Текст книги "Психоанализ культуры"

X

«Все это звучит просто грандиозно. Речь идет о человечестве, отказавшемся от всяких иллюзий и благодаря этому обретшем способность наладить приемлемую жизнь на Земле! Я, однако, не могу разделить ваших, надежд. Не потому, что такой уж я упрямый реакционер, за которого, верно, вы меня принимаете. Вовсе нет – чисто из благоразумия. Считаю, что в данном случае мы поменялись ролями: вы показали себя мечтателем, увлеченным иллюзиями, я же представляю интересы разума и право на скепсис. Как мне представляется, то, что вы тут соорудили, построено на заблуждениях, которые я склонен, по вашему же примеру, называть иллюзиями, поскольку они довольно явно обнаруживают влияние ваших желаний. Свои надежды вы возлагаете на то, что поколения, не испытавшие в раннем детстве влияния религиозных доктрин, легко достигнут вожделенного главенства разума над деятельностью влечений. Пожалуй, это все же иллюзия – в этом решающем пункте природа человека не изменится. Если не ошибаюсь (о других культурах известно мало), и в настоящее время существуют народы, взрослеющие без давления со стороны какой-либо религиозной системы, но и они приблизились к вашему идеалу не больше, чем другие народы. Если вы собираетесь изъять религию из нашей европейской культуры, это можно осуществить только с помощью другой системы воззрений, а таковая с самого начала переняла бы все психические характеристики религии – ореол святости, неизменность, нетерпимость, такое же ограничение свободы мысли в целях самозащиты. Что-то подобное вам необходимо иметь, чтобы справиться с решением воспитательных задач, ведь от последних вы отказаться не можете. Путь от младенца до взрослого культурного человека довольно длинный, и слишком много маленьких человечков заплутали бы на нем и не добрались своевременно до решения своих жизненных задач, если бы оставили собственное развитие без пригляда. Применяемые при их воспитании доктрины всегда будут определять границы их мышления в зрелые годы, как и критикуемая здесь вами религия. Разве вы не замечаете, что неискоренимая ошибка нашей, да и любой другой культуры заключается в том, что на живущего согласно своим влечениям и еще умственно неразвитого ребенка она налагает груз решений, посильный только зрелому человеку? Но она и не может действовать иначе из-за необходимости втиснуть многовековое развитие человечества в немногие годы детства, а кроме того, побудить ребенка справиться со стоящей перед ним задачей удается только с помощью воздействия эмоциональных сил. Вот, стало быть, каковы перспективы вашего „примата интеллекта“.

В таком случае вам не следует удивляться, что я выступаю за сохранение религиозных систем обучения в качестве основы воспитания и совместной жизни людей. Это проблема практическая, а не вопрос соответствия религии реальности. Так как ради сохранения нашей культуры мы не можем медлить с воздействием на индивида, дожидаясь, пока он станет культурным (а многие таковыми вообще не становятся), мы вынуждены навязывать подрастающему человеку какую-то систему обучения, призванную влиять на него в качестве недоступной критике предпосылки, и религиозная система представляется мне наиболее для этого подходящей. Как раз из-за ее способности удовлетворять желания и утешать, в чем вы склонны видеть признак ее „иллюзорности“. Поскольку трудно понять, как она соотносится с реальностью, – более того, сомнительно, что понять это вообще возможно, – мы все же не хотим упустить из виду, что человеческие потребности – тоже часть реального мира, и даже весьма важная, по-особому затрагивающая нас.

Другое преимущество религиозного учения я вижу в его специфике, к которой вы, похоже, испытываете особую неприязнь. Она делает возможным очищение мыслей и сублимацию, с помощью которых можно отвергнуть бóльшую часть того, что несет на себе следы первобытного и инфантильного мышления. В остатке мы имеем систему идей, которым наука больше не противостоит и которые она к тому же не может оспорить. Такие преобразования религиозного учения, оцененные вами как половинчатые и компромиссные, позволяют избежать разрыва между необразованной массой и философствующим мыслителем и сохранить между ними общность, важную для устойчивости культуры. Тогда можно не опасаться, что человек из народа узнает о теперешнем неверии в бога высших слоев общества. В данном случае, полагаю, я продемонстрировал, что ваши усилия сводятся к попытке заменить апробированную и эмоционально ценную иллюзию другой, непроверенной и бесстрастной».

