Текст книги "Летние размышления"

Зинаида Гиппиус
Летние размышления

Действительно, прав г. Боцяновский в «Руси»: летом как-то нечего читать и не о чем писать. Ничего не «случается» в литературе, нет «событий» в журналистике, даже маленьких; от больших мы давно отвыкли, их нет и зимой. За литературное «событие» многие приняли весенний сборник т-ва «Знание», или, если не весь сборник – то, по крайней мере, первый рассказ, Леонида Андреева, «Жизнь Василия Фивейского». Рассказ хороший, не спорю; Леонид Андреев, Как это давно признано, самый талантливый из всей группы московских беллетристов; я даже издавна осмеливаюсь утверждать, что он гораздо талантливее самого «Максима», не говоря о всех других его последователях; однако вряд ли можно смотреть на появление последнего рассказа этого одаренного писателя как на «литературное событие». Именно «события»-то и не было. Ничего не совершилось. Все осталось на своих местах. И Леонид Андреев остался за чертой некого круга, в котором живут все, талантливые и не талантливые писатели «после Максима Горького». Горький все-таки в центре этого круга, а они теснятся вблизи. Я боюсь что никакой художественный «талант» не может дать силы переступить эту черту. Нужно что-то иное. Вероятно нужна и «мысль», к которой так неловко и бессильно начинает простирать руки сам Максим Горький. Впрочем бессмысленность и бессмысленность его «Человека» (в том же сборнике «Знания») достаточно доказывает всю случайность и заведомое бесплодие этих простираний. С Горького и талант уже начинает слезать, вытираться на нем, как сусальная позолота на деревянном идольчике; Леонид Андреев не вытрется так скоро, может быть, никогда не вытрется. Тем хуже. Как сверкало бы это золото под лучами солнца! Как жаль – нас: мы лишены видеть его под солнечными лучами, не увидим никогда, если Л. Андреев не выйдет из своего погреба. Выйдет или нет – предречь это, конечно, не может никто.

Леонид Андреев написал рассказ на модную тему, написал хорошо, потому что ему дано хорошо писать; и больше ничего. Тему он взял именно как модную, как чужую, вот что всего печальнее. Там, где он говорит свое, прежнее, общее со своими товарищами по мысли, – его «новая» тема от него уходит. «Бог» уходит. И остается опять «человек», вечный идол, почерневший от долгих воскурений, но не менее милый и божественно-великий для верных. Данный «Человек», – рассказ Максима Горького, – не удался; но ведь Максим Горький всю жизнь только и писал «человека» – только его и проповедовал, как достойный апостол. И вера его преемников в это единое божество проникла в них до самых костей. Когда Леонид Андреев говорит о чужом Боге, – о Боге, – он смотрит на Него из своего храма, зовет Его служить истинному божеству – человеку-Бог должен прийти, Он должен помогать, Он должен служить, быть полезен человеку (да, да, «полезен!»). Он должен воскрешать умерших, должен поддерживать веру, доказывать человеку Себя, должен, должен! А если нет… Л. Андреев говорит: нет. Бог не пришел. Не доказал. Не послужил так, как того хотел и рассудил во благо – человек. Зачем же Он человеку, который уже одним тем бесконечно божественнее, чем он несомненно и наверно – есть?

Итак, рассказ Андреева, рассказ на «тему о Боге» – опять все тот же гимн человеку, многоликому и единому гордому божеству всех Горьких. Все тот же старый догматический материализм, до чичиковщины – только немного приправленный свеженьким соусом внешне понятого Ницше, внешне понятого значения личности – «я». Попытка соединить веру в человечество (множественность) с культом личности (единства), соединить, не выходя из круга чисто материалистического миросозерцания, т. е. без всякого третьего элемента, без цементировки, – есть, конечно, абсурд; и такие попытки должны приводить, – как мы и наблюдаем это, – к плачевным результатам. Вот первый: все новейшие писатели «эры» Максима Горького – считают себя поборниками свободы, но нетрудно доказать, что, при данном их мировоззрении, именно понятие-то свободы наименее для них и доступно. С материалистической точки зрения абсолютная свобода личности «я», человека, – исключает свободу человечества и наоборот, – так же, как единство исключает множественность и наоборот. Обе веры – вера в человечество и вера в человека – уничтожают друг друга. Такая метафизика (если только это можно назвать метафизикой) и есть причина всех действенных, реальных противоречий у писателей указанного направления: они, проповедники свободы, – нетерпимы ко всему, что говорят не они сами; они, желающие, чтобы их слушали, – не умеют слушать; «гордые и смелые» – боятся всякого движения по пути развития мысли и держатся старых форм, старых формул, не замечая, что в их собственных душах есть уже коренное ему противоречие. «Свободиики» – они, увы, не могут быть свободными; как это ни странно звучит – но я должен сказать, что все так называемые «передовые борцы» постольку консерваторы и охранители своих неподвижных законов, поскольку материалисты. Понятие свободы (как для всех это уже ясно) несовместимо с чисто материальным взглядом на мир. Старое, относительное, внеличное понятие свободы (золотой век, общее довольство, ровная сытость, алюминиевые домики) – еще кое-как уживалось с догматическим материализмом. Но вряд ли у кого-нибудь сохранилось оно аким же доныне. А материализм – толстая цепь, приковывающая современных либералов именно к этим угасшим, умершим в них желаниям, делающая из них рабов всего, всех и самих себя.

