Текст книги "Психоанализ культуры"

VIII

Нужно надеяться, что на пути реализации этого последнего предложения не встретится особых трудностей. Понятно, что при этом придется от чего-то отказаться, но вполне возможно, что удастся что-то выиграть и избежать серьезной опасности. Пугает же то, что в итоге культура, вполне возможно, подвергается еще большей опасности. Когда святой Бонифаций срубил почитаемое саксами священное дерево, окружающие ожидали какого-то ужасного события из-за совершенного святотатства. Ничего такого, однако, не произошло, и саксы приняли крещение.

Когда культура запретила убивать стоящего на твоем пути ненавидимого соседа, чье имущество вызывает зависть, это явно было сделано ради обеспечения современной жизни людей, иначе неосуществимой, поскольку убийца навлек бы на себя месть семьи убиенного и затаенную зависть других людей, ощущающих аналогичную внутреннюю склонность к такому злодеянию. А стало быть, он недолго бы наслаждался своей местью и награбленным имуществом – у него были бы все шансы вскоре самому быть убитым. Даже если бы он был защищен от врагов-одиночек исключительными силой и осторожностью, ему пришлось бы потерпеть поражение от объединения более слабых людей. А если бы подобный союз не состоялся, убийства продолжались бы до бесконечности и в конце концов люди истребили бы сами себя. Между отдельными людьми сложились бы такие же отношения, какие все еще существуют между семьями на Корсике; обычно же они имеют место только между нациями. В таком случае равная для всех мера ненадежности жизни сплачивает людей в единое общество, которое запрещает одиночке убийство и оставляет за собой право на признаваемое всеми умерщвление любого человека, преступившего этот запрет. Именно так появляется правосудие и его система наказания.

Мы, однако, не разделяем этого чисто рационального обоснования запрета убивать, а заверяем людей, что его установил бог. Иначе говоря, мы рискуем разгадывать его намерения и находим, что и он не желает, чтобы люди истребили друг друга. Поступая так, мы наделяем культурный запрет особым величием, рискуя, однако, из-за этого поставить его соблюдение в зависимость от веры в бога. Если же мы воздержимся от подобного шага и больше не будем выдавать нашу волю за божественную, а удовольствуемся сугубо социальным его обоснованием, то, хотя и откажемся от прежнего возвеличивания культурного запрета, выведем его из-под действия опасной угрозы. Мы выиграем и кое-что другое. В результате некой диффузии или заражения характер святости, неприкасаемости, потусторонности (хотелось бы сказать) распространится с немногочисленных важных запретов на все прочие культурные учреждения, законы и предписания. Впрочем, зачастую ореол святости им совсем не с руки. Не только потому, что они обесценивают друг друга, поскольку в зависимости от времени и места принимают противоположные решения; они еще обычно выставляют напоказ все признаки человеческого несовершенства. Среди них легко выделить те, которые могут быть продуктом всего лишь недальновидной опасливости, проявлением эгоистических интересов или следствием неблагоприятных обстоятельств. Критическое отношение, которое приходится испытывать к ним, в нежелательной степени подрывает уважение к другим, лучше обоснованным требованиям культуры. Поскольку решать, что требовал сам бог, а что относится к компетенции всесильного парламента или магистрата, – дело щекотливое, было бы, вне всякого сомнения, полезно бога вообще исключить из игры и честно признать чисто человеческое происхождение всех учреждений и предписаний культуры. Вместе с претензией на святость эти запреты и законы утратили бы свою закоснелость и неизменность. Люди сумели бы понять, что законы созданы не столько ради их закабаления, сколько, напротив, ради их интересов. Люди стали бы к этим законам заметно терпимее и вместо их устранения стремились бы только к их улучшению. Это стало бы важным шагом вперед по пути, ведущему к примирению с давлением культуры.

