Текст книги "Тетя Лиза"

Зинаида Гиппиус
Тетя Лиза
(Отрывок из семейной хроники)

I

Двери на балкон были открыты, на улице светило яркое осеннее солнце и казалось весело и тепло. По моим расчетам, прошел уже час и три четверти, а между тем господин Тома и не думал уходить. Неужели он еще будет спрашивать географию?

Но сейчас же я решила, что он не осмелится: я ему так ясно намекнула в начале урока, что не успела выучить эти глупые африканские острова.

Зала, где я обыкновенно занималась, была большая и пустынная. Все двери кругом запирали, чтобы не мешать мне. Случалось, что только одна дверь в папин кабинет была чуточку приотворена, и тогда я отвечала хорошо и быстро и никогда не развлекалась посторонними предметами.

Но папа ушел в суд. Я слышала, как за ним заперли двери.

Я рассеянно смотрела на пыльную, немощеную улицу нашего городка, на серые деревянные тумбы, на стаи воробьев, потом перевела глаза на мой стол с черной клеенкой и целой грудой книг… Вон хрестоматия Полевого в синем переплете с черными кружочками, вон худенький немецкий Маак… Ich bin ein armes, armes Kind…[1]1
  Я бедный, бедный ребенок… (нем.)


[Закрыть] – вспомнилась мне оттуда ненавистная басня… А вон, наконец, мой самый злейший враг – арифметический задачник, залитый слезами и красными чернилами… География – что, пустяки, но зато уж эти задачи…

Господин Тома не смел прервать молчания. Он сидел съежившись и опустив глаза и беспрестанно поправлял свои манишки. Такая привычка явилась у него, вероятно, потому, что он был немного калека. Он и ходил, прихрамывая, и я сразу заметила, что у него кисти рук точно немного вывихнутые, неправильные. Я всегда думала, что и робкий-то, и приниженный он оттого, что начинает и стыдиться своего убожества.

Как сейчас вижу его загорелое худое лицо с мелкими морщинками, русую бороду и голубые добрые, темного слезящиеся глаза. Иногда он отмечал мне страницы в книжке, и я смотрела на его жалкие грубые пальцы, пожелтевшие от табаку…

– Господин Тома, я сегодня сколько ошибок в диктанте сделала? – спросила я наконец немного высокомерным тоном.

Тома замигал и быстро ответил:

– Ни одной-с в трех страницах, исключая знака препинания, то есть одной запятой, которая, как вы сами согласились…

– Ну да, ну да, знаю! Когда одно подлежащее, то перед «и» запятой не ставится, – сказала я скороговоркой и умолкла.

Тома тоже ничего не сказал.

– А что, Иннокентий Петрович, продолжала я, – видели вы когда-нибудь другую девочку моих лет, которая так же правильно пишет?

– Никогда не видел, никогда! – с жаром сказал Тома. – Это первый пример на моих глазах…

Я знала, что Тома именно так ответит, а не иначе – и мне стало невесело. Я вообще училась недурно и понимала все скоро, если не считать арифметики, но никогда меня не радовали похвалы Тома, хотя я иной раз и сама их вызывала. Как будто я сама себя хвалила, а не другой.

Чтобы он не смотрел мне в глаза с ожиданием, я спросила его – как делается хлопок, а пока Тома объяснял, я стала думать о своих собственных делах.

Я прекрасно знала, что мой папа – почти главный в нашем городе, что мы богаты, и даже гордилась этим. Я знала тоже, что Тома беден и служит под начальством папы, занимает какое-то самое маленькое место, что папа сделал ему большую честь, пригласив учить меня, и Тома должен очень радоваться и всячески угождать нам.

Но иногда это было скучно. Он не сердится, не спрашивает уроков, хвалит мои способности… и все-таки скучно. Не знаешь никогда наверное – в самом ли деле хорошо сделал или это только из-за папы? Иной раз нарочно делаешь гадко, пусть-ка скажет, скажет ли? Какой там! И все из-за папы. Экая тоска!

Но скоро мои мысли улетели далеко от уроков, от господина Тома и даже от моих способностей. Дело в том, что последнее время у нас в доме появилась какая-то тайна. Все шепчутся, бабушка вздыхает и крестится, мама – серьезная, Катя, папина сестра, не поет своих романсов и даже, кажется, ее белокурые локоны не так вьются, а Егорка вечно бегает с телеграммами. Один раз и курьера папиного посылали. Все у нас в доме какое-то странное, один только папа все тот же, как всегда.

