парализующее действие, – напротив, оно указывает направление нашей деятельности. Опыт многих тысяч лет убедил нас в том, что мы сумеем устранить не все свои мучения, а лишь некоторые, другие же ослабить. Иначе мы ведем себя с третьим – социальным – источником страданий. Его мы вообще не хотим признавать, поскольку не в состоянии понять, почему нами самими созданные учреждения не должны быть, напротив, защитой и благом. Впрочем, если мы поразмыслим, почему так трудно нам удается предотвратить именно эту часть страданий, то возникает подозрение, не может ли и здесь скрываться некий кусок неодолимой природы – на этот раз наше собственное психическое устроение.

Занявшись изучением этой возможности, мы попутно наталкиваемся на утверждение, настолько поразительное, что намереваемся на нем задержаться. Оно гласит: значительную часть вины за наши бедствия несет наша так называемая культура, мы были бы гораздо счастливее, если бы отказались от нее и вернулись к первобытному состоянию. Я называю его поразительным, поскольку – как ни определять понятие «культура» – твердо установлено, что все, чем мы пытаемся защищаться от угроз со стороны источников страдания, как раз и принадлежит указанной культуре.

Каким же путем весьма значительное число людей пришло к этой удивительной позиции враждебности культуре? Полагаю, глубокое и давно существующее недовольство данным состоянием культуры подготовило почву, на которой позднее при определенных исторических предпосылках выросло ее осуждение. Убежден, мне удалось распознать последнюю и предпоследнюю из этих предпосылок; однако я недостаточно сведущ, чтобы проследить их цепь глубже в истории рода человеческого. Уже в ходе победы христианства над языческими религиями соучаствовал, скорее всего, такой фактор враждебности к культуре. Ведь он очень близок к провозглашенному христианством обесцениванию земной жизни. Предпоследний повод появился благодаря успешным географическим открытиям, приведшим к контактам с первобытными народами и племенами. При недостаточной научности наблюдений и ошибочном понимании их нравов и обычаев европейцам показалось, что они ведут простую непритязательную, счастливую жизнь, недоступную их гораздо более культурным посетителям. Последующий опыт внес поправки в некоторые суждения подобного рода, во многих же случаях мера легкости жизни, целиком обязанная щедрости природы и немудрености в удовлетворении насущных потребностей, была ошибочно записана на счет отсутствия сложных запросов культуры. Последний повод нам особенно знаком – он всплыл на поверхность после установления механизмов невроза, грозящих похоронить и без того мизерное счастье культурного человека. Установлено, что человек становится невротичным, поскольку не в состоянии вынести меру ограничений, налагаемых на него обществом ради культурных идеалов, а из этого сделали такой вывод: если бы эти требования были сняты или серьезно ослаблены, это восстановило бы утраченные возможности достигнуть счастья.

К этому присовокупим еще один фактор разочарования. Последние поколения человечества достигли невиданного прогресса в естественных науках и в их техническом применении, власть людей над природой утвердилась на непредставимом ранее уровне. Детали этого прогресса общеизвестны, и нет нужды их перечислять. Люди гордятся этими успехами и имеют на это право. Однако, думается, они заметили, что это недавно достигнутое овладение пространством и временем, это подчинение природных стихий, осуществление чаяний тысячелетней давности не повысило меру ожидаемой ими от жизни удовлетворенности – если верить их переживаниям, не сделало их счастливее. При подобной констатации следовало бы ограничиться утверждением, что власть над природой – не единственное условие и, более того, не единственная цель устремлений культуры, а не делать из этого вывод о бесполезности технического прогресса для разумного обеспечения нашего счастья. Можно было бы возразить: а разве не приносит увеличение позитивного удовольствия совершенно неоспоримую добавку к переживанию счастья, когда я могу себе позволить в любой момент услышать голос своего ребенка, живущего от меня за сотню километров, или имею возможность почти сразу же после отъезда друга узнать, что он отлично перенес тяжелое и утомительное путешествие? Разве ничего не значит, что медицине удалось так основательно понизить смертность совсем маленьких детей и опасность инфекционного заражения рожениц; более того, продлить на немалое количество лет продолжительность жизни цивилизованного человека? И таких благодеяний, которыми мы обязаны нередко порицаемой эпохе технического прогресса, можно привести еще целый ряд, но тут опять слышится голос критика-пессимиста, напоминающего, что большинство этих радостей следовало примеру «дешевого развлечения», восхваляемого в известном анекдоте. Такую же радость доставляет себе человек, высунув холодной зимней ночью ногу из-под одеяла, а затем спрятав ее обратно. Не будь железных дорог, сокращающих расстояния, ребенок не покинул бы отчий дом и не потребовался бы телефон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходного сообщения через океан, друг не предпринял бы морской вояж и не нужен был бы телеграф, чтобы унять тревогу за него. Кроме того, какая польза в снижении смертности младенцев, если именно она вынуждает нас к крайней сдержанности в производстве детей, так что в целом мы выращиваем не больше детей, чем в доисторические времена, да еще и обременяем нашу жизнь в супружестве тяжелыми условиями и действуя, вероятнее всего, супротив благодатного естественного отбора? Да и нужна ли нам, в конце концов, долгая жизнь, если она тяжела, бедна радостями и настолько преисполнена страданий, что мы даже смерть готовы приветствовать как избавительницу?