Не считайте меня невосприимчивым к вашей критике. Я знаю, как можно освободиться от иллюзий; возможно даже, что надежды, которыми я поделился, иллюзорны по природе своей. Но одного различия я продолжаю придерживаться. Помимо того, что мои иллюзии не требуют наказания несогласных с ними, они еще и не являются, в отличие от религиозных, некорректируемыми, не обладают свойствами мании. Если опыт продемонстрирует (не мне, а другим ученым, появившимся после меня, но думающим, как я), что мы заблуждаемся, – мы отречемся от наших надежд. Примите мою идею такой, какова она есть. Психолог не обманывается относительно того, как трудно разобраться в этом мире, и старается судить о развитии человечества в соответствии с теми немногими подходами, которые он разработал в ходе изучения психических процессов у отдельного человека, пока тот превращается из ребенка во взрослого. В ходе своих наблюдений он вынужден сделать вывод, что религия сравнима с детским неврозом, и с достаточным оптимизмом предположить, что человечество может преодолеть эту невротическую стадию так же, как вырастают из похожего невроза многие дети. Эти представления из области индивидуальной психологии могут оказаться неподходящими, их перенос на род человеческий неоправданным, а оптимизм – необоснованным. Соглашусь с вами, что все эти представления весьма сомнительны. Однако зачастую трудно удержаться: высказываешь свое мнение и оговариваешься, что не придаешь своим словам больше того значения, которое они имеют.

Я должен остановиться еще на двух моментах. Во-первых, слабость моей позиции не означает усиления вашей. На мой взгляд, вы защищаете проигрышное дело. Мы можем снова и снова подчеркивать бессилие человеческого интеллекта в сравнении с человеческими влечениями – и вполне обоснованно. Однако в этой слабости есть все же нечто особенное: голос интеллекта негромок, но он не замолкает до тех пор, пока его не услышат. В конце концов, зачастую после несчетных отвержений, он все же находит отклик. Это один из немногих моментов, позволяющих оптимистично смотреть на будущее человечества, но он довольно важен и сам по себе. С ним можно связать и некоторые другие надежды. Пока что примат интеллекта маячит где-то в отдалении, но все же, вероятно, не в бесконечной дали. Предположительно, он ставит перед собой те же самые цели, осуществления которых вы ожидаете от своего бога (разумеется, по меркам людей и в пределах, допускаемых внешней реальностью, Ананке), то есть любовь к людям и ограничение страданий, а посему мы имеем право сказать: наше с вами противостояние всего-то временное и вполне разрешимое. Мы с вами надеемся на одно и то же, но вы нетерпеливее, претенциознее и (почему бы и не сказать?) эгоистичнее, чем я и мои единомышленники. Вы хотите почувствовать блаженство сразу после смерти, требуете от него невозможного и не желаете при этом отказываться от притязаний отдельных лиц. Тогда как наш бог – Логос[4]4
  Эта божественная пара Логос – Ананке позаимствована у Мультатули.


[Закрыть] – удовлетворяет только те пожелания, что допускает природа вне нас, да еще и совсем не торопясь, лишь в отдаленном будущем – и то для новых детей человеческих. Но компенсации выпавших нам в жизни невзгод он не обещает. На пути к этой далекой цели вам придется отвергнуть религиозные учения независимо от успеха или неуспеха первой попытки, невзирая на непрочность первых заменяющих их систем. И вы знаете почему: никто не способен долго противостоять разуму и опыту, а противоречие религии обоим слишком заметно. Даже очищенным от противоречий религиозным идеям не удается избежать подобной участи до тех пор, пока они сохраняют хоть что-то из утешительного содержания религии. Конечно, вы можете ограничиться утверждением о существовании некоей высшей духовной сущности, свойства которой неопределимы, а цели непознаваемы, и тогда станете неуязвимы для критических выпадов науки, однако в подобном случае интерес людей к религии исчезает.

А во-вторых, примите во внимание различие вашего и моего отношения к иллюзии. Вы обязаны изо всех своих сил защищать религиозные иллюзии: если они обесценятся (что им и вправду угрожает), потерпит крах весь ваш мир, вам не останется ничего иного, кроме как усомниться во всем, в культуре и в будущем человечества. От этой рабской зависимости я и мои единомышленники свободны. А поскольку мы готовы отказаться от своих инфантильных желаний, мы вполне снесем и то, что некоторые наши надежды окажутся иллюзорными.

