Текст книги "Злосчастная"

VIII

Я затосковала. Сидишь одна, и дела никакого нет; хоть бы что-нибудь работать, все бы веселее.

– Знаешь что? Поступай-ка на место, – говорит мне раз Даша. – Тут – на нашем же дворе, генерал прислугу ищет. Я тебя порекомендую. А придет твое время – он на неделю-то отпустит к акушерке.

Я подумала – и согласилась.

Новый мой барин, генерал, был вдовец, пожилых уж лет и из себя очень смешной: ножки коротенькие, сам толстенький, усы торчком. На голове почти что вовсе ничего не росло, а лицо и утром, и вечером – все одинакового цвета: красное.

Он со мною часто разговаривал.

Придет после обеда или вечером на кухню, сядет передо мной, улыбается, усами шевелит, головой покачивает.

– И как это вы могли в казне с собой такую штуку устроить?

Я рассержусь.

– Да очень просто!

И больше он от меня ни слова не добьется. А то еще фотография у него была, все он карточки снимал; только проку мало было, портил больше. Устроил себе такую будочку темненькую, красный фонарь там зажжет и сидит, тарелку с водой качает, а в воде какое-то стекло. Часто меня туда с собой звал.

– Пойдемте, – говорит, – я вас научу, как это делать.

Раз, вижу я, болтал он тарелку, болтал, потом болтать бросил, лезет ко мне в темноте…

Тут я совсем рассердилась, толкнула его, из будочки поскорей вышла.

Зовет он меня потом как-то опять учиться фотографии, а я нейду.

– Не женское, – говорю, – это дело, не нуждаюсь я изучать никакую фотографию.

У генерала мне все-таки легче было, чем вовсе без работы, и подруги навещали; особенно одна, Анюта, часто забегала; она в фельдшерской школе училась, жених подвернулся, свадьбу назначили, так Анна все ко мне приданое шить ходила.

Приближалось время моей болезни; только я об этом совсем мало думала, – не верила, что скоро.

Генерал сам в Обуховскую больницу ездил узнать, принимают ли, есть ли места.

Приехал назад – во всякое, говорит, время дня и ночи принимают, будьте спокойны.

Ну, я и жду. Коли, думаю, начнется что – я живо до больницы добегу.

Как-то утром – убрала я комнаты, кофе сварила – и стало мне скучно; однако ничего, часу в двенадцатом генерала снарядила – уехал. Тогда чувствую – хуже мне. А все-таки не думаю ни о чем, хожу по комнате, в больницу и не собираюсь. Может, так, поболит, да и пройдет.

Уж два часа пробило, я и обед не готовлю, не могу. Вдруг идет Анюта.

– Что это с тобой?

– Не знаю, болит как будто; хожу – так легче, может, пройдет.

– Да что ты, сумасшедшая, одевайся скорее, пойдем в больницу. Пойдем, пойдем, нечего; еще здесь на квартире беда случится. Скорее одевайся, а я Дашу в комнаты позову.

Кликнули Дашу, я в узелок кое-что связала, денег было немного – с собой взяла, отправились мы. Обуховская на Загородном, а мы от угла Загородного через два дома жили, по Верейской. Дошли. Спрашиваем: принимают?

Вышла к нам «крестовина», сестра милосердия от Красного Креста.

– Я, – говорит, – не знаю; у нас таких больных не принимают, я не могу. На то родильные есть.

Анютка рассердилась.

– Да я и разговаривать-то с вами не хочу! Вы права не имеете, вы должны принять!

– Я ничего не могу. Подождите, скоро дежурный врач придет.

Сели мы, ждем; я едва-едва сижу, худо мне. Наконец приходит доктор.

– Нет, – говорит, – вы идите в Надеждинскую. Сюда вас принять нельзя. А до Надеждинской вы еще дойдете, вам полезно ходить.

Делать нечего, мы вышли. Только до угла Гороховой дошли – не стало моих сил.

– Нет, – говорю, – Анюта, дальше не пойду, как хочешь. Она задумалась.

– Да постой, вот часть напротив; а при каждой части обязаны три-четыре кровати иметь. Я сейчас узнаю.

Сбегала она – нету, говорят.

– Что делать? И Анюта моя приуныла; а мне все хуже, да хуже.