Кажется установленным, что в своей нынешней культуре мы не чувствуем себя благостно, хотя и очень трудно судить о том, чувствовали ли себя люди счастливее – и насколько – в былые времена и какую роль в этом играли условия их культуры. Мы всегда склонны интерпретировать наши бедствия объективно, то есть перенося себя со своими притязаниями и впечатлительностью в условия, позволяющие проверить, какие поводы для переживания счастья или несчастья мы в них могли бы обнаружить. Подобный подход кажется нам объективным, потому что не учитывает варианты индивидуальной чувствительности; на самом-то деле он наиболее субъективен, так как помещает на место психических состояний других людей собственное. Счастье, однако, есть нечто совершенно субъективное. Мы можем сколько угодно ужасаться определенным ситуациям – скажем, положению античных рабов на галерах, крестьян во время Тридцатилетней войны, жертв святой инквизиции, евреев, ожидающих погрома, – и все-таки нам невозможно вжиться во внутренний мир этих людей, уяснить перемены, которые привнесли в их восприимчивость к удовольствию или неудовольствию их врожденная бесчувственность, постепенное отупение, утрата надежд, грубые или утонченные формы наркотизации. Даже в случае возможности испытать самые крайние невзгоды в дело включаются определенные механизмы психической защиты. Мне представляется бесплодным дальше заниматься этой стороной проблемы.

Теперь для нас пришло время разобраться с сущностью той культуры, ценность которой для обретения счастья людьми была поставлена под сомнение. Мы не станем требовать короткой формулы, которая в немногих словах запечатлела бы эту суть, прежде чем узнаем что-то о ней из исследования. А значит, удовольствуемся повторением[15]15
  Freud S. Die Zukunft einer Illusion, 1927 (G. W., Bd. XIV).


[Закрыть]: словом «культура» мы обозначаем всю совокупность достижений и институтов, с помощью которых наша жизнь отдалилась от жизни наших звероподобных предков и которые служат двум целям: защите человека от природы и регулированию отношений людей друг с другом. Чтобы лучше понять это, проведем изучение черт культуры по отдельности в том виде, в каком они проявляют себя в человеческих сообществах. Позволим себе при этом без всяких колебаний руководствоваться обычным словоупотреблением или, как еще говорят, чувством языка, рассчитывая, что тем самым мы воздадим должное интуитивному пониманию, которое еще поддается выражению в абстрактных понятиях.