Я думаю, что, если б я спросила, в чем дело, мне бы рассказали, но я боялась спросить, потому что вся эта таинственность мне казалась слишком ужасной.

Один раз я слышала, входя в комнату, как мама сказала: «Не дай Бог, не дай Бог! Это было бы такое несчастье! Бедняжка Лиза!»

Мне пришло в голову – уж не случилось ли чего худого с тетей Лизой? Тетю Лизу, мамину сестру, я хорошо помнила и любила. Ее муж, дядя Вася, был такой веселый, постоянно играл и бегал со мной, когда они жили еще с нами и я была маленькая. Теперь они оба далеко, в Крыму, и Бог знает, скоро ли мы увидимся.

Тетю Лизу я любила гораздо больше, чем Катю. Ну что Катя? Разве ее можно считать тетей? Ей всего семнадцать лет, только что кончила институт, и у ней есть какие-то картинки, в которые она по вечерам играет. Я уж в восемь лет бросила куклы: скучно. А Катя ни маленькая, ни большая: и в картинки играет, и локоны завивает, поет романсы и кокетничает с гостями. Я не могла понять, зачем Катя живет у нас, когда может поехать к своей маме, в Москву, в большой, красивый дом с колоннами. Я решила, что, верно, бабушка слишком строга к ней. Бабушка, точно, была строгая. Когда меня к ней подводили (несколько лет тому назад мы ездили в Москву), у меня просто сердце падало, и я не могла слова сказать. Она была толстая, низенькая, в блестящем черном платье, приказывала звать себя не иначе как ma meme[2]2
  Моя мама (фр.).


[Закрыть], и я ее совсем не любила. Что это за бабушка, которую даже бабушкой звать нельзя? Нет, наша обыкновенная, простенькая бабушка, мамина мама, которая всегда с нами живет, ходит в платочке, ворчит и бранится – нет, она гораздо лучше! И я решала про себя, что если я ту, важную, и должна любить, то пускай все и думают, что я ее люблю, ведь никто не узнает, что я не люблю, если я сама не скажу.

Тома давно кончил объяснять про хлопок и опять смотрел мне в глаза. В столовой пробило двенадцать; сейчас должны были подавать завтрак, а Тома не уходил. Я начинала сердиться. Что он с ума, что ли, сошел? Никогда он так не сидит.

Наконец, я потеряла терпение, встала с своего места и сказала:

– Уж первый час. Сейчас завтрак. У меня голова болит.

Тома тоже вскочил и вдруг с растерянным видом стал извиняться и что-то бормотать, просить о чем-то, но я его не понимала.

Наконец я разобрала несколько слов.

– Извините, Бога ради… Если бы не крайность, я бы никогда не осмелился… Да вот мать заболела… И не за четыре месяца, за месяц бы… Да что я! Как это я осмелился…

– Вам денег, да? – сказала я. – За четыре месяца? Это мама все забывает… Я сейчас спрошу…

И прежде чем он успел ответить, я полетела в столовую, распахнула двери и закричала:

– Мама, ты опять забыла деньги! Тома просит денег.

Я остановилась как вкопанная. Мама сидела за столом и плакала. Катя стояла около нее и утешала ее.

– Ну что это за крик, Ната? – сказала мне Катя. – Поди скажи, что ему пришлют.

Я приотворила дверь в залу, крикнула Тома: «Вам пришлют» – и поскорее подошла к маме. Все равно – ужасная ли тайна или нет, но я должна ее узнать.

И я узнала, что дядя Вася давно болен, что ему было и лучше, и хуже, а теперь получили известие, что ему очень плохо, да и тетя Лиза больна. Тетя Лиза, впрочем, всегда, была больная.

– Главное мне Лизу жалко, – говорила мама. – Детей нет, одна на свете, больная… Да она не выдержит.