Воспитание, освобожденное от давления религиозных доктрин, вероятно, не очень-то изменит психическую суть человека. Наш бог Логос не особенно, видимо, всемогущ и способен лишь на небольшую часть того, что обещали его предшественники. Поняв это, мы смиренно воспримем подобное положение дел. Мы не потеряем интереса к миру и к жизни, так как в этом случае у нас есть надежная опора, отсутствующая у вас. Мы уверены, что научная деятельность может немало узнать о религиях этого мира, а благодаря этому мы сумеем повысить свою мощь и соответственно обустроить свою жизнь. Если эта уверенность иллюзорна, тогда мы оказываемся в одинаковом с вами положении. Однако своими многочисленными и крупными успехами наука предоставила нам доказательство того, что она далеко не иллюзия. У нее много открытых и еще больше скрытых врагов среди тех, кто не может простить ей, что она лишила силы религиозную веру и угрожает полностью уничтожить ее. Науку упрекали в том, что она мало чему нас научила и несравненно больше оставила во мраке неведения. При этом, однако, забывают, как она юна, сколь трудны были первые ее шаги, сколь мало прошло времени с той поры, когда человеческий интеллект стал достаточно силен для решений возникающих перед нею задач. Не ошибаемся ли все мы, когда основываем наши оценки на очень коротких промежутках времени? Не стоит ли нам взять пример с геологов? Вы сетуете на ненадежность научных выводов, на то, что провозглашенное сегодня законом следующее поколение признает заблуждением и заменит новым законом со столь же короткой продолжительностью действия, однако это несправедливо, а отчасти и неверно. Преобразование взглядов ученых – это развитие, прогресс, а не разрушение. Закон, который поначалу мы считаем действующим безоговорочно, оказывается специфическим случаем более широкой закономерности или ограничивается в действии другим законом, который станет известен лишь со временем; грубое приближение к истине сменяется ее более точным соответствием действительности, и его, в свою очередь, ожидает дальнейшее совершенствование. В различных областях науки еще не преодолена стадия исследования, где опробуются гипотезы, от которых вскоре приходится отказываться из-за их неудовлетворительности. Однако в других областях уже сложилось ядро вполне надежных и почти неизменных знаний. Наконец предпринимались попытки радикально обесценить усилия науки соображением, что они, будучи обусловлены устроением нас самих, не способны предоставить ничего, кроме чисто субъективных выводов, тогда как истинная природа вещей вне нас остается нам недоступной. При этом не учитывают несколько факторов, имеющих решающее значение для понимания научной деятельности:

что строение нашего организма – точнее говоря, нашего психического аппарата – развивалось как раз в ходе наших усилий по изучению внешнего мира, а значит, он должен отображать в своей структуре какую-то часть мира, на который направлен;

что и сам он входит в состав того мира, который нам приходится исследовать, и такого рода исследование он осуществляет очень недурственно;

что задачи науки были полностью описаны, когда мы ограничили их демонстрацией того, как нам будет представляться этот мир с учетом своеобразия нашего организма;

что именно способ получения окончательных выводов науки обусловлен не только строением нашего организма, но и тем, что оказывает на него воздействие;

и наконец, что проблема свойств внешнего мира без учета особенностей нашего аппарата восприятия – пустая абстракция, не представляющая практического интереса.

Так что возразим: наша наука – не иллюзия. Иллюзией было бы поверить, что мы сумеем откуда-то еще получить то, чего она не в состоянии нам предложить.

Неприятие культуры

I

Трудно отделаться от впечатления, что обычно люди руководствуются ложными мерилами, домогаются власти, привилегий или богатства для себя и восторгаются ими у других, а подлинные ценности недооценивают, и все же при таком обобщенном суждении есть опасность позабыть о многоцветии мира людей и его духовной жизни. Есть немало отдельных персон, которым их современники не отказывают в почитании, хотя их величие покоится на качествах и достижениях, чрезвычайно далеких от целей и идеалов изрядного количества людей. Легко поверить предположению, что этих великих деятелей признает только меньшинство, тогда как гигантское большинство ничего о них и знать не желает. Однако все это не могло происходить так просто в силу несогласованности мыслей и действий людей, а также многоголосия движущих ими желаний.

