Текст книги "Меч и крест"

На что же понадобились прикрытия?

Может быть, и это своего рода тактический прием. Русский человек – любит пофилософствовать. Склонность «русских мальчиков» к отвлеченным рассуждениям под трактирную «Лючию» давно подмечена Достоевским. И кушанье, поданное под философским соусом, легче и незаметнее проглатывается.

Не хотелось бы употреблять слово «пропаганда»; но другого нет, и приходится сказать: нарочито выдержанная в подполье пропаганда – иной раз действеннее открытой.

Какой-нибудь «русский мальчик» и царя на предпоследней странице проглотит без удивления, – если к концу книги он уже незаметно стал чувствовать себя «царским слугой». Не всякого ведь раздражает и тяжелый, дубовый язык (точно не по-русски, точно перевод с иностранного!), и условно торжественная лирика Ильина, и дешевость его философской постройки; а уж наверно радуют – неприхотливых, – привычно-знакомые православные банальности и привычно-высокие слова о доблести, силе, мече… Если совесть все-таки взволнована – ее успокоят заверения, что никакое убийство, никакое палачество – не грех, а только, разве, невинная, негреховная, неправедность…

Впрочем, есть в книге Ильина нечто, – и довольно страшное, – перед чем может остановиться всякий человек, мало-мальски внимательный.

* * *

Это страшное – смешанность. Ильин не соединяет, но все вмешивает друг в друга.

Религия у него впутана, ввязана в политику. Именно ввязана, а не связана с ней. Коренную, глубокую связь между религией и политикой трудно отрицать после Вл. Соловьева; но приуроченье религии (и философии) к известным политическим построениям, прикрыванье очень определенной политики «божественностью» – не связь, а использование религии для политики.

Отсюда и все другие спутыванья-смешивания: справедливое вмешано в недопустимое, человечность – в бесчеловечие, нужное и верное, – в вопиющее, слова о Христовом духе – в духе маленькой, острой злобности, молитва – в палачество.

И смесь составлена так, что справедливое и человечное из нее уже невыделимо, и не только не побеждает вопиющего и трусливо-мстительного, но само в них разлагается. Призыв к «борьбе со злом», – делается гримасой, слова о молитве под виселицей – звучат, как богохульство, а торжественное требование чистоты и высоты любви… от палача – похоже на кощунственную, плоскую насмешку.

Тут Ильина покидает и последний дух – дух древнего Ягве, чья «непрестанная ревность пылает, как огонь»; ибо, хотя «чаша в руке Его, и вино кипит в ней, полное смешения…» – оно полно не такого, – иного, – «смешения».

Но перейдем к полной конкретности: к политической стороне данной книги.

* * *

Под общими рассуждениями о «борьбе со злом» в книге разумеется борьба с «революционизмом», еще уже – с «коммунизмом», и еще уже – с русскими большевиками (главными, по мнению Ильина, «революционерами»).

Сузимся и мы, и посмотрим, что может выйти из конкретной борьбы «ильинцев» (носителей политической идеи Ильина) с коммунистами.

Центральная политическая идея Ильина – власть одного над всеми (автократия).

Центральная политическая идея коммунистов – власть всех над одним (охлократия[8]8
  Беру это слово в прямом, настоящем значении, а не в историческом. Коллектив, где уничтожается личность (единый), действительно может быть назван «чернью».


[Закрыть]).

Обе идеи, если угодно, – «религиозные», в том широком смысле, в каком всякая идея, по существу, – религиозна.

Обе идеи равно и одинаково противны духу новому, для него неприемлемы, уже потому, что ни та ни другая не знают главных, в нем открывшихся, ценностей: Человека-Личности и Свободы.

Обе идеи, таким образом, находятся в равенстве противостояния.

Выше мы уже говорили, что может дать идейное равенство противостояния. Когда оно выливается в реальное столкновение между носителями подобных идей – результат этого столкновения тот же: дурная бесконечность – в реальном образе.

На тот же вопрос: кто кого казнит? Снова тот же ответ: будут казнить те и другие, поочередно, смотря по тому, на чьей стороне в данный момент окажется преобладание физических сил.

Действительность (или Жизнь) ни на линию не сдвинется при этом с мертвой точки. В самом деле, казнят ли сегодня одни, – с ругательством, – а завтра другие, – с молитвой, – что меняет повторяющаяся перемена ролей?

Физическая же сила, ее преобладание, – случайность. Физической силой можно, конечно, одолеть, схватить, взять: это дело физики. Но сохранение, закрепление взятого, в подлинном смысле «завоевание», – это уже дело духа. Потому и решает лишь он настоящую победу, которая вовсе не есть мгновенное и случайное «одоленье».

* * *

Резюмируем.

Общее утверждение Ильина, что «сопротивляться злу нужно», совпадает с правдой.

Частное его утверждение, что «коммунизм есть зло», совпало с правдой.

