Текст книги "Эй, вы, евреи, мацу купили?"

– Меня прислала синагога, – сказал Лева.

Первыми пришли в себя коммунисты.

– Ясно-понятно. Евреи были среди убитых.

– Охраняйте раввина, пока он будет молиться, – сказал дружинникам коммунист с бородавкой на носу.

Охраняйте меня, берегите сукина сына, дурака законченного. Это же надо так влипнуть! А Шаевич зачем меня сюда послал? А я зачем сюда пришел? Господи, помоги.

Японцы уставились телекамерами на Леву, Лева на японцев. А слева и справа старушки смотрели на Леву. Где они его уже видели, этого чокнутого раввина?

– Давай, отец, начинай! – к Леве подбежал коммунист с бородавкой на носу. – Батюшка, слышишь, запел!

Все, я влип, мне конец. Но при всем честном народе. Убьют как жертвенное животное. Стыд.

«Эль малэ рахамим», – начал Лева заупокойную молитву.

Вскоре раздались глухие удары – казаки рвались к Леве сквозь живой щит коммунистов. Это вам не семнадцатый год ХХ века. Ряженые казаки – мастера самбо и бокса, били мягкотелых москвичей.

Серые шинели выстроились перед Левой.

– Ну, замолкни.

Лева закрыл глаза и продолжал петь молитву.

– Лахен бааль гарахамим…

– Заткните ему пасть, – голос за его спиной.

Наконец, все было кончено. Он ощущал на себе горячее дыхание зверя.

– Иди, жид, к стене.

На красной стене фотографии погибщих защитников Белого дома: девушка светлоликая с короткой стрижкой, курчавый очкарик, мужчины, женщины… Лева прижался спиной к стене и поднял голову. Перед ним никого не было.

…Утренняя служба. Йом Кипур.

Хоральная синагога переполнена москвичами и горскими, бухарскими, грузинскими евреями – беженцами.

В перерыве перед прихожанами выступил представитель КПРФ.

– Мне поручено принести извинение за вчерашний случай у Белого дома.

– А кто это был?

– Реформист.

– А-а, избили?

– Так ему и надо. Реформисты женщин за раввинов признают.

Тем временем, в ДК «Автомобилист» был тоже перерыв и Лева устало плюхнулся в кресло за сценой. Он сочинял стихотворение, не смея его в этот день записать…

– Разуйся, – сказал внутренний голос. – Какая связь между средневековой молитвой и сегодняшним бардаком.

Одни шли в киллеры, другие – в коммерсанты.

Жизнь приносила деньги, но меньше, чем смерть.

Он сочинял стихотворение, не смея его в этот день записать.

 
Ледяной сосулей таяла Москва.
Был март,
Олигарх рифмовал слова,
Поп-арт.
Напророчили комсоргу кока – колу
И тюрьму.
Расстрезвонились колокола
По уму.
 
 
Сбережет Россия полукровку и вора
От сосули,
От свободы, президентского дворца,
И от пули.
 

Третья эвакуация

Апрельский снег в лучах солнца и четких теней от деревьев словно приглашение к Пасхе. Но чернозем в талых слезах – предчувствие гибели от котлована. Он приближался к домам и к святыне – к склепу Тверского цадика. Опасность почувствовали грачи – не стали в этом году обустраивать гнезда. И женщины – в плащах с повязанными шарфами – они не готовы раскрыться. Школьники гонялись по тротуарам на деревянных самокатах, брызгая лужами не хуже грузовиков. Еще вчера днем на них лаял рыжий Хвост – пес сапожника Шаи, царапая передними лапами изгородь. А ночью дом сгорел. Второй за апрель. Все слышали как кричала толстая горластая Бобба, а Шаю увезли в больницу. Пропал Хвост. Дом Шаи был крайний – дальше поле с пригорками, и зимой дети делали в сугробах пещеры или скатывались на санках, или просто падали в снег – у кого лучше отпечаток получится. И все это под лай Хвоста. Перед еврейской Пасхой и закладкой фундамента под Первый реактор из Москвы прибыл авторский надзор ЧАЭС – физик Лев Юрьевич «Юдович» Попок – ладный и миниатюрный как гимнаст. Он и впрямь был гимнастом. – «Я физик, я в Бога не верю! Я верю в реактор. Который скоро запустим и будет электричество и кое-что еще для оборонки!» Сейчас он был гостем полковника КГБ Ша-Повал и начальника строительного управления Ермака. Они подъехали к бане, краснокирпичному зданию бывшей синагоги.