Наше выступление в защиту чисто рационального обоснования культурных предписаний, а значит, в пользу их сведения к социальной необходимости прерывается здесь одним сомнением. В качестве примера мы выбрали запрет на убийство. Но разве наше описание соответствует исторической истине? Опасаемся, что нет, что оно предстает всего лишь ее рационализированной схемой. С помощью психоанализа мы изучали именно эту часть истории человеческой культуры и, опираясь на результат, вынуждены заявить: на самом деле это происходило иначе. Чисто рассудочные мотивы даже у современного человека не справляются с заполненными страстями побуждениями; насколько же бессильными они, вероятно, были у человеко-зверя древнейших времен. Похоже, его потомки еще и сегодня без колебаний убивали бы друг друга, не окажись одним из тех кровавых злодеяний убийство первобытного отца и не вызови оно неодолимой, чреватой тяжелыми последствиями эмоциональной реакции. Из этого рождается запрет «не убий», в тотемизме ограниченный эрзац-отцами; позднее он был распространен и на других персон, заменяющих отца, но при этом и сегодня не обходится без исключений.

Но тот праотец, согласно выводам, которые здесь нет нужды повторять, стал прообразом бога, моделью, по которой последующие поколения формировали образ божества. Так что религиозное описание право: бог действительно соучаствовал в рождении упомянутого запрета, под его влиянием, а не из-за понимания его социальной необходимости этот запрет утвердился. Да и наделение бога человеческой волей вполне оправдано, ведь люди осознали, что сами же насильственно устранили отца, а в виде реакции на свое кощунственное деяние возвышают себя, чтобы впредь уважать его волю. Религиозное учение, стало быть, сообщает нам историческую правду – разумеется, в видоизмененном и замаскированном виде, – тогда как наше рациональное описание отвергает ее.

Теперь мы замечаем, что богатое собрание религиозных представлений содержит не только исполнение желаний, но и важные исторические реминисценции. Такое сотрудничество прошлого с будущим должно наделить религию невероятной мощью! Вполне, однако, возможно, что с помощью аналогии у нас прорежется какое-то другое понимание. Не очень-то хорошо использовать понятия далеко за пределами той области, где они произросли, но нам придется изъясняться именно так. О человеческом ребенке нам известно, что он способен полноценно врастать в культуру, не пройдя более или менее явно выраженной стадии невроза. Это происходит по той причине, что ребенку не удается с помощью рациональной умственной деятельности подавить довольно многочисленные, со временем ставшие неприемлемыми требования влечений, и он вынужден укрощать их путем актов вытеснения, позади которых, как правило, располагается изготовившийся действовать страх. Большинство этих неврозов спонтанно преодолевается в период взросления (в первую очередь такая участь выпадает детскому неврозу навязчивых состояний). С оставшимися же позднее приходится разбираться психоаналитическому лечению. Точно так же следовало бы предположить, что и человечество в целом в ходе своего многовекового развития оказывается в состоянии, аналогичном неврозам, и по тем же самым причинам, поскольку во времена своего невежества и интеллектуального бессилия люди совершали необходимое для совместной жизни ограничение влечений только с помощью чисто эмоциональных усилий. Следы процессов, имеющих место в древнейшие времена и сходных с процессами вытеснения, потом еще долго сопровождали культуру. Религия – это как бы общечеловеческий невроз навязчивости, который, аналогично неврозу детства, происходил из Эдипова комплекса, из отношений ребенка с отцом. В соответствии с подобным пониманием можно было бы предвидеть, что отход от религии произойдет с роковой неизбежностью процесса взросления и что в данный момент мы находимся в самой середине этой стадии развития.

Тогда наше поведение должно руководствоваться примером опытного воспитателя, который не противится предстоящему формированию нового, а старается способствовать ему и смягчать резкость его вторжения в психику. Сущность религии этой аналогией, однако, не исчерпывается. Если, с одной стороны, подобно индивидуальному неврозу навязчивости, она вынуждает ограничивать влечения, то, с другой стороны, содержит порожденные желаниями иллюзии вместе с отрицанием реальности, что в изолированном виде мы наблюдаем только при аменции, заполненной счастьем и галлюцинациями спутанного сознания. Все это лишь сравнения, с помощью которых мы силимся постигнуть социальное явление, которым индивидуальная патология не находит полноценной аналогии.