Я сидела молча, с широко открытыми глазами. Еще никогда не умирали люди, которых я знала. А теперь – дядя Вася, тот самый дядя Вася… Мне было страшно, больно, жалко, но при этом ужасно интересно…

Целый день у нас прошел как-то странно. Ждали ответную телеграмму. Бабушка не ворчала, а лежала на своей постели лицом к стене. Папа занимался у себя в кабинете. Я приходила к нему вечером, он дал мне розовую французскую книгу с картинками, посадил около себя и велел смотреть. Мне под конец очень надоело, но я не хотела уйти, чтоб не обидеть папы. Я его больше всего на свете любила и гордилась им.

Когда я ложилась спать (я спала в большой комнате вместе с бабушкой), пришла горничная Даша и сказала, что, кажется, получено хорошее известие – дяде лучше. Я сказала: «Ну, слава Богу!», а сама вдруг почувствовала маленькую, чуть заметную досаду, что не случилось то ужасное, необыкновенное и интересное, что все опять будет по-старому.

«Неужели это я жалею, что дядя не умер?» – с испугом подумала я и скорее стала на коленки и принялась молиться Богу, то есть читать Отче наш и Богородицу, а в промежутках повторяла: «Господи, прости, Господи, прости!»

Среди ночи меня разбудил какой-то шепот. В комнате горела свеча, заставленная книгой. Бабушка сидела на своей постели, Катя около нее и держала ее за руки. Дверь отворилась, и вошла мама. В ее походке, в лице было что-то такое новое и важное, что я вскочила на постели и невольно закричала:

– Мама!

– Перестань, деточка! – сказала мама, подходя ко мне. – Лучше Богу помолись. Дядя Вася умер.

II

Теплое время уже кончилось, и выпал снег, когда тетя Лиза приехала к нам.

Все говорили, что это безумие уезжать из Крыма осенью в ее положении. Только мама понимала, что уж все равно ей не поправиться, где бы она ни жила, а оставаться одной там, где она только что похоронила мужа, – слишком тяжело. И скоро все увидели ясно, что тетя Лиза должна умереть; все ждали этого и приготовились, только сама тетя Лиза не подозревала ничего.

Ей отдали большую комнату, рядом с залой, с двумя окнами. Она уже не могла вставать и всегда сидела на своей кровати, одетая в белый капот с черными полосками. Она сидела тихо, говорила шепотом и много кашляла.

Я раньше никогда не видела такого худого человека. Помню ясно острый подбородок, бледный, сухой нос, большие и странные глаза, какие бывают только у очень больных людей, и главное, ясно помню жилку посередине лба, идущую от переносья кверху. «Она у всех есть, эта жилка, думала я, но до чего же тетя худа, если она у ней так заметна…» Руки, когда она ими медленно поправляла капот или подносила чашку к губам, тоже поражали меня: сверху, между костями, были длинные углубления, и только на ладонях оставалось немного тела, и ладони были всегда такие странно-розовые…

Я наблюдала тетю пристально, подробно, иногда просто невольно, хотя уже того любопытства к смерти у меня не было. Я уже поняла что «это» – случается. Я боялась оставаться с ней одна в комнате – и она раз это заметила.

– Отчего ты все уходишь, Ната? – сказала она мне шепотом, смотря на меня своими темными, страшными глазами. – Посиди со мной.

Я села около нее на кровать; она взяла мои руки в свои холодные, немного влажные руки, и мы долго так сидели. Я молчала и думала, что если мама не придет, то я умру от страха.

Любимым занятием тети Лизы было смотреть, как мама или Катя при ней разбирают ее сундуки; она рассматривала каждую вещь, потом просила убрать на прежнее место. Все время она говорила о дяде Васе. Она никогда не плакала и не огорчалась. Но, несмотря на это, как-то чувствовалось, что больше любить дядю Васю, чем она любила, нельзя.

– Он говорил мне перед смертью, – шептала она, – он ведь в памяти умирал – «я знаю, говорил, ты заболеешь; обещай мне, что будешь лечиться, заботиться о своем здоровье, как бы при мне. Если ты обещаешь, мне будет спокойнее». И я тогда же ему обещала и решилась лечиться и стараться выздороветь. И я так аккуратно все исполняю, что и не дивлюсь улучшению. А климат ровно ничего не значить. Не правда ли, Соничка?

– Да, да, Лиза, – отвечала мама, отвертываясь. – Все замечают, что тебе гораздо лучше.