– Это хорошо, Юрьевич, что тебе все равно, что храм, что сауна! – усмехнулся Ша-Повал.

– Не верно! Сейчас здесь лучше!

– А будет еще лучше! – сказал начальник котлована Ермак.

Борис Тверской, дальний родственник цадика дремал, прислонившись к косяку двери под закрашенной мезузой. Он услышал голоса и вот будто три ангела подходят к нему. Над входом на идыш намалевано «ребе» и уже по-русски заглавными буквами «ЕБЕР». Славяне прочли как прочли. Почти все забыли, что это была синагога Тверского цадика.

В микве – сауне, полыхал хлебный жар – горячий ржаной воздух с еле заметной примесью мяты и эвкалиптового масла шибал в лицо, горячо облапал белотелых. Попок тотчас забрался на верхнюю полку. А Ермак начал косить под придурка, размахивал руками, выкрикивал частушки.

– Это бывшая синагога! – голосом гида объявил Ша-Повал.

Взмахнул веником и горячий пар, волна жара накрыла Льва Юрьевича, будто поволокла бесчувственного по гладким доскам, как утекающая вода.

– Я хочу летом поохотиться здесь! – сказал Попок.

– А здесь уже ничего не будет, – сказал Ермак. И вдруг засмеялся – У невидимого еврейского бога ничего не будет!

– Этот чертов Котлован сожрет не только синагогу, но и мою контору, – сказал Ша-Повал.

– Нашел о чем думать! Я вот думаю о Соньке с маленькими грудочками! – сказал Ермак.

Двадцатилетняя Сонька в предбаннике накрывала стол для посетителей. Водка, хлеб, сало.

– Котлован-то Котлован, – забормотал Ша-Повал, – А куда выселенцев девать?

– А чего ты вдруг озаботился? – спросил Ермак. – В Израиль, не хочешь? Ну в Биробиджан, но это государству дороже обойдется!

– Я к новому году должен пустить Первый блок. Административные корпуса хочу посадить на готовые коммуникации. Фершстейст?

– У меня 200 еврейских семей, – сказал Ша-Повал.

– Ну и что ты не даешь им разрешение на выезд?

– Вот именно, – воскликнул Ермак, – пусть с голой жопой бегут отседа!

– Вам дай волю, – ухмыльнулся Ша-Повал, – все побежите!

– Трус ты. Полковник, – Попок стал слезать с полки.

– На них полгорода держится, – продолжал ныть Ша-Повал. – Ладно, идемте передохнём!

Сонька с маленькими грудочками вынырнула из глубины предбанника в белом халате:

– Водка ваша стынет!

Потоки ледяного душа – в них чувствовался земляной холод плывунов, утопивших старое кладбище.

– Все-таки евреи не дураки были с этими миквами, – сказал Ермак.

– Дураки, дураки, – ответил Попок не задумываясь.

– Так считаешь, – удивился чекист, – это чем же?

– Не знали, чем для них все кончится!

Водка пролетела без вкуса, без горечи, и запаха у нее не было.

– Ну-ка, Лев Юрьевич, оцени сало, – толкнул Ермак в бок москвича, протягивая кусок светящегося янтарного сала. – Ну давайте за наше общее дело, – Ермак поднялся с налитым стаканом водки.

– Тысячу лет люди обустраивали эту землю, а потом чужие приперлись и хана всему! – сказал Ша-Повал. – Ни чести, ни совести у людей не стало, никому верить нельзя! Все самому проверять надо!

– Ты это о чем, Витек? – удивился начальник Котлована.

– Это я о бабах, – испугался Ша-Повал.

Ермак ухмыльнулся.

– Правильно говоришь. Ну, давайте по второй!

– Кто-то подпалил дом сапожника Шаи, – Ша-Повал стукнул стаканом по столу, – строители.

– Брехня, – покраснел Ермак, – Да ты что, Петрович!

– Кладбище не трогайте, там у них цадик похоронен! Звонили из Киева, мы должны паломников принять, со всего мира приедут.

– Ну пусть поторопятся, – криво ухмыльнулся Ермак.

Ша-Повалу вроде и жалеть не о чем. Не о могиле же цадика убиваться, а вот защемило в душе. Он вырос в Чернобыле и все ему родное. Пусть даже неприхотливое, но это его.