Один из таких выдающихся мужей в письмах называет себя моим другом. Я послал ему свой небольшой труд, который видит в религии иллюзию, и он ответил, что в целом согласен с моей оценкой веры, однако сожалеет, что я не отдал должное подлинному источнику религиозности.

По его словам, им является своеобразное чувство, которое, как правило, никогда не покидает его самого и наличие которого он обнаружил у многих других людей, почему и считает себя вправе предполагать их существование у миллионов. Чувство, которое он предпочел назвать ощущением «вечности», чувство, вызванное чем-то безграничным, беспредельным, как бы «океаническим». Такое чувство есть субъективный факт, а не догмат веры; с ним не связано никакое заверение в личном бессмертии, однако оно является источником религиозной энергии, которую улавливают различные церкви и религиозные системы и направляют в разные русла, и там, разумеется, растрачивают ее. Только обладание таким океаническим чувством дает право называть себя религиозным человеком даже тому, кто не признает какие-либо верования и иллюзии.

Это замечание моего уважаемого друга, который некогда и сам на языке поэзии оценил[5]5
  «Лилюли», 1923 – После выхода в свет двух книг «La vie de Ramakrischna» и «La vie de Vivekananda» (1930) уже нет нужды скрывать, что подразумеваемый друг – это Ромен Роллан.


[Закрыть] чары иллюзии, доставило мне изрядные трудности.

У себя самого я это «океаническое» чувство обнаружить не сумел. Изучать человеческие эмоции научными средствами – вообще непростая задача. Можно попытаться описать их физиологические свойства, а там, где это не подойдет (боюсь, что и «океаническое» чувство уклоняется от такой характеристики), не остается ничего другого, кроме как обратиться к содержанию представлений, в первую очередь ассоциативно к нему примыкающих. Если я правильно понял моего друга, под этим чувством он подразумевает то же, что и один оригинальный, довольно странный поэт, утешающий своего героя перед добровольным уходом из жизни словами: «Нам не удастся сбежать из этого мира»[6]6
  Grabbe D. Ch. Hannibal: «Увы, не уйти нам из этого мира. Мы в нем навечно».


[Закрыть]. То есть перед нами чувство нерушимой связи с внешним миром, сопричастности к нему в целом. Хотелось бы добавить: для меня оно имеет скорее характер умозрительного представления – разумеется, не без сопутствующих эмоциональных обертонов, как, впрочем, не обходятся без них и другие мыслительные акты подобного масштаба. На собственном примере я не сумел убедиться в изначальной природе такого чувства, однако из-за этого не собираюсь оспаривать его реальное существование у других людей. Вопрос только один: правильно ли оно понято и следует ли его признать fons et origo [истоком и причиной – лат.] любых религиозных потребностей.

Я не могу сказать ничего такого, что существенным образом повлияло бы на решение этой проблемы. Идея, что человек получает сведения о своей взаимосвязи с окружающим миром, вероятно, с помощью непосредственного, с самого начала нацеленного на это чувства, звучит настолько непривычно, так плохо вписывается в содержание нашей обычной психологии, что следует опробовать его психоаналитическое, то есть генетическое объяснение. Тогда в нашем распоряжении окажется следующий ход мысли: в норме для нас нет ничего достовернее, чем ощущение себя самого, своего собственного Я, которое представляется нам самостоятельным, цельным, четко отграниченным от всей остальной психики. То, что такая картина обманчива, что, напротив, это Я простирается, обходясь без четких границ, вовнутрь, в бессознательную психическую субстанцию, называемую нами «Оно», которому служит как бы фасадом, мы обнаруживаем только в ходе психоаналитического исследования, призванного сообщить нам еще много чего об отношении Я к Оно. Однако кажется, что Я устанавливает – по крайней мере, вовне – ясные и достаточно прочные пограничные линии. Только в одном состоянии, правда крайне редком, которое, однако, нельзя считать заболеванием, дело складывается иначе. На пике влюбленности возникает угроза размывания границы между Я и объектом любви. Вопреки свидетельствам органов чувств влюбленный утверждает, что Я и Оно – одно целое и готов вести себя соответственно. То, что на короткое время можно устранить с помощью известной физиологической функции, должно, естественно, разрушаться и под влиянием процессов, вызванных болезнью. Патология познакомила нас с огромным количеством состояний, во время которых границы Я с внешним миром становятся сомнительными или фактически неправильно проводятся; среди них случаи, когда части собственного тела или даже целые области нашей психической деятельности – восприятия, мысли, чувства – кажутся чуждыми Я, не принадлежащими ему; в других случаях во внешний мир перемещают то, что явно родилось в Я и должно быть признано его составной частью. Другими словами, и чувство Я подвержено расстройствам, а его границы непостоянны.