Но это случайные, формальные и – необыкновенно короткие совпадения. Едва мы удлиним: «сопротивляться злу нужно…», прибавив: «силой, насилием», – как совпадение исчезнет. И вовсе не потому, что силы и насилия в борьбе со злом не может быть: напротив, оно там очень может быть; да только понуждающее к нему: «нужно…» сказано быть не может.

А что иное, как не случайность, второе верное ильинское утверждение: «Коммунизм есть зло?». Не имея необходимого духовного критерия, чтобы различать и определять зло, как зло, – Ильин не имеет возможности вскрыть и подлинное зло коммунизма. Да и попыток подойти к его природе и существу он не делает: он «злом» его попросту – называет.

Очень характерно: человека со «злой» волей нужно казнить; почему нужно – это в подробности доказывается; но почему «зла» воля данного человека, почему то, чего он хочет, – «зло», – тут объяснений нет. На «зле» Ильин не останавливается. Зло – значит зло.

В иных случаях прибавляет к тому, что уже назвал злом, – несколько эпитетов, долженствующих усилить злое впечатление; а то еще прибегает к такому приему: ставит свое зло в аналогию с каким-нибудь злом заведомым, или всеми за таковое признаваемым (почему они аналогичны, – тоже, конечно, не поясняется). Например, зло «революции» Ильин доказывает посредством нескольких знаков равенства: революция = всеобщее разрушение, революция = смерть и т. п. Смерть и разрушение – зло, значит – революция зло. Вот и все.

Прием простой, – но для кого он? Единочувственникам Ильина и это не нужно, а кто хочет размышлять – того ускоренные способы подготовки к борьбе с ильинским злом все равно не удовлетворит.

О подлинной же борьбе с подлинным злом, – какая может быть речь без твердого, ясного распознавания зла, без понимания того зла, с каким сейчас хочешь бороться? Ведь самая форма борьбы, ее орудия, средства, избираются в соответствии с природой и данной реальной формой этого зла. Даже болезнь нельзя победить, борясь с ней вслепую и не выбирая именно для нее годных средств.

Это слишком очевидно, и жаль, что говоря о книге Ильина, мне приходится повторять такие общие места.

* * *

А самое очевидное – роковая безысходность борьбы Ильичев с коммунистами.

Противники – обратноподобные во всем: в духе, в центральных своих идеях, – религиозной и политической («один над всеми» = «все над одним») – и уже не обратно, а прямо подобные в выборе орудий и средств для «победы»… Это – как если бы две руки, одному и тому же телу принадлежащие, вступили друг с другом в смертный бой.

Не всякую борьбу со злом коммунизма можно назвать борьбой со злом. Если она ведется с политической и религиозной позиции Ильина и единственные плоды ее – дела, которые Соловьев непереступимой чертой отрезал от человеческой совести, то для «духа нового» такая борьба есть сама – злое дело.

* * *

Я пишу это не ради обвинения в чем-нибудь автора книги о силе-насилии. Виноват ли человек, сам не знающий, какого он духа?

Вопрос в том, насколько Ильин уже замкнулся в самоуверенности. А если не вполне? Если, временами, и сам он подозревает неладное в своем христианстве? Тогда ему можно было бы дать немало добрых советов.

Вл. Соловьев для Ильина, в его теперешнем состоянии, бесполезен. Нет, ему надо начинать издалека, – вот, хотя бы, с маленькой, недавно вышедшей книжки П. Иванова – «Смирение во Христе».

Трудно представить себе что-нибудь более далекое книге Ильина. Ни барабанных призывов к мечу-молитве, ни высокоторжественных лирических отступлений, – ничего этого нет в немудрящих, действительно смиренных, сентенциях Иванова. А, главное, есть в них начаток духа, противоположного ильинскому.

Не скрою: это – приготовительный класс. Не всем Петр Иванов нужен, не всем даже полезен. По Ильину, который добрался до последних словесных высот христианства и не ощутил первого веяния его духа, – что осталось, как не сойти с голых вершин, не совлечься своей праздной мудрости, не начать с самого начала – со смирения во Христе?

Долог, тяжел, извилист путь от Петра Иванова до Владимира Соловьева, даже до понимания трагического узла «нельзя – и надо». Можно и совсем не дойти, так и утонуть в «смиренности». Но, во-первых, лучше утонуть в ней, чем засохнуть в гордыне Ильина, а во-вторых, все-таки, если есть путь – есть и надежда дойти.

Вступи Ильин на этот путь, «отвергнись себя», – была бы и для него, хоть малая, надежда достичь иных «видений»: уразуметь, какого «духа» был убийца, молившийся на кресте в небе: понять, во имя чего положил он душу, и что значит «положить душу – жизнь»; и увидеть, наконец, в собственной совести, черту, отделяющую насилие «честное» – от «бесчестного».

Была бы надежда постигнуть внутренно, в безмолвии, что меч – может стать подвижническим крестом, но никогда не бывает меч – молитвой.

«Сим победиши» – сказано о кресте.

Оправдана ли вера эта?

Кто подымает меч, зная, – памятью или хотя бы сердцем, – что на кресте умер Человек, открывший нам Свободу, только для того она оправдана.

Сентябрь, 1925