– А этот еврей, – спросил Попок, – который встретил нас, он кто – сторож?

– Это габай – староста синагоги, – сказал Ша-Повал, – синагоги уже нет, а габай остался. Он у меня и кнут, и пряник для этих евреев. Мы с ним такие дела проворачивали и еще провернем, если надо партии и правительству. Но это, видать, будет уже последняя наша афера.

– Неплохого выбрали себе старосту евреи, – захохотал Ермак.

– Его не выбирают, его назначила моя контора.

– Нууу… – протянул Ермак, – тогда он просто воин божий.

На следующей неделе о габае только и говорили. Его видели в поликлинике, в школе, на комбинате бытовых услуг, на вагоно-ремонтном заводе и в депо, на хлебопекарне и в гастрономе, – короче всюду. К пятнице все евреи на ушах стояли. Конец света, Армагеддон. Этот великий ужас всеобщего уничтожения даст им силы бежать в Израиль или на Север, куда глаза глядят. Каждого работающего еврея вызывали в отдел кадров и там в присутствии габая им объявлялось, что они должны в пятницу вечером быть на центральной площади и никаких комментариев. Все, приказ. Это как приговор. Потомок Тверского цадика объявлял евреям эту новость лицом к лицу, зрачок в зрачок, как у стоматолога.

– Это уже третья эвакуация, – сказал закройщик Гриша Брод, запихивая в авоську нижнее белье и сухари.

– Кто тебе сказал? – кричала близорукая Вера.

– Объясняю, – сказал Гриша Брод, – для тупых и новорожденных: габай в отделе кадров.

По улице уже прошли на площадь Буксбаум, Калеко, Фалькнеры.

– Опоздаем, – Гриша Брод размахивал авоськой.

– Пока я Фимочку не покормлю, я никуда не иду, – кричала Вера.

– Опоздаем!

– Идиот! На тот свет поезд ходит без опоздания!

Гвалт и у соседей.

– Белла! – звал поляк Сеня.

– Я собираю маму, скотина!

– Мама, вы готовы? – кричал он на ухо девяностолетней Блюме.

– Дурак, – не унималась Белла.

– Дурак, – засмеялась теща.

– Мама, вы готовы!!!

– Первая эвакуация была от Бога, – причитала Белла, – вторая от черта, третья – от людей, от нашего ненормального габая.

Что за хрень! Она то откуда знает про эвакуацию?

Один за другим пришли к семи вечера на старую площадь двести семей. Из окон жилых и административных зданий евреев хорошо видно, как они молча стояли на площади, как звери в загоне. Хорошо видно и тех, кто по углам пространства контролировал ситуацию. Неподалеку стояли пустые автобусы.

– Заходьтэ у автобусы! – раздалась команда.

– Третью эвакуацию я не переживу!

– Мама, это война? – дергал мальчик молодую женщину.

– Заткнись!

– У вас есть вызов из Израиля? – спрашивал габай всех подряд.

Может быть, ради этого только их и собрали вместе.

Автобусы обогнули центральную часть города, миновали железнодорожную станцию, и очень скоро остановились за городом: справа незасеянное поле, слева еврейское кладбище, на краю которого был виден склеп Тверского цадика. На поле в багровых лучах заката стояли бородатые люди в черных шляпах и черных костюмах.

– Граждане евреи Чернобыля, – объявил габай, – с нами вместе хотят встретить субботу святые старцы, наши соплеменники, ученики святого Тверского цадика. Святые паломники из Америки и Европы. Давайте помолимся у могилы Тверского цадика, чтобы была легкой дорога в Израиль! Ну, все, будь ласка!

Габай подошел к паломникам, и повторил:

– Будь ласка!

 
Леха, доди, ликрат кала –
 

запели паломники, высоко задирая.

И пейсы и бороды будто поднялись к небу.

– Борис, – одергивали они габая, – а тоби шо за корысть?

– Кому пришлют вызов у Израиль? – переспросил габай. – Кому пришлют, тому вышлют шубу, джинсы, кофточки, и мне что-нибудь перепадет!

– Придурок!

Чернобыльцы опомниться не успели, как паломники уже пели завершающую молитву:

 
Адон олам, ашер малах,
Бетерим кол, ецир нивра…
 

Долгие проводы

Июнь 1977 г.