Дальнейшее размышление утверждает: таковым это чувство Я взрослого человека не могло быть с самого начала. Ему пришлось проделать определенное развитие, которое не удается точно описать, однако с высокой степенью достоверности оно поддается реконструкции[7]7
  См. многочисленные работы о развитии Я и о чувстве Я «Entwicklungsstufen des Wirklichkeitssinnes», 1913, а также доклады П. Федерна (1926, 1927 гг. и позднее).


[Закрыть]. Грудничок еще не отделяет свое Я от внешнего мира как источника вливающихся в него ощущений. Этому он научается постепенно под воздействием различных побуждений. Должно быть, сильнейшее впечатление на него произвело то, что некоторые из источников раздражения, которых со временем он признает органами собственного тела, могут в любой момент доставить ему ощущения, тогда как других он время от времени лишается (среди них самое вожделенное – материнская грудь), а возвращаются они только после несмолкающих криков. Таким образом, сначала Я противостоит «объект» как нечто находящееся «вовне» и появляется перед ребенком лишь в результате специфических действий. Следующий толчок к отделению Я из общей массы ощущений, то есть к признанию существования чего-то «наружного», какого-то внешнего мира, исходит от многочисленных разнообразных и неотвратимых ощущений боли и неудовольствия, которые безоговорочно доминирующий принцип удовольствия призывает устранять или избегать. Возникает стремление отделить от Я все, способное стать источником такого неудовольствия и отбросить это вовне, сформировать Я чистого удовольствия, которому противостоит чуждый, несущий угрозу «наружный мир». Границы этого примитивного Я не могут не уточняться под влиянием накапливаемого опыта. Многое из того, чего не хотелось бы лишиться по причине доставляемого им удовольствия, принадлежит, однако, не Я, а объекту, тогда как некоторые мучения, от которых хотят избавиться, оказываются как раз неотделимыми от Я в силу их внутреннего происхождения. Действия людей дают им знать, как с помощью целенаправленного управления органами чувств и собственной мускулатурой можно отличить внутреннее, принадлежащее Я, от внешнего, от того, что происходит в физическом мире, и тем самым сделать первый шаг к утверждению принципа реальности, призванного направлять дальнейшее развитие. Установление этого различия служит, естественно, практической цели защиты себя от реальных и ожидаемых чувств неудовольствия. То, что для обороны от зарождающихся чувств неудовольствия Я не применяет никаких других методов, кроме практикуемых против неудовольствия извне, становится впоследствии зародышем серьезных заболеваний.

Вот так Я отделяет себя от внешнего мира. Точнее говоря, первоначально Я включает в себя всё без исключения, со временем оно отделяет от себя внешний мир. Следовательно, наше нынешнее чувство Я – это всего лишь уменьшившийся в объеме остаток более обширного, даже всеобъемлющего чувства, соответствующего его более тесной связи с окружающим миром. Если мы позволили себе предположить, что это первичное чувство Я сохранилось (в большей или меньшей степени) в психике множества людей, то в этом случае его следовало бы противопоставить более узкому и четче ограниченному чувству Я периода зрелости в качестве некоего антипода, а подходящим для него содержанием было бы как раз представление о его безграничности и единении со вселенной, – другими словами, то, что мой друг называет «океаническим» чувством. Но есть ли у нас право предполагать сохранение в живых чего-то изначального наряду с более поздним, выросшим из него?

