Текст книги "Эй, вы, евреи, мацу купили?"

Допросы, вопросы

Повестка на допрос в Лефортово стала визитной карточкой отказника. Получили повестки Гарик Авигдоров и его жена Маринка.

Вдоль пруда прогуливались Гарик и Лева Чернобельский.

– Заморозки в марток. Не спасут и семь порток, – сказал Лева.

– Кого не выпустят, того посадят, – отозвался Гарик.

– Тесть Ильи Эссаса в КГБ работал… Андропов, галахический еврей, приговаривает к расстрелу Толика Щаранского, зная, что он никакой не шпион! – возмущался Лева.

– В Лефортово послезавтра, – ахал Гарик. – Это где Толик сидит. Твою-то мать, вот уж не думал, что когда-нибудь буду на допросе в Лефортово…

В понедельник Гарик Авигдоров сидел в кабинете полковника Зверева и давал показания. Коленки дрожали, пальцы танцевали гопачок по столу.

– Свидетельские показания по делу Анатолия Щаранского, арестованного 15 марта 1977 года.

– Я не знаю такого дела, – вздрогнул Гарик.

– Ему предъявлено обвинение в совершении тяжкого государственного преступления. Вы с ним знакомы?

– Видел на Горке, разговаривал…

– Что вам известно о его связях? – Зверев почесал бровь.

– Ничего…

– Вот письмо к сенаторам Джексону и Джавитсу. Это ваша подпись?

– Это как-то относится к делу Щаранского? – Гарик вытер пот со лба.

– Что относится к делу, а что нет, решаю Я. Ваша подпись?

– Не знаю, – смахнул холодные капли с носа.

– Ну, тогда с вашего разрешения я сниму пиджак. – Зверев разгладил прическу. Теперь и следователь, и Гарик были в одинаковых рубашках сиреневого цвета.

– Как отчество Щаранского? – спросил Зверев.

– Простите, я думал: вы будете вести допрос с протоколом.

– Допрос с протоколом, – улыбнулся тот. – Как зовут жену Щаранского?

– Не знаю. Я ее никогда не видел.

– Вы подписывали письма за свою жену?

– Когда?

– Здесь ваша подпись. Узнаете почерк?

– Знаете ли, почерк меняется.

– А вы жене говорили, что подписывались за нее?

– В общем, да.

– Вот данные о вашей семье. Вы их давали Щаранскому?

– Не-ет.

– Как они попали сюда?

– Мои родители живут в Израиле, они могли дать.

– Значит не давали. А это письмо подписывали?

Это был призыв к ООН о воссоединении семей.

– Да, подписал. Простите, у вас с туалетом сложно?

– Дверь в конце коридора.

Из туалета виден асфальтированный двор для прогулки арестованных.

Его жену Маринку вызвали на допрос часом позже. Воспитатель детского сада. Рост 180, вес 100. Высокая и очень громкая, полная, разбуженный вулкан.

– Авигдорова? Идемте за мной.

Ей достался маленький, косолапый украинец. Он пытался открыть дверь. Не получалось.

– Ну! – нетерпеливо подстегнула Марина. – Час продержали, как дуру, в прихожей, а теперь не в ту дверь ломитесь? Оторвали меня от детей непонятно зачем.

– Ничего-ничего. Бывает.

– А мне знаете сколько ехать? Два часа на электричке и еще черт знает сколько пешком до дачи.

– Бывает.

Он суетился. Не отпиралась дверь. Наваждение!

– А кто за меня будет детям задницы подмывать!? – гремела Маринка на все Лефортово. – У меня их сорок в группе!

Им уступили комнату выбежавшие на крик двое коллег-украинцев.

– Садитесь.

Маринка закурила. От жары крошечная комната мгновенно наполнилась густым дымом.

– Послушайте, вы не курить можете? У меня еще целый день работы.

– Могу, – погасила сигарету. – А вы не валять дурака можете?

– Это почему же дурака?

– А будто не знаете, что я и в глаза Щаранского не видела! И в синагоге раз-два была. А вы меня в тюрьму заманили.

– Я?

– Тут изнасиловать женщину раз плюнуть. А зачем еще привели? Вы меня хоть раз видели со Щаранским?!

– По-омилуйте, я… Подпишите протокол и свободны вы.

– Вот запишите в протоколе, что будешь со мной сегодня стирать детское белье на даче.

– Я с вашего разрешения налью стакан водички.

Ее отпустили в рекордно короткий срок.

В конце рабочего дня Чернобельского вызвали в спецчасть.

– Лева… это Антонина Яковлевна. Зайди, пожалуйста.