Потом тетя Лиза начинала мечтать – какую она себе квартирку наймет, когда поправится, стены обобьет черным сукном…

На столике перед нею всегда стоял портрет дяди Васи в гробу.

Приближалось Рождество. У нас в доме было тихо и холодно, папа ходил на службу, гости бывали очень редко, тетя Лиза кашляла, кашляла и худела, но не умирала, и мне начало казаться, что это так будет всегда и так ему быть и следует.

Один раз тетя даже села в кресло, ей накинули малиновый салоп и перенесли посидеть в столовую. Ей стало очень хорошо, даже голос появился, и она скушала два яичка. Это было в воскресенье, а на другой день утром, в понедельник, она умерла.

Это случилось так просто и неожиданно для меня, что я даже и понять этого не сумела.

Катя прибежала в столовую с маленькой подушкой в руках и стала греть ее у почти простывшего самовара.

– Катя, что? – вскрикнула я, вставая со стула.

– Умирает… Лиза… ноги погреть… – сказала Катя, задыхаясь, и вдруг, бросив подушку, выбежала из комнаты.

Я так и окаменела и бессмысленно смотрела на подушку. Я не помню ни одной мысли и не знаю, сколько времени прошло.

Забегали, захлопали дверями, вошла мама, закрыв лицо платком, и, повторив несколько раз «умерла, умерла», села в кресло и долго плакала.

А я не плакала, а смотрела на нее с диким видом и все-таки не могла понять. Так это-то и есть? И только?

Помню, у нас тогда корова была; бабушка ее любила, сама за ней ходила, никому не доверяла. И в это утро она была у Буренки, и позвать даже бабушку не успели. Она вошла в прихожую, одетая в свою широкую шубку на барашке, в рукавичках, в черном платке. Только что стала она платок развязывать, к ней подошла мама, обняла одной рукой и говорит:

– Мамочка, Лизанька умерла.

Бабушка освободилась, посмотрела на маму пристально:

– Умерла? Эх, Господи! – и махнула рукой. Больше она ничего не сказала, пошла, села на свою кровать и плакала, покачивая головой.

Двери в залу были затворены.

Горничная Даша пробегала несколько раз, проносила какие-то простыни и скатерти; пришли четыре или пять женщин в платках, бранились, спорили шепотом и крестились, потом все пошли «туда», то есть в комнату тети Лизы; за ними пошла мама; велели поставить зачем-то два самовара.

Катя очень плакала и зачесала свои волосы совсем гладко.

Я сидела в столовой почти неподвижно. Все обо мне забыли. Я слышала, как в зале опять поднялась суета, сдержанные голоса о чем-то совещались; я разобрала голос мамы. Наконец я услыхала шаги, как будто в залу вошло несколько людей в толстых сапогах, осторожно ступая. Кто-то басом откашлялся. Через несколько минуть раздался голос священника и церковное пение. Я догадалась, что служат панихиду.

В первый раз я решилась пойти на панихиду только вечером. Я без страха вошла в полутемную залу, где безмолвно двигались священники и дьяконы, облачаясь и откашливаясь, взяла в руки тоненькую восковую свечку и стала ближе всех к покойнице. И когда я вошла в залу, я почувствовала, что здесь иное, непохожее на все, что я знала раньше, и то, что я знала, неверное и неважное, а это, новое, страшное и сладкое, и во всем этом горе есть утешение.

Я в первый раз слышала панихиду и, сама не знаю, почему, сразу поверила каждому слову, которое пели и говорили, поверила без колебаний и сомнений и слушала, как откровение.

«…Идеже праведные упокояются», – говорил священник.

И я с умилением смотрела на радостное и светлое лицо тети, которой я теперь совсем не боялась. Мне было и больно, и сладко, и хорошо за нее, когда я слышала слова:

«И нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная».

Когда я воротилась в столовую, мне было немножко странно, точно я просыпалась от сна, а вспомнив, что я всю панихиду стояла истуканом и только слушала, а не плакала, мне стало и стыдно, потому что все плакали. Могли подумать, что я и не люблю тетю.

В столовой подали самовар, рыбу, какие-то оладьи, пришли священники с панихиды, стали закусывать и пить чай.

Это были монахи из единственного у нас городского монастыря. В ограде монастыря тетю собирались хоронить.