Есть РАЗРЕШЕНИЕ. Нет сна. Лев Фалькнер пытался запомнить послания-завещания к родным в Израиль друзей-отказников. Словно раввин, он их выслушивал. Поди теперь попробуй вывезти из Союза еврейские цурес в своей голове…

Легкоатлет и красная бородка сделали пятидесятилетнего физика Фалькнера задирой, словом и кулаком мог дать сдачу. В 66-ом молодой доктор наук, но не выездной. Шестидневная война распирала его от гордости за соплеменников и некому морду набить. А кто ему набьет морду?

Ах, вы меня не пускаете на симпозиум в Сан-Франциско по приглашению? Тогда я туда эмигрирую. В Москве таких – не ходи в лес за грибами.

Все годы отказа Лев обещал себе, если дадут РАЗРЕШЕНИЕ, немедленно улетит, нагляделся на тех, кто замешкался и попал в ловушку, когда уже не гражданин Союза, но все еще в Москве. Кто угодно мог отменить разрешение на выезд. То-то и оно. И вот, бери билет, привет СССР! Но он не нашел в себе силы улететь тихо, не выслушав на прощание слова друзей.

Накануне Дня Победы – цвела сирень – он поднялся на Горку. Белые колонны синагоги, сотни людей. Все тоже – и нет. Он вдруг обнаружил в себе радостное самоотстранение и любовь одновременно к ним. Толпа подобно волне моря. Ты уже во власти стихии.

– Зяму вызвали в милицию и пригрозили выслать из Москвы, если он не перестанет призывать Запад бойкотировать Олимпийские игры в Москве.

– Ну, это можно делать и в Магадане.

– Математику Халуповичу дали визу.

– Значит, следующим будешь ты. – Лев ткнул кулаком в плечо сутулого программиста Илью Либензона.

Они втроем вовлечены в дела Щаранского. Если двоим дали разрешение на выезд, то почему бы не дать его третьему? Эта новость сняла у Льва камень с души.

Кто-то хлопает его по плечу. Ба, коллега Левин.

– Лазарь Хейфец скрывал от жены, что он сотрудничал с КГБ, а жена его считала сионистом.

– Ну и что?

– А то, что она переспала с соседом в знак протеста. Короче, Лазарь просит вызов из Израиля.

– Пусть попросит в КГБ.

– Лев, ты летишь в Америку? – Левин подмигнул.

– В Израиль.

– У тебя же есть приглашение в американский университет. – Глаза коллеги округлились.

– А я лечу в Израиль.

– Ой, да ладно тебе. Я никому не скажу о твоих планах. «Натив» нам перекрыл все пути кроме Израиля. Ну, мы простые смертные, а у тебя приглашение есть из Америки. А кто эти ребята из «Натива»? Хотел бы я на них посмотреть. Откуда они знают, где будет лучше мне и моим детям? Я ведь еду ради своих детей. Один Бог знает, где им будет лучше.

– Не морочь ты мне голову Америкой. Я давно уже все решил, – ответил Лев.

Из синагоги повалили старики – головы опущены, ну разве исподлобья зык-зык в сторону отказников – родственники, Бог даст есть? Богобоязненные решатся на отъезд, когда будет не страшно.

– Работай, мне пора на Курскую, – сказал Фалькнер.

– Да ты что, Лев, мы с тобой должны выпить.

– На проводах.

Он поехал прощаться к Андрею Лаврову. Букет белых роз для Лены и «Марафонская медаль» Андрею.

Пили чай на их маленькой кухне.

– А эта медаль, – улыбнулся Андрей Лавров, – мне-то за что? Я и круг не пробегу.

– На память обо мне и, кстати, заслуженно – ты наш лидер долгого забега Союза в демократический мир.

– А ты так и выбил на обратной стороне медали?

Лев часто сопровождал уезжающих из Союза в их беготне из МВД в посольство, из банка в таможню, получить подписи чиновников. Чаша сия не миновала его. Его тоже сопровождали отказники, кто-то из них просто хотел побыть с ним эти последние дни, кто-то искал совета.

800 рублей за выездные визы жене и ему: два маленьких документа, отпечатанных на тонкой желтой бумаге. То и дело, доставал их из бумажника: они действительно существуют.

Отдал почти половину стоимости квартиры: тысячу рублей за отказ от Советского гражданства.