Я и особенно Т. Райк неоднократно обращали внимание на то, до каких мелочей доходит сходство религии с неврозом навязчивых состояний, какое количество специфических черт и нюансов судьбы удается уяснить себе таким образом. С этим обстоятельством хорошо согласуется и то, что истовый верующий в значительной степени защищен от опасности заболеть определенными неврозами: заболевание общераспространенным неврозом избавляет от необходимости вырабатывать невроз персональный.

Осознание исторической ценности определенных религиозных доктрин повышает наше уважение к ним, но не обесценивает наше предложение изъять их из числа мотивов культурных предписаний. Наоборот! С помощью исторических пережитков нам удалось понять религиозную догматику как своеобразные невротические реликты, и теперь мы вправе утверждать, что, видимо, настало время – так происходит в ходе психоаналитического лечения невротиков – заменить успехи вытеснения результатами рациональной умственной работы. Можно предвидеть, что при этой перемене дело не ограничится отказом от восторженного превознесения культурных предписаний и всеобщая ревизия окажется для многих из них смертельной, но вряд ли об этом следует сожалеть. Стоящая перед нами задача примирить людей с культурой будет таким путем в значительной степени решена. Отказ от исторической истины в случае рациональной мотивировки культурных предписаний не вызовет у нас сожаления. Ведь содержание исторических истин настолько искажено и намеренно замаскировано, что людская масса не способна признать ее таковой. Так мы сообщаем ребенку, что новорожденных приносит аист. Мы тем самым доводим до его сведения правду в символическом обличье, поскольку нам известно, что означает крупная птица. Ребенок же об этом не ведает, он улавливает только искаженную часть, считает себя обманутым и, как нам известно, его недоверие ко взрослым и нежелание их слушаться связаны как раз с только что упомянутым переживанием. Мы убеждены, что лучше перестать сообщать подобную символически завуалированную истину и не лишать ребенка знания о реальной ситуации с учетом уровня его умственного развития.

IX

«Вы позволяете себе плохо совместимые друг с другом высказывания. Сначала вы заверяете, что ваше сочинение совершенно безобидно. Никто, мол, из-за подобных рассуждений не лишится религиозной веры. Но поскольку, как выяснится позднее, у вас все же есть стремление ее подорвать, уместно спросить: с какой же целью, собственно говоря, вы это сочинение публикуете? Впрочем, в другом месте вы все же признаете, что оно тем не менее может стать опасным, даже очень опасным, если кто-то осознает, что больше не верит в бога. До сих пор этот человек был вполне управляем, а теперь отказывается следовать культурным предписаниям. Ведь вся ваша аргументация, что религиозная мотивировка культурных запросов представляет опасность для культуры, основывается на допущении, что верующего можно превратить в неверующего, а это выглядит несомненным противоречием.

Второе противоречие всплывает, когда вы, с одной стороны, соглашаетесь, что не разум правит человеком, что им управляют его страсти и запросы влечений, а с другой стороны, предлагаете заменить эмоциональные основы его послушания культуре рациональными, что можно понимать как угодно. Мне же кажется, что не верно ни то ни другое.

А кстати, неужели вы ничему не научились у истории? Ведь похожая попытка разделаться с религией силами разума однажды уже предпринималась – официально и с немалым размахом. Разве вы не помните о Французской революции и о Робеспьере? Не забудьте также о кратковременности и плачевности того эксперимента. Теперь его повторяют в России, и нам нет нужды интересоваться, что из этого выйдет. Не вправе ли мы предположить, как вы думаете, что человек не может обойтись без религии?

Вы сами сказали, что религия – это не просто какой-то невроз навязчивости, однако об этой другой стороне не сказали ни слова, а удовольствовались проведением аналогии. От невроза же людей необходимо избавлять. Что при этом кое-что будет утрачено, вас не беспокоит?»