О, конечно, они искренно и горячо хотят любить свободу, тянутся к ней, истинно страдают; каждый, кто без самодовольства с чувством неудовлетворенности, мертвыми устами повторяет слова закона – уже чует смутно свою страшную цепь, – только не знает, что это такое. И Леонид Андреев, я думаю, чувствует боль язв от этих звеньев, и не судить таких нужно… Закон неправ, но зато каждый в отдельности, хотя и живущий еще под законом, но живой, – может быть и прав. Г. Волжский, например (не в обиду будь сказано автору «Светлого Озера»), во многом прав, упрекая автора в излишней психологичности, в излишней внимательности к своему я, даже, может быть, в самолюбовании и рисовке. Психологию личности не следует смешивать с метафизикой личности; психология заводит нас в никому не нужные дебри и лишает самые общественные темы всякого общественного интереса. Поэтому очень важно, как написана та или другая статья. Прав г. Волжский (применительно к данному случаю) и насчет эстетики: она не должна господствовать над этикой, они равноправны. Грех одинаковый, которая бы ни преобладала. Впрочем, дадим свободу каждому высказывать свои мысли, как он хочет. Лишь бы это были воистину «свои» мысли. Если бы новые писатели наши, очерченные магическим кругом «материализма», могли действенно принять хоть это, смогли бы говорить мирно с теми и слушать тех, кто стоит вне круга, это был бы уже некоторый шаг к освобождению. Проповедующие жалость, гуманность и достоинство – не должны слишком явно противоречить своим «убеждениям», сердясь, осуждая, презирая, нисходя до «ссор». Ссорится князь Мещерский с г. Нотовичем. Надо же хоть из этого вырасти. Уважая себя – недурно и уважать других, достойных уважения. А чтобы узнать, достойны или нет они уважения, – необходимо слушать, что они говорят.

К Леониду Андрееву и ко всей новейшей «изящной литературе» я еще вернусь: эта тесная многочисленная группа писателей «после Горького» – занимательна очень и со стороны стилистической; любопытно наблюдать и тут их взаимную близость и согласие, ровность их рядов, их почти военную дисциплину. Но об этом до следующего раза.

Несколько слов pro domo sua[1]1
  О себе (лат.).


[Закрыть]: мне истинно жаль, что г. Аббадонна («Русь» № 168) не прочел моей статьи до конца.

Если уж он желал упомянуть о ней в своих «откликах» – не следовало, может быть, оставлять чтение на середине. Это избавило бы г. Аббадонну от неприятности и быть несправедливым, и возражать мне – от себя – моими же собственными словами. «Заполнить сцену преимущественно „оглядками на вечное прошлое“, – как выражается г. Антон Крайний, – было бы большой несправедливостью и к настоящему и будущему…» Так говорит г. Аббадонна, повторяет несколько раз, как бы стараясь опровергнуть мои заблуждения, но я с ним согласен! Он прав вполне! Истина его – моя: я это доказал во второй главе (той же статьи) «Триптих», где как раз говорится, что нельзя заполнить сцену оглядками на вечное в прошлом, что нужны пьесы и настоящего, и будущего, и даже подробно развивается эта мысль. Я очень рад, что мы так близко сошлись с г. Аббадонной в наших взглядах на театр, но, повторяю, нельзя не пожалеть, что это согласие стало явным лишь благодаря недоразумению, может быть, усталости критика от журнальных статей, его привычке не дочитывать до конца тех, о которых он пишет.