Первый шаг сделать несложно: мы признаем культурными все виды деятельности и ценности, которые приносят человеку пользу, ставя ему на службу землю, защищая его от могущественных сил природы и т. д. Относительно этой стороны культуры не возникает даже малейших сомнений. Если прослеживать прошлое достаточно далеко, первыми ее деяниями стали употребление орудий труда, овладение огнем, постройка жилищ. Среди них выделяется подчинение огня как совершенно исключительный, бесподобный успех[16]16
  Психоаналитический материал недостаточно полный, неудовлетворительно истолкованный допускает все же одно как минимум фантастически звучащее предположение об истоках этого человеческого подвига. Для первобытного человека было обычно, когда ему попадался огонь, получать инфантильное наслаждение, доставляемое тушением его струей своей мочи. Согласно имеющимся легендам, не приходится сомневаться в первоначальном фаллическом понимании извивающихся, взмывающих ввысь языков пламени. Стало быть, заливание огня мочой (об этом же рассказывают припозднившиеся дети-исполины – Гулливер в Лилипутии и раблезианский Гаргантюа) было сходно с половым актом с мужчиной, с наслаждением от своей мужской силы в ходе гомосексуального соперничества. Первый отказавшийся от такого удовольствия человек пощадил огонь, сумел унести его с собой и поставить себе на службу. Погасив пламя собственного сексуального возбуждения, он овладел природной мощью огня. Соответственно, это гигантское завоевание культуры стало как бы наградой за отказ от влечения. В дальнейшем же хранительницей заключенного в домашнем очаге и поддерживаемого там огня была избрана женщина, тем более что ее анатомическое строение не позволяло ей поддаться аналогичному соблазну. Примечательно также, насколько регулярно психоаналитические наблюдения предоставляют свидетельства связи между тщеславием, огнем и уретальной эротикой.


[Закрыть], который вместе с другими достижениями открыл человеку дорогу, по которой с этих пор тот продвигался дальше и дальше. О побуждениях к подобным свершениям легко догадаться. С помощью любого своего орудия труда человек совершенствует органы своего тела (как моторные, так и сенсорные) или раздвигает границы их использования. Моторы предоставляют в его распоряжение гигантские силы, которые он может, как и свои мышцы, использовать в самых разнообразных целях. Пароход и самолет делают так, что ни вода, ни воздух больше не мешают ему передвигаться в пространстве. С помощью очков он исправляет дефекты хрусталиков в своих глазах, посредством телескопа заглядывает в глубины вселенной, микроскопа – преодолевает границы видимости, обусловленные строением глазной сетчатки. Изобретя фотографическую камеру, он создал аппарат, запечатлевающий быстролетные зрительные впечатления, тогда как граммофонные пластинки обеспечивают ему сохранение не менее быстро меняющихся звуковых впечатлений; по сути своей и первый, и вторые являются материализацией данной человеку способности запоминать, то есть его памяти. С помощью телефона он слышит на таком удалении, которое даже сказки сочли бы непреодолимым; первоначально письмо – речь отсутствующего, жилище – суррогат материнского тела, первого и, похоже, все еще вожделенного обиталища, в котором человек чувствует себя в полной безопасности и предельно комфортно.

То, что с помощью своей науки и техники человек устроил на этой земле, на которой он сначала появился в качестве слабого звероподобного существа и где любой индивид его рода вынужден начинать снова в качестве беспомощного младенца – oh inch of nature! – не только звучит как сказка, это является прямо-таки осуществлением всех – точнее говоря, большинства – совершенно сказочных желаний. Все это достояние он вправе считать достижением культуры. Издавна человек формировал некое идеальное представление о всемогуществе и всезнании, которое он олицетворил в своих богах. Им он приписывал все, что казалось ему недосягаемым для него желанием или было ему запрещено. Значит, правомерно утверждать: эти боги были идеалами культуры. Теперь же человек значительно приблизился к достижению этого идеала и сам стал чуть ли не богом. Правда, только в той мере, в какой, согласно общепринятому человеческому мнению, идеалы обычно и досягаемы. Стал им не до конца: в каких-то отношениях вообще не стал, в других – только наполовину. Человек – это, как говорится, разновидность бога на протезах, весьма величественного, когда надевает все свои дополнительные органы, однако те с ним не срослись и порой доставляют ему немало хлопот. Впрочем, у человека есть право утешать себя тем, что это развитие отнюдь не закончится 1930 годом от Рождества Христова. Грядущие времена принесут с собой новый и, скорее всего, непредставимый по масштабам прогресс в этой области культуры, который еще более увеличит богоподобие человека. Однако, учитывая интересы нашего исследования, не будем также забывать, что современный человек при всем своем богоподобии не чувствует себя счастливым.