Нельзя брать с собой письма, дневники. Когда отбирали деньги и ценности – это одно, когда воспоминания – совершенно другое.

Проводы – вечер открытых дверей. Красное лицо Льва покрыто каплями пота. Едва не вся Субботняя горка вместилась в трехкомнатушке-хрущевке.

Есть отчаянная надежда, что все эти люди скоро последуют за ним.

У раскрытого окна программист Илья Либензон в серых брюках и красной безрукавке, держал фужер с вином в окружении блондинок.

Он жестикулировал и женщины смеялись. Здесь мог бы быть и Толя Щаранский, но он в Лефортово на нарах (Сбитые ботинки, мятые брюки, кепка с заломанным козырьком. Таким его запомнили…)

– Я слышал, – сказал Лев Илье Либензону, – Оксфордский университет пригласил вас на конгресс, устроенный в вашу честь.

– Кремль против.

– Вот гады. – Лев отпил глоток вина.

– Это плохой для меня знак. – Либензон опустил голову.

Разными почерками фломастером исписаны обои:

«Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым: зачем губить себя?

Студенты читали обои.

– Алия осовременила иудаизм. Пришла молодежь, – сказал хроникер алии Чернобельский – он писал нескончаемую «Хронику нераставанья».

– То, что здесь написано не осовременивается, – улыбнулась Аня Фалькнер.

Ее улыбка загадка – это и усмешка и издевка и никогда не знаешь: она с тобой или против тебя.

– Я говорю об иудеях алии, – сказал Чернобельский. – Есть надежда, что они войдут в движение современного иудаизма.

– А как насчет веры? Иудеи не любят говорить о вере, – сказала Аня.

– Как раз вера рождается от страха, а его здесь с избытком.

– Если «с избытком», почему ты не уезжаешь? – Это тот самый миг, когда она открыто насмехалась над «хроникером»-очкариком.

– Я ведь еще проектировщик-гидротехник и отец троих маленьких детей, у которых мать русская и она никуда лететь не хочет. Я – идиот.

– Наконец-то. – Аня засмеялась.

– Эмиграция ужасная вещь, – вздохнул Чернобельский.

– Ты просто трус.

– Да. – Он почувствовал пот на лице.

– Ты сегодня благополучный еврей, но, когда миллионы эмигрируют, то останешься беззащитным. Сейчас боишься КГБ, потом дрожать будешь перед толпой.

Аня написала фломастером на стене «Кто любит серебро, не насытится серебром». – Ну, теперь твоя очередь.

Гриша Розенштейн нашел общий язык со стариками.

– Старики могут слушать любую чушь, – сказала Аня.

Кандидат химических наук Розенштейн неожиданно стал адептом хабад-любавичей. С книгой «Тания» не расставался. Но книга на идише, а он его не знал. Вот он и пристал к Борису Моисеевичу, учителю идиш. Давление и старость вывернули правый глаз вбок, кожу лица сделали черепашьей, выкрали зубы.

На правах старейшего он вышел на средину комнаты и обратился к Халуповичу и Фалькнеру.

– Ша, евреи! Дорогие Миша и Лев, я специально не писал бумажки, не придумывал, но все, что я сейчас скажу, будет литься прямо из сердца. Благословение мое вам и вашим дочерям, то есть женам.

Жены Халуповича и Фалькнера и впрямь годились в дочери. Нечаянная оговорка старика вызвала смех, а Миша и Лев покраснели.

– Дорогие мои, – продолжал Борис Моисеевич, – мое вам благословение и чтобы у вас родились сыновья, и я попал к вам на брис, и Бог даст так и будет. Мы, евреи – семья с общей памятью. Эта память удержала нас вместе в галуте и позволила нам выжить. Все мы вышли из Земли Египетской, не забудьте это и там, на Святой земле…