Не сомневаемся: такое развитие событий не кажется странным ни для области психики, ни для какой-либо другой. Что касается последовательности видов животных, то мы придерживаемся гипотезы, что их высокоразвитые виды произошли из самых низших, ведь до сего дня мы обнаруживаем среди живущих всякого рода простейшие формы жизни. Род гигантских ящеров вымер и уступил место млекопитающим, однако его полноценный представитель – крокодил – по-прежнему живет рядом с нами. Аналогия, видимо, слишком удаленная по времени, ущербная еще и из-за того обстоятельства, что выжившие низшие виды не являются прямыми предками нынешних высокоразвитых. Кроме того, промежуточные звенья, как правило, вымерли и известны только благодаря реконструкции. Зато в области психики сохранение примитивного рядом с возникшим из него преобразованным вариантом настолько часто, что не нуждается в доказательстве примерами. В большинстве случаев его наличие – результат расщепления в эволюции вида. Количественная часть некоей ориентации, побуждения сохраняется в неизменном виде, другая же претерпевает дальнейшее развитие.

Тем самым мы затрагиваем более широкую проблему сохранения в области психики, проблему почти не разработанную, но столь увлекательную и важную, что позволю себе даже без достаточного для этого повода уделить ей немного внимания. С тех пор как мы преодолели заблуждение, что известное нам забывание означает разрушение следов памяти, то есть их уничтожение, мы склонны к противоположному допущению: ничто в психике, некогда сформировавшись, не может исчезнуть, все остается каким-то образом сохранным, а при подходящих обстоятельствах – например, в результате довольно далеко зашедшей регрессии – вновь может выйти на ее поверхность. Это предположение можно прояснить сравнением из другой области. В качестве примера выделим, скажем, историю Вечного города[8]8
  См.: The Cambridge Ancient History, 1928, VII; Last Hugo. The Founding of Roma.


[Закрыть]. Историки уверяют нас: древнейший Рим – Roma quadrata – представлял собой обнесенное частоколом поселение на Палатинском холме. За ним последовала фаза Септимонтия – объединения поселков на отдельных холмах. Далее – город, огороженный стеной Сервия. А еще позже, после всех преобразований времен республики и ранней империи, это город, который император Аврелиан обнес новой стеной. Не будем дальше прослеживать преобразования города, а спросим себя, что еще сумеет обнаружить в нынешнем Риме посетитель, наделенный, допустим, самыми полными историческими и топографическими знаниями. Стену Аврелиана он увидит почти неизменной, исключая ее немногочисленные повреждения. В отдельных местах ему удастся обнаружить ставшие видимыми благодаря раскопкам участки вала Сервия. Если он достаточно сведущ – больше, чем современная археология, – то сможет, вероятно, нанести на карту города конфигурацию этой стены и контуры Roma quadrata. От зданий, некогда заполнявших эти пределы, он не найдет ничего или только их незначительные остатки, ведь целиком они давно перестали существовать. Самое большее, что ему могут представить наилучшие знания республиканского Рима, состояло бы в его умении указать место, где находились храмы и общественные здания той поры. Теперь же на их месте руины, но даже не самих зданий, а их новоделов из более поздних времен после пережитых пожаров и разрушений. Едва ли требуется особо упоминать, что все эти останки древнего Рима предстанут как бы вкрапленными в хаос огромного города последних, начавшихся в эпоху Возрождения столетий. Определенно, многие древности еще погребены в городских недрах или под его современными строениями. Это и отличает способ сохранения прошлого, предстающий перед нами в исторических центрах вроде Рима.

А теперь выдвинем фантастическую гипотезу: Рим – это как бы не просто обиталище людей, а некое психическое существо с похожим по длительности и богатству содержания прошлым, в котором ничто, однажды появившись, не исчезает, а по соседству с последними фазами развития бытуют и более ранние. Применительно к Риму это означало бы, что на Палатинском холме по-прежнему возносятся до былых высот императорские дворцы и Септизоний Септимия Севера, карнизы замка Ангела еще несут на себе прекрасные скульптуры, которые украшали его вплоть до нашествия готов, и т. д. Впрочем, более того, на месте палаццо Каффарелли вновь располагался бы, не нуждаясь в сносе, храм Юпитера Капитолийского и притом не только в своем позднейшем виде, в каком его созерцали римляне императорских времен, но и в самом раннем, когда он еще демонстрировал свои этрусские формы и был украшен терракотовыми антификсами. Там, где теперь высится Колизей, мы смогли бы восхищаться еще и утраченным Domus aurea des Nero. На площади Пантеона мы нашли бы не только сегодняшний Пантеон, каким его оставил император Адриан, а на том же фундаменте еще и первоначальное сооружение М. Агриппы. Кроме того, на одной и той же земле располагались бы базилика Святой Марии над Минервой и древний храм, над которым она была воздвигнута. И при этом достаточно было бы, видимо, изменить всего лишь направление взгляда или местоположение, чтобы лицезреть то один, то другой вид.