Итак, мы признаем культуру какой-то страны высокой, если обнаруживаем, что все в ней тщательно и целенаправленно заботится об использовании земли людьми и защите последних от природных стихий, то есть, коротко говоря, полезно для человека. В такой стране реки, грозящие наводнением, регулируются в своем течении, их воды отведены через каналы в те места, где их не хватает. Почва заботливо обработана и засажена подходящими ей растениями, минеральные богатства старательно подаются на-гора и перерабатываются в нужные орудия труда и механизмы. Средства передвижения многочисленны, быстры и надежны, дикие и опасные звери искоренены, разведение прирученных домашних животных процветает. Но мы можем предъявить культуре и другие требования и – что примечательно – надеемся встретить их реализованными в тех же самых странах. Как бы собираясь отречься от воздвигнутого сначала критерия, мы приветствуем в качестве признака культуры, если видим, что забота человека обращена и к вещам, ни в коем случае не являющимся полезными, кажущимися скорее никчемными, когда парки, необходимые городу в качестве площадок для игр и хранилищ чистого воздуха, располагают еще и клумбами, или когда окна квартир украшены горшками с цветами. Скоро мы замечаем, что такой же бесполезной категорией (уважения к ней мы также ожидаем от культуры) является красота; мы настаиваем, чтобы культурный человек почитал красоту при встрече с ней в природе и создавал ее в вещах, насколько позволяет умение его рук. Перечень весьма далек от того, чтобы исчерпать наши притязания к культуре. Мы жаждем увидеть также признаки чистоплотности и порядка. Мы невысоко оцениваем культуру английского провинциального города времен Шекспира, когда читаем, что перед его отчим домом в Стратфорде находилась высокая куча навоза. Мы негодуем и называем варварством, то есть антиподом культуры, вид дорожек Венского леса, замусоренных выброшенными бумажками. Неопрятность любого рода представляется нам несовместимой с культурой. Требование чистоплотности мы распространяем и на человеческое тело, с удивлением узнавая, какой дурной запах обычно источала особа Roy Soleil – «короля-солнца», и качаем головой, когда на Изола-Белла нам показывают крошечный тазик для умывания, которым Наполеон пользовался во время своего утреннего туалета. В любом случае мы не удивляемся, когда кто-то критерием культуры открыто провозглашает употребление мыла. Аналогично обстоит дело с порядком, который совершенно так же, как и чистоплотность, целиком относится к творениям человеческим. Однако в то время, как на чистоплотность в природе не приходится рассчитывать, порядок, напротив, копирует природу; наблюдение повторяемости в гигантских астрономических процессах предложило человеку не только образец, но и первую точку опоры для внедрения порядка в свою жизнь. Порядок – это разновидность навязчивого повторения; будучи единожды установленным, он определяет, где и как следует что-то делать, чтобы в сходном случае избежать промедления и колебаний. Благотворное действие порядка совершенно бесспорно, он позволяет человеку наилучшим образом использовать пространство и в то же время экономит его психические силы. Вполне правомерно было бы ожидать, что порядок установится с самого начала и без всякого принуждения, и приходится удивляться, что этого не случилось, а напротив, человек проявляет в своей работе природную тягу к небрежности, беспорядочности и безответственности. И лишь с немалым трудом может быть приучен подражать небесным образцам.

Красота, чистоплотность и порядок явно занимают особое положение среди требований культуры. Никто не станет утверждать, что они столь же жизненно важны, как и овладение природными стихиями или другие факторы, с которыми нам еще придется познакомиться, но все же никто не пожелает без сожаления поступиться ими как чем-то второстепенным. То, что культура печется не только о пользе, демонстрирует уже пример с красотой, которую мы не можем себе позволить затерять среди прочих запросов культуры. Польза порядка вполне очевидна; касательно же чистоплотности мы обязаны иметь в виду, что ее требует еще и гигиена, и можно предположить, что понимание этой взаимосвязи было не совсем чуждо людям даже до эпохи научной профилактики болезней. Но польза не вполне объясняет нам стремление к чистоте, этому должно способствовать что-то еще.