Сменил темные очки на светлые, в туалете причесался. В большой комнате спецчасти у окна стоял молодой блондин. Другой, меньшего роста, чернявый и сухой лет тридцати пяти.

– Лева, – сказала Антонина Яковлевна, – с вами хотят поговорить. – И вышла.

– Думали. Мы вас не найдем?.. За гарницей печатаетесь… Роман пишете? – Чекист улыбнулся. – Пересылали роман за границу? Мы ведь с вами можем и в другой обстановке разговаривать. Так, да, это проходило не через мои руки. Вот… В «Евреях в СССР» печатались…против журнала возбуждено уголовное дело. Знали? А все ж дали туда рассказ. «Долгожданное свидание». Читал. Кто рассказал вам эту историю?

– Рассказали…

– Дали бы что-нибудь почитать… С возвратом. Конечно.

– Да ладно вам…

– Я вам обещаю, что обыска у вас не будет. А то чего доброго придете домой и уничтожите свои труды.

Рука Чернобельского плясала по столу. Блондин давно уже с любопытством следил за ней.

– Напишите про алию. Вы же для этого ходите на Горку. У нас вот собран богатый материал…

– Еще чего!

– Вы знаете, что редактором этого вашего журнала «Тарбут» теперь будет Илья Эссас?

– Да? – притворился Лева.

– А то вы не знаете, – улыбнулся чернявый.

– Илью я знаю.

– Престина знаете?

– Ну, видел на Горке.

– А с культурной установкой Престина знакомы?

– Нет.

– Ну как же?! Как же вы хотите писать о Горке? Ну, а последнюю новость слышали: жена Давыдовича просится обратно.

– А что случилось?

– Плохо там. Но почему-то в письмах мало кто об этом пишет, даже перед родными и друзьями двурушничают.

– У вас что, есть доказательства?

– Сколько угодно. Вся Горка и вы к ней в придачу.

– Я о себе другого мнения. Это, конечно, нескромно…

– Ну-у, вряд ли вам есть, чем похвастать. Вся откровенность ваших товарищей – в заявлении на выезд в Израиль, а в остальном они ведут себя подло. Ида Нудель, например, в дни сессии Верховного Совета на балконе вывесила израильский флаг. Ну, для чего? Чтобы нам праздник испортить? Разве не подло?

– Ну и что, флаг так и висит?

– Сняли, конечно. Но с ее стороны это подлость. Зачем она сделал? Сессия принимает Новую Конституцию, а она флаг вывешивает. Зачем?

– Не знаю.

– Ладно. Я вас еще навещу. Меня зовут Александр Васильевич. И вот что, если будете распространяться о нашей встрече, то можете себе повредить. У вас еще будет время рассказать.

Лева сидел перед Александром Васильевичем.

– Мы получили экземпляр вашей книги.

– Не видел.

– Ну, он пока на размножении… Ваш статус нас не устраивает. И у вас, как говорится, три выхода. Первый: отойти от алии и от всего, что с ней связано. Второй – вы сотрудничаете с нами, и тогда мы разрешаем вам посещать все, что хотите. И наконец, третий – уезжаете в Израиль. День-два подумайте…

– А что думать? Второе меня не устраивает.

– Будьте добры тогда не контачить с лидерами алии и забудьте дорогу на семинары и в «Тарбут»…

Они остановились и посмотрели друг другу в глаза.

– Что ж теперь, в стол писать станете?

– Мне не привыкать.

– Если вы уйдете с Горки, где же темы-то брать будете?

– Но и стукачом я не стану.

– Значит, в разведчики идти не хотите.

– Не хочу.

– Удобная позиция. Моя хата с краю. А вкалывает пусть Александр Васильевич. Да вы знаете, сколько страдает в Израиле советских евреев?! Мы уже другая организация. Вы о нас думаете, будто сегодня 38-й год. А знаете ли вы, что в процентном отношении чекисты пострадали больше всего? На сегодняшний день мы за девять лет алии никого из ваших не осудили. А захоти – и всех пересажали бы. Ведь верно? Нам что от вас нужно? Пару новеньких фамилий, кто пришел к Эссасу на семинар. Мы их не арестуем. Если бы вы мне, скажем, вчера сообщили фамилию, а сегодня его арестовали, то вы вправе плюнуть мне в лицо, а мы как? Поговорим с этим человеком, и глядишь – отойдет. Потом еще спасибо скажет. Мы почему против семинаров? Потому что девяносто процентов тех, кто их посещает, уезжают в Израиль. Хлебнут лиха – и в слезы. Но поздно. Нам нужна постоянная информация, чтобы мы аргументировано боролись с такими, как Слепак, Престин, Эссас.