Вечер перед похоронами я особенно хорошо помню.

На столе в столовой стояло большое блюдо с вареным рисом с изюминками и черно сливинками, уложенными крестом.

Устраивали это мама и Катя, о. Виссарион помогал. Тут же за столом сидели о. Антиохий, казначей, о. дьякон и иеродиакон Нафанаил. За отдельным столиком, где стояла селедка и еще какое-то постное яство, восседали два дьячка, причетник и дьячок-читальщик, смена. Из залы слышалось протяжное чтение, которое гулко отдавалось по углам. Это чтение как будто мешало нам говорить громко в столовой.

– Будьте добры, о. казначей, – сказала мама вполголоса, – скажите, когда о. архимандрит завтра начинает обедню? И не лучше ли две кутьи? Или одну большую?

– Я полагаю – две будет лучше, – отвечал о. казначей, монах с липом еще не старым, но хитрым, с черной бородкой и темными быстрыми глазками. – А обедню начнем к десяти…

Я ее величайшим уважением смотрела на о. казначея и всех священников, и даже на кутью. Мне казалось, что в кутье скрыт глубокий смысл, но что из всех присутствующих я одна вполне, до конца, чувствую этот великий смысл и значение кутьи.

– Скажите, о. казначей, – проговорила Катя, – это очень дурно, что сестра Лизанька не успела причаститься перед кончиной?

– Всякому трудноболящему следует приготовить себя к принятие Святых Тайн, и, конечно, не очищенному покаянием тяжелее предстать пред престолом Господним. Но в случае внезапной, так сказать неожидаемой, кончины нам, окружающим, остается лишь покориться воле Божией. Пути Господни неисповедимы. Станем усерднее молиться о душе усопшей рабы Елизаветы – и да будут грешные молитвы наши услышаны.

Я с благоговением посмотрела на о. казначея. Но не о. казначей возбуждал мою главную симпатию. Мне больше всех нравился и даже поражал меня о. Нафанаил, иеродиакон. Когда приезжал губернатор и в соборе была парадная обедня, о. Нафанаила приглашали служить. У него был такой голос, что в церкви дрожали окна. Он был очень молод, лет 25, не больше, красивый, видный брюнет, с чудным розовым и белым цветом лица, окладистой бородой и темными, немного глупыми глазами. Странно было видеть у этого плечистого, громадного человека наивное и простое выражение лица. И, действительно, наивен он был невероятно, до крайности. Его главной красой и гордостью были волосы. Такой чудной косы я не видала ни у одной женщины. Толстая, длинная, чуть не до колен, черная и блестящая, она выросла у него всем на удивление.

При о. казначее и при других священниках о. Нафанаил больше молчал. Я смотрела на него и мысленно его ободряла. Я старалась незаметно придвинуть ему оладьи и рыбу; он благодарил меня наклонением головы и кушал исправно.

Когда перед выносом служили панихиду и приехал сам архимандрит, я так и впилась в него глазами. Говорили, что он был праведник.

Тщедушный, старенький, с седой бородкой и добрыми глазами, он сразу показался мне святым. Но я была не в настроении и не молилась. Только когда вдруг все, и певчие, и священники, завели последний стих «Надгробное рыдание…» и я вдруг услышала сквозь весь хор старческий, тонкий, дребезжащий голос, который я узнала, хотя никогда раньше не слыхала его, я не выдержала, бросилась из залы, легла в уголок на кушетке в моей комнате и рыдала долго и горько.

III

Я не была на похоронах тети, потому что мама боялась, что я простужусь. Но я, верно, простудилась раньше, потому что захворала и проболела почти целый месяц. Мне странно вспоминать теперь это время, после моего выздоровления. Стояли трескучие рождественские морозы. Папа сейчас после праздников уехал на сессию в другой уездный город, Катя с мамой сидели в своих комнатах. Я не училась – решили дать мне отдохнуть после болезни. Бабушка, точно забыла свою Буренку и чулки не вязала, а все сидела на своей постели, пригорюнившись.

У нас в доме было пусто, холодно и темно. В зале по вечерам никогда не зажигали огня. Из следующей комнаты, бывшей тетиной, вынесли всю мебель, и только в углу стоял круглый столик, накрытый белой скатертью, и на нем горела лампадка.