Впрочем, на наш взгляд, ни одна другая черта не характеризует культуру лучше, чем ее почитание высших видов психической деятельности, забота о них и об интеллектуальных, научных достижениях, о предоставлении им ведущей роли в жизни людей. На первом месте среди них располагаются религиозные системы, на сложное строение которых я уже пытался пролить свет в другом месте, рядом с ними философские умозрения и наконец то, что можно назвать размышлениями людей об идеалах, их представления о желаемом совершенстве отдельной личности, народа, всего человечества и требования, выдвигаемые на базе подобных представлений. Поскольку эти творения не являются независимыми друг от друга, а напротив, тесно переплетены друг с другом, это затрудняет как их описание, так и психологическое понимание их становления. Если в самом общем смысле мы предположим, что движущей силой любой человеческой деятельности является стремление к двум близким целям – к пользе и к получению удовольствия, – то это нам придется оставить в силе и для приведенных здесь проявлений культуры, хотя такое предположение очевидно только в отношении научной и художественной деятельности. Тем не менее не приходится сомневаться, что и другие ее виды соответствуют каким-то иным сильным потребностям, быть может, таким, которые развились только у меньшинства. Нельзя также позволить себе сбиться на оценочные суждения отдельных религиозных и философских систем – безразлично, видят ли в них наивысшие достижения человеческого духа или же порицают как заблуждения, в любом случае необходимо признать, что их наличие, а тем более их доминирующее положение – признаки высокого уровня культуры.

В качестве последней, но равно важной характерной черты культуры мы должны признать способ, каким регулируются отношения людей друг с другом, то есть социальные отношения, затрагивающие человека в качестве соседа, помощника, сексуального объекта другого человека как члена семьи или государства. Именно в этом случае особенно трудно отрешиться от определенных требований идеала и понять, что же такое культура вообще. Возможно, следует начать с разъяснения, что начальные элементы культуры сложились вместе с первыми попытками регулировать эти социальные отношения. Не будь их, отношения эти были бы подчинены произволу одиночки, то есть физически более сильный индивид стал бы определять их соответственно духу своих интересов и побуждений. Ничего не изменилось, если бы в свою очередь этот «силач» столкнулся бы с индивидом еще более сильным. Совместная человеческая жизнь возможна лишь в том случае, если складывается большинство посильнее любого одиночки, а его члены стоят друг за друга против каждого индивида в отдельности. Теперь мощь этого сообщества противостоит в виде «права» власти индивида, осуждаемой в качестве «грубой силы». Эта замена власти одиночки властью сообщества представляет собой решающий шаг культуры. Его суть в том, что члены общности ограничиваются в возможностях удовлетворить себя, тогда как одиночке такие ограничения неведомы. Соответственно, следующее требование культуры – требование справедливости, то есть гарантии, что некогда установленный правопорядок не будет нарушен опять-таки во благо одиночки. Но этим не исчерпывается этическая оценка этого права. Дальнейшее продвижение культуры устремлено, похоже, к тому, чтобы право больше не было волеизъявлением небольшой общности (касты, сословия, клана), ведущей себя по отношению к другим и, возможно даже, к более многочисленным группам вновь подобно жестокосердному индивиду. Окончательным результатом должно стать право, в которое все – по крайней мере все способные жить коллективно – внесли свою долю ограничения влечений и которое никому – с той же оговоркой – не позволит никого сделать жертвой грубого насилия.