– А что Эссас? – удивился Чернобельский.

– Эссас многих совратил. Агитировал и агитирует уезжать.

– Я ни разу не слышал.

– Ну, он же не идиот, чтобы на семинаре во всеуслышанье такое сказать. Это делается тет-а-тет. Его друг Файнгольд все время звонит и спрашивает: «Ну, почему Марк не едет?»…

– Александр Васильевич, я доносить не буду. Ни одного слова о других.

– Да вы нам ничего нового не скажете. Если что умолчите или не так скажете, мы вас поправим.

– Не уговаривайте. Уж лучше я брошу семинару и «Тарбут», чем вести двойную жизнь. Все, что я считаю возможным, я пишу в рассказах.

– Ну-ну. Посмотрим, до чего вы допишетесь.

Котлован

Чернобыль летом – это пшеничная круглая буханка на зеленой скатерти, где солью разбросаны дома. Они ставились, как попало. То есть как было суждено. Город маленьких людей и большой судьбы. Домсоломка в два окна на пригорке, торчит акация, забор-плетенка утопает в придорожной пыли. Пыль – охранительница города – спокойно принимала лишь лошадей и колеса биндюг, да перебежки босоногой детворы. Пыль ненавидела машины. В пыли купались куры, щенята, свиньи, воробьи. Утром пыль лечила холодом, днем – жаром. Пыль была такой же частью Чернобыля, как дождь. Пыль – архив несбывшихся надежд, библиотека времени…

Леве вручили повестку в КГБ. Допрашивал его Соколов – молодой мужчина, похожий на фокусника.

– Представляете, где вы?

– П-представляю.

– Вы сообщили кому-нибудь, что идете к нам?

– Нет…

– Почему у вас такой страх к Котловану?

– Он пожирает дома и могилы, а люди перестают друг друга жалеть.

– Здесь будет самая мощная в мире теплоэлектростанция.

– А где будем мы?

– …В читальном зале на книгах Маркса, Ленина сделаны пометки. Ваш почерк?

– Может быть, мой.

– Расскажите о своих друзьях?

– Люди как люди.

– Так присмотрись, прислушайся и как-нибудь приди. Расскажи мне.

– По еврейскому закону этого делать нельзя. Уж лучше вы меня расстреляйте.

Фокусник из КГБ улыбался, он готов был расхохотаться, еле сдерживался.

– У тебя еще есть время исправиться. И никому не говори о нашей беседе.

Ему позволили уйти на волю – на улицу и дальше, домой. Не он герой дня. Героем был страх.

До этого несчастливого дня Лева каждое воскресенье приходил в редакцию газеты «Чернобыль» на собрания литературного объединения. Тяжелый слог, как шаг в строю солдатский. Лева писал: «Злодей не знает, где он споткнется, и страшится, а праведник об этом не думает. Парадокс же том, что счастлив тот, кто всегда в страхе».

Жуткий ветер ломал ветки деревьев, на миг поднимая уже оторванные и истрепанные, вновь ронял их на землю, когда Леве приснился дед его. Зуся с Левой арендовали автомобиль «Победа», что бы сгонять к Котловану.

…Лева с дедом зарылись лицом в росистую траву, с наслаждением вдыхая аромат нагретой земли. Пытаясь воскресить блаженное ощущение безмятежного счастья, Зуся встал. Свитер вымок в росе. Господи, Боже мой! Вот она настоящая жизнь, такая простая и спокойная…

Чернобылю тысяча лет… В 1193 году здесь поселился Хаим-Мейер с семьей. В дни Речи Посполитой Чернобыль вошел в Киевское воеводство. Спустя пятьсот лет, как поселился Хаим-Мейер, казаки погромничали. А было в Чернобыле сотня хат и жили семьсот душ. Еще через сто лет в местечке поселился цадик Менахем-Нахум Тверский. Так он себя называл, и так его называли. А это уже немало. Сын его Мордехай основал дом Танаха.

Тысячи евреев посещали двор этот из года в год, почти сто лет, пока в 1920 году правнук цадика Шломо Бен-Цион не бежал из местечка, оставив синагогу, три молитвенных дома, Талмуд-тору, женское еврейское училище, богадельню и шесть тысяч евреев.

Пыль улеглась, птицы угомонились. Погромщики спились, а такие, как атаман Струкел, умылись своей кровью на чужбине. На странице… ладонь вместила историю родины. Горячее местечко. Здесь многое с опасной частотою повторялось.