Я любила пробираться вечером по зале и заглядывать в пустую комнату, где виднелось светлое пятно в далеком углу. И жутко, и хорошо мне было. Я нарочно пугала себя, говорила, что стоит только засунуть руку под белую скатерть – и сейчас же там схватит тебя другая, холодная, твердая рука… Но я вспоминала, что это грех, великий грех, что душа тети Лизы видит мои мысли и страдает от них, я шла и нарочно поднимала скатерть, чтобы доказать тетиной душе, что я не боюсь, а люблю ее.

О. архимандрита я больше не видела, да и не стремилась видеть. Мне достаточно было слышать о нем от о. Нафанаила, который часто приходил к нам, и знать, что есть такой человек, такой праведник на свете.

Рядом с нашей комнатой была еще маленькая, задняя комнатка, где стояли бабушкины сундуки, висели шубы и сушеные грибы, была теплая лежанка и киот с образами, перед которыми теплилась неугасимая лампада.

Эта комнатка стала моим любимым прибежищем. В ней и пахло особенно – деревянным маслом, немного и кипарисной бабушкиной шкатулкой, которую ей привезли с Афона.

Бабушка тоже сиживала там часто. Самое мое любимое время бывало вечером, после чая. Принесу я маленькую скамеечку, сяду около бабушки. Она мне зажжет огарок на столе, я разверну книгу и читаю ей.

Помню эту книгу – «Жития Святых» – толстую, коротенькую, в светло-зеленом переплете. И от книги пахло совсем особенно. Читаю житие одного мученика, потом другого, а у самой щеки горят и сердце бьется, и так бы, кажется, и пошел туда, на муки, на смерть, чтобы все поняли, что только одна правда и есть.

В киоте у меня был любимый Спаситель. Он стоял посередине, за лампадкой, и она ярко освещала его лицо. Я помню светлые кудри на плечах, тонкий, узкий нос, карие глаза и почти улыбающиеся губы. Он был радостный, мой Спаситель, и я любила и понимала его именно таким. Часто одна я подолгу смотрела на это лицо и плакала от любви, и ждала чего-то, какого-то чуда, которое вот сейчас, сию минуту, будет, и я все узнаю…

Потом мы стали читать Евангелие.

Никогда после не была мне так ясна эта книга, как в то странное время. Всю ночь, пока не уснула, я простояла на коленях возле своей постели после чтения Нагорной проповеди, а когда мы читали о смерти Иисуса, мы обе с бабушкой плакали и крестились.

Помню я первые весенние дни – шум капель, падающих с крыши, чириканье воробьев и яркий-яркий луч солнца, проникавший в нашу маленькую комнатку. И свет лампадки показался мне на минуту мертвым и тусклым.

Помню белую ограду монастыря и голые ветки деревьев на синем небе, и сухие деревянные мостки на талом снеге – прямо до кельи о. архимандрита.

Я была у него с мамой и Катей несколько раз весной. И теперь вспоминаю я о нем с уважением и радостью.

Келья его состояла из трех комнат: небольшого зала, или приемной, маленькой приемной для особенно дорогих гостей – и спальной. Маленькая приемная была уютная, светлая комнатка с белыми занавесками на окнах и горшками герани, с желтыми обоями и массой шкапов и шкаликов. У одной стены стоял кожаный диван с красной деревянной спинкой, а перед ним стол, покрытый белой вязаной скатертью, кругом кожаные стулья, тоже с прямыми спинками, в углу киот и лампадки.

О. архимандрит принимал нас с достоинством, но без всякой важности, крестил нас широким крестом, просил садиться и ласково мне улыбался.

Келейник в бархатной шапочке приносил нам вкусные творожники, сметану, сливки, подавал чай.

О. архимандрит вставал сам, подходил к шкалику и вынимал оттуда чернослив и какие-то еще сушеные ягоды – для меня. Эти ягоды казались мне святыми; я не смела их есть, приносила домой и запирала в свою шкатулку.

Мама разговаривала с о. архимандритом, а я удивлялась, как она смеет с ним разговаривать – и ничего. Сама я только глядела на него, и, кажется, если бы он спросил меня что-нибудь, я умерла бы от страху и умиления.