Видимость противоречия возникла, видимо, потому, что о сложных проблемах я рассуждал довольно бегло. Кое-что мы еще успеем поправить. Как и раньше, я утверждаю, что в одном отношении мое сочинение абсолютно безобидно. С помощью моих или схожих аргументов ни один верующий не будет поколеблен в вере. У отдельных верующих налицо определенная сердечная привязанность к содержанию религии. Разумеется, есть и бесчисленное количество других людей, которые не являются верующими в таком же смысле слова. Они послушны предписаниям культуры по той причине, что позволили религии запугать себя и страшатся ее, пока считают ее элементом ограничивающей их реальности. Они-то и оказываются нравственно сломленными, едва осмеливаются отречься от веры в реальную значимость религии, и рациональные аргументы никак на них не влияют. Они перестают бояться религии, когда замечают, что и другие люди ее не боятся, а относительно их я уже утверждал, что о снижении влияния религии они узнали бы и без публикации этого труда.

Однако я уверен, что сами вы придаете большее значение другому из приписываемых мне противоречий. Люди довольно редко внемлют голосу разума, ими почти полностью владеют их желания удовлетворить влечения. Так зачем же лишать их этого удовольствия и заменять его разумными доводами? Конечно, люди именно таковы, но спросите себя: действительно ли люди должны быть такими, не вынуждает ли их к этому самая сокровенная природа? Может ли антропология сообщить что-то определенное о черепном указателе народа, соблюдающего обычаи туго бинтовать головки своих детей с рождения? Подумайте об удручающем контрасте между блистательным интеллектом нормального ребенка и довольно слабым умом среднестатистического взрослого. Разве напрочь исключено, что именно религиозное воспитание несет изрядную долю вины за этот относительный упадок интеллекта? Полагаю, пришлось бы очень долго ждать, пока ребенок, не подвергшийся его влиянию, начал задумываться о боге или о потустороннем. Вполне возможно, что такого рода мысли двигались бы у него тем же путем, что и у его предков. Однако люди, не ожидая такого развития событий, преподносят ребенку религиозные доктрины в пору, когда у него нет ни интереса к ним, ни способности осознать их важность. Разве не правда, что замедление сексуального развития ребенка и преждевременность религиозного влияния на него – это два главных пункта системы нынешней педагогики? Потом, когда проснется его мышление, религиозные учения станут неприкосновенными. Неужели вы считаете, что для усиления мыслительной функции очень полезно, чтобы из-за угрозы наказания для ребенка оставалась закрытой весьма важная область? Если же человека однажды понудили некритично принимать все нелепости, преподносимые религиозными доктринами, и даже не замечать противоречий между ними, слабость его ума не должна всерьез удивлять. Но тогда у нас нет никакого другого средства обуздать нашу податливость влечениям, кроме нашего интеллекта. Как можно от людей, оказавшихся под действием запретов на мышление, ожидать, что они достигнут идеала психологии – примата разума?! Вы ведь знаете, что женщин в целом упрекают в так называемом «физиологическом слабоумии», то есть в меньшей, нежели у мужчин, силе интеллекта. Сам факт оспорим, его объяснение сомнительно, однако аргумент в пользу производного характера такого отставания гласит: женщины страдают от слишком раннего запрета направлять свои мысли на то, что интересует их, видимо, больше всего, а именно на проблемы половой жизни. До тех пор, пока в раннем детстве на человека, кроме торможения его размышлений о сексуальности, влияют еще и запреты осмысливать религиозные проблемы вместе с требованием лояльного к ней отношения, мы и в самом деле не сумеем определить, каков человек по природе своей.