Беременная жена Халуповича Дина уже не могла стоять, ей подали стул. Лев расширив зрачки, как от нестерпимой боли, переминался с ноги на ногу, озирался затравленно. Миша Халупович, засунув руки в карманы потертых джинсов, был намного терпеливее, переглядывался с Либензоном по-мальчишечьи озорно. Это плохо вязалось с академическим видом Либензона: сутулый, бородка клинышком, в вечернем костюме; немногословный и серьезный. Вышло так, что преследования КГБ сделали его воином-одиночкой. Война была в полном разгаре. Для него речь шла о выживании русских евреев и всякий, кто чувствовал себя соплеменником и ныне должен быть на страже, как две тысячи лет назад. Еврейский мир – организм, живое тело. Ткани нашего мира обновляются смертью. Приходится бороться с варварством новой жизни. Он надеялся, что дружным международными усилиями удастся сломать «железный занавес». До алии он был физик, но жизнь вытолкнула его в лидера еврейской общины с ее непохожими друг на друга людьми, судьбами, охваченными алией. Либензон вошел в мир несопоставимых целей, и стремлений, и задач, и подвигов, чуждого ему ортодоксального иудаизма, новой строгости и новых испытаний; в мир человеческой личности, чести и гордости.

Вдруг с непоследовательностью в мыслях подумалось на миг такое что-то, что трудно передать: допросы, фарс и ложь и предательство, страх быть арестованным и приговор за несговорчивость с властями. С отъездом Халуповича и Фалькнера жизнь не пойдет по-новому. Или он заблуждается?

Хозяин квартиры взял фломастер.

– Эти обои нужно передать в музей иудаизма, – сказал Чернобельский.

– А что, есть такой музей? – улыбнулся Халупович.

– Как только придет демократия.

– Демократия полагает, что каждая группа может быть права и, в то же время, каждая группа может также и ошибаться, – сказал Фалькнер.

– Вчерашний атеист Розенштейн, сегодня признает, что был не прав.

– Работа над ошибками не из приятных. Зато теперь он ортодокс. С ортодоксальной точки зрения религиозные догмы абсолютны и вечны.

К обоям подошел Розенштейн.

– Русская стена плача. Это все цитаты или отсебятина?

– Надо читать Тору вместо «Тании», – улыбнулась Аня.

Он отмахнулся.

– Бродского не захотели впускать в Израиль. В Анкете он написал «Я еврей, христианин.»

– Ну, пусть придет в синагогу и публично объяснится, но в Израиль ему дорога заказана, потому, что он нарушил Заповедь: «Почитай отца своего и мать свою».

– А если он половинка?

– Я говорю о евреях, перешедших в христианство. Всевышний милостив.

– Да, «По молитве Моисея Я простил народ». – Как мы до сих пор живы без Моисея! – театрально всплеснул руками Фалькнер, – собираемся в «Овражках», жарим в праздники шашлыки, танцуем под гитару.

– Душа его молится за нас, – сказал Чернобельский.

– И за евреев – христиан? – Резенштейн вернул все на круги своя.

– Нет. – Чернобельский готов испепелить Гришу. – Они предали народ от Авраама до наших дней. И если при этом они совратили еще хоть одного их нас, это грех, каких мало. Ему придется очень много поработать. Чтобы вернуться.

– Это столь же безобидно Богу как и прочая людская суета, – заметил Фалькнер.

– Нет, выкрест предал себя, он сделал вызов Всевышнему и порвал с нами.

– А у нас есть молитва за таких людей?

– Пожалуй «Шма Исроэль»…

Фотограф Борис Теверовский призывал собраться участников семинара для фото.

– Паша! Иди к нам!

– Ну, куда мне, – отмахнулся Гойхман, – там профессора.

– Внимание! – восклинул Теверовский. – Улыбнитесь для истории! Сейчас вылетит птичка.

– Где же птичка? – Лев замахал руками.

– Птичка, – сказал Гриша, – будет в Израиле.

Все засмеялись.

Последний гость уехал в три утра, а в пять Лев и Аня сели в такси. Портфель, несколько чемоданов и переноска, где сидела кошка Тёпа. Солнце еще не поднялось, когда они прибыли в Шереметьево II, где их уже встречали Либензоны, Ванштейны, Броды. Последний тост l’shana haba’a b’Yerushalaim.

Фалькнеры поднялись по лестнице и попали в зал ожидания. Внизу за стеклом стояли десятки друзей: ждали, когда Лев и Аня пройдут. Сколько раз Лев и Аня с завистью и любовью глядели на тех, кто был на пути к свободе. И вот, после стольких лет мучений Лев по другую сторону отказников.

Паспортный контроль. Обычно он занимал несколько минут, но прошло 10, затем 15. За день до этого Лев услышал об аресте Валерия Турчина, представителя «Международной амнистии». Кроме того, ходили слухи о болезни Брежнева. Одно или оба этих события могли повлиять на его положение. Разрешение улететь все еще могли отменить. Лев попытался не думать об этом, но страх не ушел.