Стоим мы на углу; я к дому прислонилась, кругом смотрела. Мне не страшно было, только удивительно, отчего все так по-старому идет, точно и ничего? Вон разносчик с апельсинами, мальчишка почтовую бумагу продает; франт какой-то проехал с барыней, обернулись, на меня взглянули. Народ мимо спешил, иные, кому делать нечего, останавливались; интересуются, что со мной дальше будет. Постоят, видят – ничего пока, пойдут своей дорогой.

Одна женщина долго стояла, пригорюнившись, смотрела; потом, спасибо ей, говорит:

– Вот здесь, по Гороховой вторые ворота, акушерка живет; она примет.

Обрадовалась Анюта, поблагодарила, повела меня. И у меня точно силы прибавилось.

Дворник чистенький, мощеный, указали нам дверь – акушерка жила в первом этаже.

Она сама нас встретила – полная женщина, низенькая, с проседью и по-русски одета, кофта прямая. В зальце у нее на окнах герани стояли, висели занавески белые кисейные.

Мне хоть и худо было, а я всякую малость замечала в то время, после сама удивлялась.

– Так и так, – говорит Анюта: – вот больная; ее нужно скорее в постель положить.

– Это все будет, только у меня за прием семь рублей полагается, чай, сахар, булки – отдельно.

Скажи она мне тогда не семь, а пятнадцать рублей, и то бы я осталась, дальше бы не пошла.

Увела она меня; Анюту я домой прогнала; лучше, мол, после придешь.

Через час мне Бог дал сына.

Выкупала его акушерка, убрала и говорит мне:

– Мать, принести тебе сына? Я говорю:

– Ну, дайте посмотреть.

Маленький такой, красненький, глазками едва смотрит. Жалко его.

На другой день, в субботу, окрестили, Колькой я его назвала, а в воскресенье уж надо было везти в Воспитательный.

Утром, вижу – собирает бабушка Кольку в путь-дорогу. Завернула в одеяло, подала мне на кровать проститься, сама вышла.

Он точно все понимал, смотрит мне прямо в глаза, не плачет. Он у меня полненький был, на голове волосы совсем белые. Бабка его так и прозвала: «Колька седой». Я все вглядывалась в него, точно запомнить его хотела, все при-меточки рассмотрела, волоски белые целую, сама плачу. Наконец благословила его, три раза перекрестила: – Христос с тобой, детка, поезжай с Богом! – И отпустила. Бабка увезла.

IX

С того дня я все ждала и дождаться не могла, когда можно будет уйти от акушерки, чтобы навестить Кольку.

К генералу явилась еще совсем слабая, больная. В первую же пятницу отправилась в Воспитательный. По дороге кое-что мамке купила: сахару, булку французскую. Подъехала ближе – упало у меня сердце: может, уж и помер.

Через двор прошла, мимо садика; в прихожей швейцар стоит, в красное одет.

– Раньше, – говорит, – двух часов не пускают, подождите. Тут уж много женщин дожидалось, и лавки все заняты.

Отошла я к сторонке, села на окно, жду. Прихожая просторная, только невысокая; колонны серые кругом. Около моего окна, на скамейке, сидели три женщины; тоже к детям своим пришли, видно: все с узелками, да с мешочками. У самой стены, прижавшись, сидела, должно быть, швейка; некрасивая, бледная, белокурые волосы гладко подобраны под розовый гарусный платок; смиренная такая, робкая, все молчала. Мне понравилась крестьянка, со швейкой рядом: лицо длинноватое, строгое и приятное. На другом краю скамейки, ближе к дверям, сидела либо кухарка, либо экономка какая-нибудь, круглолицая, нестарая. Под полой своего широкого салопа с потертым меховым воротником она прятала крошечный узелок, а глазки так и бегали. Она что-то рассказывала крестьянке, та со вниманием слушала.

«И подала она, мать моя, прошение, – говорила женщина в салопе, – подала она прошение, так и так, значит, у меня трое детей, он не исполнил. И чтобы его не венчать. Только накануне подала, а на другой день слышит – у Покрова свадьба, его, значит, венчают. Она забрала ребятишек – туда. Ей бы как чужой прийти, притаиться: ну, пришла – пришла свадьбу смотреть; а она нет, плачет: „Скоро ли, – говорит, – мой изменщик приедет?“ Ну, прослышали это и велели ее вон вывести, за ограду. И только, значит, душеньку-то прежнюю за ограду вывели – невеста и въехала!..»