И я старалась реже ходить к нему в гости. В моих мыслях, в моем воображении он мне казался еще лучше и святее. Я больше любила думать о нем. Когда кто-нибудь начинал речь о нем при мне, я уходила. Никто не должен был говорить об о. архимандрите как о простом человеке, и вообще совсем о нем не следовало говорить. Я это чувствовала.

Иеремонах о. Нафанаил – другое дело.

Едва завижу я черный клобук из окна, улечу в бабушкину комнату и объявляю:

– Бабушка, надо самовар ставить: о. Нафанаил идет.

Он бывал у нас очень часто. Мы скоро привыкли к нему и узнали его. Это оказался премилый и пренаивный человек. Он всю жизнь провел в монастыре и не имел никакого понятия о светской жизни. Мы – были его первыми знакомыми. – Он не мог понять, что нельзя ходить в гости на целый день, с утра до позднего вечера; меня звал Нагой, бабушку – бабушкой, а услышав, что мама звала Катю Катей, преспокойно стал звать ее так же. Хитрости в нем не было никакой. О. архимандрит сделал его диаконом за прекрасный голос и представительную наружность и отличал его, как он сам раз сказал, за простую душу.

Придет к нам о. Нафанаил, розовый, веселый, повесит на двери клобук с длинным черным покрывалом, усядется за чайный столик, завернув широкие рукава, сам улыбается – и невольно я, глядя на него, тоже начну улыбаться. Иногда он мне приносил сухие медовые пряники; я их очень полюбила.

– Здравствуй, бабушка, – говорил о. Нафанаил. – А я к вам. Варенье-то есть у тебя? В прошлый раз какое подавала, помнишь? Вынимай-ка, попьем вместе чайку. У меня же горе: о. архимандрит послушание наложил.

– За что так?

– Да велел он мне косу туго заплетать и конец за ворот, за рясу прятать. А то, говорит, дам-прихожанок в соблазн вводишь. Это верно, что щупают они – настоящая ли коса-то: больно длинна да толста. А нынче, за обедней, вопреки благословению преосвященного я возьми да и распусти паки косу. И откуда смелость у меня такая – сам не знаю. Нате-ка, думаю, смотрите, вот вам, а коса-то по самый подол, так и треплется… Вот и получил выговор и послушание. Не добро!

– Не добро, – говорила и бабушка. – И как это ты, отец Нафанаил? Видно, и у вас в монастыре сильно бесовское искушение.

И о. Нафанаил принимался рассказывать о бесовских искушениях.

Я слушала его с величайшим вниманием. Я была почему-то убеждена, что все монахи непременно спасутся, что это уж известно и бесспорно, и стоит только постричься, чтобы совершенно успокоиться насчет будущей жизни. Я смотрела на о. Нафанаила с завистью: вот, думала я, мне нужно стараться быть доброй, помогать бедным, не злиться, слушаться старших – и то еще неизвестно, что со мною будет, а он, хоть и распускает косу, и бес его искушает, а все-таки попадет в рай.

Но сама я в монастырь не хотела и боялась идти. Если бы в мужской, к отцу архимандриту. А в женском, казалось мне, не было никакой святости: монахини ходили скоро, говорили, как простые бабы, тонкими голосами, низко кланялись и просили на храм.

– Как это вы, о. Нафанаил, пошли в монастырь? – спросила я раз. – Вы захотели спасаться?

– И ничего я не захотел. Я обещанный. Меня мои родители в монастырь обещали и отдали. С самого малого возраста я при монастыре. Я не здешний. Я издалека. Привезли меня да и оставили. Так я и остался. Что ж? Если обещанный, так вопреки не пойдешь. Я обвык теперь, слава Богу. Чем не хорошо? Хорошо.

– А где ж твои родители, померли? – спросила бабушка.

– А родителей, бабушка, монаху не полагается знать. Он имя переменяет и от всего земного отрекается. Это тебе известным должно быть.

И мне стало стыдно за бабушку, как это она не знает таких простых вещей.

– Да откуда ты родом-то? – допытывалась бабушка.

– Кто его знает; говорили будто из-под Новочеркасска, что ли… А верно-то не знаю. Давай лучше, бабушка, изюмцу, с изюмцем чаек попробуем…

И бабушка наливала ему пятую чашку.