Впрочем, умерю пыл и допущу возможность, что и я гонюсь за некоей иллюзией. Вполне возможно, религиозный запрет на мысль не так плох, как я предполагаю. Возможно, еще выяснится, что человеческая природа пребудет неизменной, когда люди перестанут злоупотреблять воспитанием во имя его подчинения религии. Я в этом не сведущ, да и вам не дано о том знать. В настоящее время неразрешимыми выглядят не только серьезнейшие проблемы этой жизни – многие более мелкие вопросы тоже удается решить лишь немалыми усилиями. Но вы согласитесь со мной, что в данном случае были основания для надежды на будущее, если, весьма вероятно, удастся добыть клад, способный обогатить культуру так, что это окупит хлопоты эксперимента с нерелигиозным воспитанием. Если же он обернется неудачей, я готов отказаться от реформы и вернуться к более ранней, чисто описательной оценке, согласно которой человек – существо со слабым интеллектом, не способное контролировать свои стихийные желания.

По другому пункту я с вами безоговорочно согласен. Разумеется, было бы безрассудно стараться насильственно и одним махом упразднить религию, и прежде всего потому, что это бесперспективно: верующие не позволят лишить себя веры – ни аргументами, ни запретами. Даже если бы в отношении некоторых это и удалось, то оказалось бы изрядной жестокостью. Кто десятилетиями принимал снотворное, тот, конечно, не сумеет заснуть без него. То, что действие религиозных утешений сопоставимо с последствиями приема некоего наркотического вещества, прекрасно иллюстрируют события в Америке. Там, явно под влиянием власти женщин, людей хотят лишить всех возбуждающих, опьяняющих и доставляющих другие удовольствия средств, усиленно пичкая их взамен страхом божьим. Над исходом и этого эксперимента не приходится особо ломать голову.

В то же время я возражу вам, если дальше вы сделаете вывод, что человек вообще не в состоянии обходиться без утешения религиозной иллюзией, что без него тяготы жизни, жестокость реального мира стали бы невыносимы. И верно, их не вынес бы человек, которого вы с детства поили сладким или горько-сладким ядом. А другой, воспитанный в трезвости? По-видимому, тому, кто не страдает неврозом, не потребуется интоксикация, облегчающая этот невроз. Конечно, когда человек окажется в затруднительном положении, ему придется признать свою полную беспомощность, свою мизерность в толчее суетного мира и то, что он не центр творения и больше не объект сердечного попечения со стороны милостивого провидения. Он окажется в том же положении, что и ребенок, покинувший отчий дом, где ему было на редкость тепло и уютно. Но разве инфантилизму не предназначено быть преодоленным? Человек не может вечно оставаться ребенком. В конце концов ему придется выйти из этого состояния во «враждебную жизнь». Такой подход можно назвать воспитанием во имя реальности. Нужно ли мне признаться вам и в том, что единственная цель этого моего труда – обратить внимание на необходимость такого прогресса?

Вы, вероятно, опасаетесь, что человек не выдержит трудной проверки на прочность. Что же, позвольте нам все-таки надеяться. Кое-что значит уже осознание того, что рассчитывать приходится только на собственные силы. В таком случае научаются их правильно использовать. Совсем без вспомогательных средств человек не остается, со времен Потопа наука его многому научила и дальше продолжит укреплять его силы. А что касается огромных возможностей судьбы, ударов которой не удается избежать, то их человек научился сносить покорно. Что сулит ему афера с крупным поместьем на Луне, доходы от которого еще никто и никогда не получал? Будучи честным мелким крестьянином на нашей планете, он сумеет обработать свой клочок земли так, что тот его прокормит. Отвратив свои надежды от потустороннего мира и сосредоточив все высвободившиеся силы на земной жизни, он, скорее всего, сможет добиться того, что жизнь станет сносной, а культура не будет больше никого подавлять. Тогда без сожаления позволю себе вместе с одним из наших коллег по неверию сказать:

 
Den Himmel überlassen wir
Den Engeln und den Spatzen.
 
 
А неба нам не нужно —
Пусть ангелы да воробьи
Владеют небом дружно.
 

(Перев. В. В. Левика)