– И что ж, и окрутили? – спросила крестьянка.

– Окрутили, мать моя, окрутили! Я уж ей говорю потом: «Дура ты! ну, куда ты теперь…»

– Детей из Надеждинского родильного привезли, – сказал кто-то около меня.

В соседнюю комнату, «прием», прошли закутанные женщины. Двери «приема» были стеклянные – все видно насквозь. Я стала ближе.

Я видела, как маленьких клали на весы, дама у стола записывала что-то; бумажку уносили вместе с ребенком.

– Батюшки, никак двойни! – вскрикнула за мной одна женщина.

Гляжу – лежат на весах два, маленькие, голенькие, совсем одинаковые. Так их вместе и унесли.

Наконец пробило два. Кругом все закопошилось, верхнюю одежду стали снимать. Экономка спешила пробиться вперед и толковала барыне в высокой шляпе, что богатые чаще бедных сюда детей подкидывают от зазору, либо от лени, и что им на том свете «отольются детские слезы», а сама на барыню смотрела, точно про нее говорила. Барыня стыдилась, хотела уйти, но экономка не отставала.

Мы поднялись по широкой лестнице в палаты. Чисто так, светло; по стенам стоят мамкины кровати, а между ними люльки с зелеными навесиками; по три, по четыре люльки, у какой мамки сколько детей. Два стола, направо и налево, где маленьких пеленают, называют «парадными» столами. На кроватях нельзя пеленать – они такие высокие, горбатые, точно гробы, тканьевым одеялом сверху закрыты. Мамки ходят простоволосые, темные сарафаны ситцевые, старенькие, видно. В люльках подушки соломенные. Я думала, что вот и я в такой люльке спала, и я здесь провела свои первые дни.

Я показала билет. «Ваш, – говорят, – жив, здоровенький, в шестой палате». Я перекрестилась: слава Богу! и пошла. Иду, ищу, сразу-то не найду. В одной палате подошла к парадному столу: не здесь ли? «Это четвертая палата», – говорят. Хотела уж дальше идти – смотрю, одна мамка кладет на стол ребенка: желтый такой и словно опухший.

Что это? От чего такой желтенький?

– Да помирает, – говорит мне мамка. – Уж он давно мается. Ну, Христос с ним.

Взяла тряпочку, под подбородок ему положила, чтобы слюни на пеленку не попали. Он так легко умер, скоро. Вздохнул раза три глубоко, глазки закрыл, потом тихо-тихо открыл – и кончился.

Колин номер был 5311-й. Я как вошла в шестую палату, сейчас увидала – на дощечке написано: Николай Александрович. Он у мамки на руках спал.

Я взяла его, села на скамейку: он самый, он, вот и волоски его беленькие, и на ушке родинка.

Бедный ты мой, бедный! каково-то тебе здесь живется?

Мамка рассказывала, что он смирный, не плачет.

– Не то что вот девочка у меня, такая крикунья; ну, да она больная, голова растет, а тулово не растет, худеет.

Девочка заплакала.

– Ишь ты, обиделась! – сказала мамка. – Полно уж, ничего, поправишься.

Я мамке отдала гостинцы, 20 копеек денег; и девушке дала полтинник, чтобы мне выбрали мамку получше, когда его отправят в деревню. Перед самой отправкой фельдшерице пришлось последние три рубля отдать.

Накануне, как ему ехать, я пришла в Воспитательный: ему уж на шейку пломбу надели: круглая такая белая косточка, где его год и номер вырезаны. Шнурок-то короткий, шейку режет, узел печатью свинцовой припечатан, не развязывается.

Я сидела, на руках его качала: не мой ты уж больше, ты теперь под казенным номером. И знать меня не будешь, когда я навестить приеду. Прощай, деточка моя, запечатанная!

X

Я считала дни, недели, думала, вот он теперь уж смеется, имя свое знает. Мне из деревни писали, что он здоров, растет.