Индивидуальная свобода – отнюдь не благодеяние культуры. Наибольшей она была до всякой культуры, впрочем, тогда она и не особенно ценилась, поскольку индивид вряд ли мог ее отстоять. В результате развития культуры она претерпевает ограничения, которых, согласно требованиям справедливости, не избегает никто. То, что витает в обществе в виде жажды свободы, выражает, видимо, протест против несправедливости и тем самым благоприятствует ее дальнейшему развитию, мирно сосуществуя с ней. Но она же может рождаться из остатков первичной, не обузданной культурой личности, становясь, таким образом, основой враждебности к культуре вообще. Стало быть, жажда свободы направлена против определенных форм и запросов культуры или же против нее в целом. Непредставимо, чтобы путем какого-либо воздействия человека можно было довести до того, что его природа преобразуется в природу термита, – видимо, он всегда будет защищать свои притязания на индивидуальную свободу вопреки волеизъявлениям масс. Изрядная часть борьбы человечества сосредоточена вокруг одной задачи: найти целесообразный, то есть способствующий обретению счастья, баланс между этими индивидуальными запросами и требованиями ставших культурными масс. Одна из судьбоносных проблем человечества такова: достижим ли такой баланс с помощью определенной организации культуры или этот конфликт неустраним?

Поскольку мы позволили себе говорить об обычном представлении, какие стороны жизни людей следует называть культурными, то мы получили довольно четкое впечатление об общем виде культуры, не узнав поначалу ничего, что не было бы общеизвестно. И при этом старались избегать предрассудка, будто бы культура равнозначна совершенствованию или пути к совершенству, предначертанному человеку. Теперь же в голову приходит точка зрения, способная привести куда-то еще. Развитие культуры представляется нам своеобразным, протекающим внутри человечества процессом, в котором многое кажется знакомым. Этот процесс мы можем характеризовать с помощью изменений, производимых им с задатками известных человеческих влечений, удовлетворение которых и является психоэкономической задачей нашей жизни. Некоторые из них расходуются таким образом, что на их месте появляется нечто, что у отдельного индивида мы называем чертами характера. Самый удивительный пример такого процесса мы обнаружили в анальной эротике подростков. Изначальный интерес ребенка к функции экскреции, к ее органам и продуктам превращается в ходе взросления в группу свойств, известных нам как бережливость, чувство порядка и чистоплотность, которые, будучи ценными и желанными сами по себе, могут усилиться до явного доминирования, и тогда возникает то, что называется анальным характером. Мы не знаем, как это происходит, но в правильности такого понимания нет никаких сомнений[17]17
  См.: Charakter und Analerotik, 1908 (G. W., Bd. VII) и многочисленные более поздние работы Э. Джонса и др.


[Закрыть]. Теперь мы выяснили, что порядок и чистоплотность являются существенными требованиями культуры; не вполне ясна их необходимость для жизни, как и их свойства быть источником удовольствия. В этом месте, должно быть, первый раз мы встречаемся со сходством культурного процесса с развитием либидо у индивида. Другие изменения продвигаются к перемещению условий их удовлетворения, к переходу на другие пути, что в большинстве случаев совпадает с хорошо известной сублимацией (целей влечения), а в ряде других может отличаться от нее. Сублимация влечений – это особенно приметная черта культуры. Она позволяет играть важную роль высшим видам психической деятельности – научной, художественной, идеологической – в культурной жизни. Если поддаться первому впечатлению, то возникает искушение утверждать, что сублимация – это навязываемая культурой судьба влечений. Но это лучше еще не раз обдумать. Наконец, третье и, видимо, самое важное: невозможно не заметить, в какой мере культура основана на отречении от влечений, насколько сильно она имеет своей предпосылкой как раз неудовлетворение (подавление, вытеснение или что-то подобное) могучих влечений. Эти «отказы культуры» доминируют в изрядной области социальных отношений человека; мы уже знаем, что они-то и являются причиной враждебности, с которой приходится бороться всем культурам. Они предъявляют высокие требования и к нашей научной работе, нам еще предстоит многое объяснить в отношении них. Ведь нелегко уразуметь, как можно обеспечить неудовлетворение влечения. Это вовсе не так безопасно: если этот отказ психоэкономически не компенсировать, следует быть готовым к самым серьезным неудачам.

Но если мы хотим знать, на какое значение может претендовать наше понимание культурного развития как особого процесса, сравнимого с нормальным созреванием индивида, то нам придется заняться, очевидно, другой проблемой, поставив перед собой вопрос: каким влияниям развитие культуры обязано своим возникновением, как оно зародилось и чем определяется его ход?