Понятно, что незачем препарировать дальше эту фантазию, ибо она ведет к чему-то невообразимому и даже абсурдному. Если мы стремимся представить смену исторических событий в пространстве, это осуществимо только посредством их сосуществования в одном и том же месте, а оно не выдерживает двойного заполнения себя. Наша задумка оказывается бесполезной забавой; у нее только одно оправдание: она демонстрирует, насколько далеки мы от того, чтобы отобразить специфику психики с помощью наглядных представлений.

Мы обязаны также разобраться с одной репликой по нашему адресу. Она поднимает вопрос: почему мы выбрали прошлое города для сравнения с прошлым психики? Предположение о сохранении всего минувшего остается в силе и для психической деятельности только при условии, что ее орган сохранился в исправности, а его вещественные компоненты не пострадали ни от травм, ни от воспалений. Но разрушительными воздействиями, сопоставимыми с вызванными этими заболеваниями, изобилует история любого крупного города, даже если у него менее бурное, чем у Рима, прошлое, даже если он, подобно Лондону, вряд ли когда захватывался врагами. Самая мирная биография города включает в себя порчу и замену архитектурных сооружений, и поэтому город заведомо не подходит для такого сравнения с наделенным психикой организмом.

Мы признаем весомость этого возражения, а из-за отказа от впечатляющего действия контраста обращаемся к более близкому объекту для сравнения, а именно к телу животного или человека. Но и в этом случае обнаруживаем те же самые проблемы. Более ранние фазы развития ни в каком смысле не сохраняются, они без остатка включены в более поздние, для которых послужили материалом. Зародыш нельзя обнаружить в зрелом организме; зобная железа, которой обладает ребенок, после полового созревания как таковая заменяется соединительной тканью, сама же она перестает существовать. Правда, в полой кости взрослого человека я смогу заметить контуры детской косточки, но сама она исчезла – она становилась все длиннее и толще, пока не приобрела окончательную форму. При всем том остается в силе утверждение, что сохранение всех предварительных ступеней наряду с заключительной формой возможно только в области психического, и мы не способны сделать эту констатацию наглядной.

Возможно, однако, что, выдвигая такое допущение, мы хватили через край. Быть может, следовало бы ограничиться утверждением, что прошлое в психике может оставаться в сохранности и не должно непременно уничтожаться. Вполне возможно, что и в психике кое-что из ее прошлого (то ли в случае нормы, то ли в порядке исключения) настолько стирается или поглощается новым, что никак не может быть воссоздано или возрождено, либо что сохранение в общем и целом зависит от определенных благоприятных условий. Возможны разные варианты, но об этом нам больше ничего не известно. Мы вправе утверждать только одно: сохранение прошлого в психике – это скорее правило, нежели редкое исключение.

Если в итоге мы вполне готовы признать возможность существования у многих людей «океанического» чувства и склоняемся сводить его к ранней стадии чувства Я, то всплывает следующий вопрос: какие притязания у этого чувства на признание его источником религиозных потребностей?

Мне подобная претензия не кажется обоснованной. Ведь чувство может стать источником энергии только в том случае, если оно само является проявлением сильной потребности. Относительно же религиозных потребностей мне представляется бесспорным их производный характер от инфантильной беспомощности и от пробужденной ею страстной привязанности к отцу, особенно в связи с тем, что такое чувство не просто проистекает из опыта ребенка, но и будет постоянно поддерживаться страхом перед всемогуществом судьбы. Потребности из периода детства, сопоставимой по силе с потребностью в попечении отца, я не смогу назвать. Тем самым роль «океанического» чувства, которое могло бы, например, стремиться к воссозданию неограниченного нарциссизма, отодвигается с переднего плана. Происхождение религиозной ориентации удастся более или менее четко проследить вплоть до чувства детской беспомощности. За ней может скрываться что-то еще, но до поры до времени это скрыто во мраке.