К генералу моему приехали пасынки, молодые люди, веселые такие, над стариком все потешались. А он фотографией занимался, да манную кашу к обеду заказывал, чтобы подешевле.

Только стала я замечать – уж очень он ко мне ласков: и то, и се, и книжки дает, и гулять посылает, покупает апельсины.

Ну – я ничего.

Как-то, поздно вечером, входит ко мне генерал и вдруг начинает разные глупости говорить, подарки мне обещает, жалованья пятнадцать рублей…

Я страх как рассердилась, кричу ему:

– Извольте выйти вон! Я к вам в прислуги нанималась, а не что-нибудь! Ничего мне от вас не нужно. Уж вы думаете, что если раз человек проступился, так он никакого благородства не может понимать! Пожалуйте в комнаты, а я Саше и Ване все расскажу.

Он испугался, что пасынки узнают.

– Ничего, – говорит, – ничего… Я так… Я уйду… Все-таки с того раза начал он ко мне очень приставать.

Я уж и уйти думала, да без места оставаться – Кольку жаль, нечего ему в деревню послать.

Говорила я Даше о моем горе. А тут как раз ее господа из Москвы приехали, квартиру искали.

– Вот, поступай на мое место, – говорит Даша. – Меня все равно муж домой в деревню посылает. Я тебя порекомендую.

С барыней мы скоро уговорились. Молодая такая барыня, точно девочка; платьице коротенькое и коса светлая за спиной. Барин вышел. Тоже молоденький еще, маленький, черноватый; только нос длинный и виден. Курточка синяя надета. Посмотрел на меня – вижу, ничего, веселый барин.

Всего их двое; служба, думаю, не тяжелая будет. Перебралась я на новое место.

У господ мопса была, и зайца в корзинке они с собой привезли. Потом этот заяц по черной лестнице убежал – так и пропал. А мопсу я полюбила, она со мной и спала. Господа часто уходили в гости, мне с мопсой и веселее. Вставали поздно; напьются кофею – сейчас барин в свою комнату, двери кругом запрет и начнет наискось, от угла до угла, бегать, а сам громко ворчит и руками размахивает.

Нижние жильцы стали жаловаться, беспокойно им, спрашивают: болен у вас барин? А он поворчит-поворчит, в книжечке маленькой немного попишет и кличет барыню: «Соня! Где ты? Поди сюда!»

Придет барыня, сядет – и сейчас же он ей что-то выпевать начнет; мало понятно, гул один. Кончит – и спрашивает барыню:

– Ну, как, хорошо ли?

Та скажет: «хорошо», а иной раз: «нет, говорит, мне это не нравится, вот тут-то и тут-то плохо».

Барин сейчас книжечку об пол, сам на диван ничком, и кричит:

– Что же теперь?! Ну, что делать? Нет, вижу, ничего я не могу, ничего!

Потом уладится как-нибудь, барыня в гостиную уйдет, а он опять бегает и ворчит про себя.

Узнала я, что барин наш – сочинитель. Нижним жильцам толкую: он не болен, он сочинитель, ему нельзя, чтобы не ходить.

– А, сочинитель! Коли сочинитель, – говорят, – так уж что ж делать, уж пусть.

А один студент внизу был, сердитый такой, кричит:

– Мне наплевать, что сочинитель! Он мне заниматься мешает! Сочинитель! Верно, и не сочинил еще ничего!

– Вот и неправда, – говорю ему, – целую книжку сочинил, все стихами; у них на столе и лежит.

Помню, я комнаты убирала, в баринову книжку заглянула, страницы две прочла – нет, непонятно! Я многих сочинителей стихотворения читала – очень хорошо! И понятно. Только и наш барин не из плохих был; он каждый понедельник в собрания ходил какие-то, а в том доме у меня лакей знакомый, так говорил, что там все самые умные сочинители бывают, и наш барин тоже умный, говорить с ним хорошо.

Барыня никогда не сердилась, разве мопса потеряется; барыня мопсу как дочь любила. Ну, барин, правда, сердился, только больше когда ему посыльный свертки приносил. «Опять не приняли, – кричит, – безобразие! Какое непонимание!» Тогда уж и не подступайся – все не по нем, все неладно.

А так – они веселые были, бегают по комнатам, ловят друг друга, смеются – точно дети.