Ничего не изменилось в течении получаса. Они вернулись в зал ожидания.

Они стояли, ничего не говоря друг другу.

Время вылета приближалось: 10:45. Фалькнеры остались единственными пассажирами в терминале. Лев снова подошел к паспортному контролю.

– Вылет на Вену задерживается?

– Ваши визы не здесь; их забрали в другой отдел. Какие-то технические проблемы.

Он снова вспомнил об аресте Турчина. Какие могут быть технические проблемы, кроме той, что их освобождение отменено?

Спустя час все выглядело так, как будто судьба их решалась заново. Если их отправят обратно в Москву, то следующим пунктом назначения для него будет Магадан.

– Что происходит? – прокричал Теверовский.

– Они забрали наши визы, – выкрикнула Аня.

Офицер таможни прошла мимо Фалькнеров и развернулась в недоумении.

– Что вы здесь делаете? Самолет вылетает через 10 минут!

– Нам сказали подождать. Мы спросили почему, и сколько ждать, но этого никто не знает.

– Это ерунда! Я узнаю, что происходит! – она достала рацию, – Дуся! У меня тут пассажиры на самолет до Вены.

– Где ваши билеты?

– Билеты-то с нами.

– Дайте их мне. Я отменяю вашу бронь. Самолет не может больше ждать.

– Но в чем дело?

– Я ничего не знаю! – она воскликнула это с таким раздражением, словно они сами виноваты. И помахала билетами.

– Но, что нам делать?

– Я не знаю! Если вам разрешено уехать, вы заплатите штраф за задержку рейса.

У них нет документов и самолет собирался улететь. В Советском Союзе у них нет уже ни паспортов, ни имущества. Им даже негде жить.

Их дочь, маленькая Маша с куклой на руках сдерживала слезы. Лев и Аня молчали. Они были слишком подавлены. Никто не мог обвинить другого за задержку в отъезде – за выбор самого долгого периода на сборы и проводы. Они очень дорожили этими последними днями. А теперь им осталось всего 24 часа, в течении которых они еще могли на что-то надеяться: их визы истекали 5 июля. Завтра они будут просто бесполезными бумажками.

Единственная, кто мог выражать свои эмоции, Тёпа, громко мяукала в своей корзинке. Льва непременно арестуют при выходе из аэровокзала. Видимо, у его друзей возникла такая же мысль, потому они еще находились внизу.

В аэропорт приперся рогоносец, стукач и личный топтун за Львом, сам Лазарь Хейфец. Он подошел к буфету и нагло уплетал сардельки с тушенной капустой и жидким хреном. Толком ему не объяснили для чего его прислали сюда? Сопровождать Фалькнера теперь в Магадан? А ему-то, Лазарю, нахрена это нужно? Он хочет на дачу к Гале с блинами.

Еще через какое-то время офицер в паспортном контроле объявил:

– Фалькнеры! Вот ваши визы. Поторопитесь!

Лев схватил чемодан и переноску с кошкой, Люся – коробку с вещами, Маша – куклу; и они побежали. Они бежали через второй зал ожидания и остановились перед выходом на поле аэродрома. Господи, они уже по ту сторону границы.

– Стойте! Куда вы бежите?

– На самолет до Вены.

– Стойте! Вы должны пройти досмотр! – окликнул их пограничник.

И снова побежали по стеклянному коридору. Друзья улыбались и махали им.

– Ваши визы. – Пограничник сверил фотографии. – Вам надо подождать.

– Чего? – зарычал красный и взмокший Лев.

– Просто подождать.

– Но, что происходит? Мы должны быть на самолете в Вену. Скажите нам, пожалуйста, в чем дело? Если он уже улетел, мы должны вернуться в здание и что-то предпринять. Если они еще тут – нам надо торопиться.

– Садитесь и ждите. Это все.

Около ворот деревенские зеленые лавочки. У Льва и Ани возникла одна и та же мысль: причина, по которой их пропустили через паспортный контроль была в том, чтобы отделить их от друзей. Они решат, что Фалькнеры уже сели в самолет и разъедутся домой. Теперь их арестуют без свидетелей.

Прошло 15 минут. Аня не выдержала. Встала и подошла к пограничнику, который проверял их визы.

– Зачем вы нас мучаете? Самолет уже улетел или нет?

Он посмотрел на нее, подумал немного, а затем медленно произнес:

– Подождите, они скоро придут.

– Кто скоро придет?

Снова молчание. Затем он сказал:

– Пассажиры.

– Что вы имеете ввиду?

– Ну… погода плохая. Нет разрешения на взлет. Вам надо вернуться в зал ожидания.

– Пассажиры на Вену?

– Да, просто подождите.

– Вы уверены?

Но в любом случае, Фалькнеры абсолютно беспомощны.

– Да-а, – сказал пограничник не очень уверенно. – Идите. Возвращайтесь в зал ожидания.

Фалькнеры прошли обратно по тому же коридору. Они увидели, что шел дождь, но рейсы не откладываются, черт возьми, из-за летнего ливня.

Они вернулись в зал ожидания. Наметанным взглядом заметили людей в штатском, которые переговаривались с Лазарем Хейфецем у буфета, где он пожирал очередную порцию сарделек. Эта старая сволочь приветствовала их с сарделькой на вилке.

– Это что у дяди на сосиске какашка? – спросила маленькая Маша.

– Он так любит, – вдруг улыбнулась Аня.

Они молча присели на стулья. Лев решил проверить документы и просматривая испытал шок:

– Я потерял билеты.

– Конечно нет, не беспокойся, посмотри все бумаги еще раз.

– Но, Аня, я помню, я аккуратно сложил их сюда. А теперь смотри. Вот визы, это ветеринарный сертификат на кошку, это таможенные декларации. Все тут! А билетов нет!

– Но они же не могли просто исчезнуть!

Он снова просмотрел все документы.

– Слушай, если они собираются нас выпустить, то они и без билетов сделают это! Кстати, тебе надо сходить к столу информации, может кто-нибудь нашел их! – сказала Аня.

Женщина в справочной наотрез отказалась помогать Льву искать билеты. Он долго пытался убедить ее помочь им – она ведь могла объявить о потере – но она выставила его. Наконец другая женщина, сидящая в этой же комнате, спросила.

– Почему вы не пришли за ними сразу?

Это была та, что забрала у них билеты, чтобы отменить их регистрацию на рейс. Она могла просто вернуться к ним и отдать билеты, но ей не было до них никакого дела. Они были евреями, эмигрантами, врагами.

Лев получил билеты, но нет уверенности, что они улетят. Пять часов пролетели, как пять минут. Ну помните песенку про «пять минут»? И снова прохождение паспортного контроля, и наконец, они услышали:

– Пассажиры рейса на Вену, пройдите к 19-му выходу!

На этот раз им разрешили сесть в автобус к самолету. Он остановился перед трапом, но двери автобуса не открылись. Лев пожалел, что не показал жест из двух рук суке Лазарю и его «сардельке с говном»

– Почему нас не выпускают?

– Мы ждем начальника пограничников. – Водитель и стюардесса сами озадачены такой задержкой рейса.

Фалькнер покраснел и взмок от внезапного удушья. Так можно и «коньки откинуть». Ну, не хочет, Левчик, Россия тебя отпускать – все же Родина-мать.

Прошло 20 минут, и прибыл начальник. Пассажиры вышли наружу. Когда проверка закончилась, Фалькнеры очень удивились тому, что их пустили в самолет.

Теперь они боялись даже поверить, что это был конец истории, но они ошибались. Почти час они сидели в самолете. Двигатели молчали.

– Простите, – объявила стюардесса, – извините, пожалуйста, – такого раньше никогда не случалось, но вам всем придется покинуть самолет.

– Почему?!

– Не спрашивайте меня – я не знаю. Я не понимаю ничего. Но вам придется покинуть самолет.

Фалькнеры вместе с другими пассажирами прошли по уже ставшему родным стеклянному коридору. Где сука Лазарь?

– О, папа, этот дядя тебе машет сосиской! – засмеялась Маша и помахала Лазарю куклой.

– Не позорь куклу, – прошептала Аня.

Вот ведь как – все провожающие ушли, а Лазарь остался – «верный друг» – и та последняя сволочь, – ухмыльнулся Фалькнер.

Было около пяти часов дня. Маша выдержала бессонную ночь, и почти ничего не ела со вчерашнего дня. А у Льва и Ани не было денег – все оставшиеся рубли они раздали друзьям.