Печаль была с Левой: в зыбком сне он встретился с отцом. Во сне Семен старомоден, Земля стала ему изголовьем, а любимое занятие – разжечь огни на воде для ловли рыб. Далеко видать те огни на водной равнине, чтобы Чернобыль виден был с небес.

Лева вырос незаметно – длинноногий, узкоплечий, прутик с ушами. Он мог быть ангелом при удаче. Удачная строка, хорошая оценка в школе, любимый взгляд… Его взял военный комиссариат на учет.

Учебные стрельбища раскинулись у самой бровки Котлована. По пятницам еврейских мальчиков учили стрелять по мишеням. После занятий в школе они садились на велосипеды, как всадники на лошадей.

Дорога к Котловану утопала в пыли и в золоте пшеницы. Склонившимся в пыль колосьям велосипедисты предпочли стрельбу из винтовок образца Отечественной войны. Дорога пела птичьими голосами, звоном пчел, налетела банда мух. Вдруг ветер – какое счастье. Глубокий вдох чистого воздуха. Между полями нежная трава – красота просительная, выжидательная, готова броситься к тебе по первому знаку и с тобой зарыдать.

На стрельбищах их ждали винтовки и мишени.

– Слава Богу, что стрельбище не в синагоге, – сказал Илья Либензон.

Возвращались на велосипедах медленно-медленно… Черные тени липовой рощи от красного заката. Сосало под ложечкой от воздуха, от медового запаха лип.

– Правда, великолепно?! – воскликнул Илья. – Если мне когда-нибудь придется умирать, то я хотел бы в этой роще.

– А я боюсь, что КГБ меня арестует. Я туда не хочу! – сказал Лева.

И самому себе удивился, что вот так запросто шутит над тем, от чего еще недавно в ужасе задыхался. И вот что странно: ни смена времени года, ни допросы в КГБ, ни близость окончания школы – ничто не поколебало страсть Левы писать. В дневные часы он укреплялся в решении уехать из Чернобыля. Учиться на кого угодно, только бы подальше от КГБ.

Во дворе КГБ, где некогда Тубэле с подругами учили лошен-кодеш – святой язык, страхом поросло пространство. В каменном доме так никто и не прижился. Ни центр кооперативной торговли, ни профсоюз работников лесной промышленности. Дом с немытыми окнами и распахнутыми дверьми был обречен. Но КГБ навесил стальные двери, установил решетки в оконных проемах, остеклился дом и окрасился.

В приемной Лева ожидал допроса.

– Войди, – велел Соколов, открыв дверь в приемную и кивая Леве. – У тебя жизнь впереди, хотя и дурное начало. Твоя манера писать рано или поздно загонит тебя за проволоку.

– Но я лишь записываю…

– Вот если для нас, тогда есть шанс остаться на свободе.

– Я пишу для всех…

– Ты или дурак, или не знаешь, что есть мы на самом деле. Мы свою постель ни с кем не делим. То, что пишется для нас, не подлежит огласке.

И когда безответная пауза затянулась до неприличия, Соколов вздохнул с облегчением. Он понял, что этот юный еврей интуитивно нашел единственно верный ход – молчание. Можно выключать кассету, последний протокол на подпись – и прощай.

Отчим привел Леву к Хаиму-Мейеру, одинокому и богобоязному еврею. Комната с высоким потолком, с голыми стенами и окном.

– Ты решил уйти из Чернобыля, – сказал старик.

– Это не грех, но ты не должен забывать, кто мы.

И старик положил на стол перед Левой книгу в твердом переплете. «Священные книги ВЕТХАГО ЗАВЪТА, переведенныя с еврейского текста для употребления евреямъ ПЯТИКНИЖИЕ МОИСЕЯ. Вена. Издание Британского и иностранного библейского общества. 1898». Справа лошен-кодеш, слева русский текст. «… и сотворил Бог человека… и благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь, и размножайтесь. И наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте…»

– Реб вром, я перепишу ее.

И день за днем Лева переписывал страницы Книги, чтобы избрать путь.

Каждый человек прокладывает свой путь служения Богу, согласно своему предназначению: один путь – справедливость, другой – любовь. Бог любит новорожденного, единственного и неповторимого. Бог избрал новорожденного, чтобы освятить именем и однажды спросить его: Где ты? – Вот я, Господи, – отвечает человек. Это и есть любовь.

После занятий в школе Лева на велосипеде уехал к реке искать место для сукки. Илья и Лева договорились ночевать в сукке, как полагается евреям. Лева вызвался найти место.

Деревья издали иные, чем вблизи. У каждого есть имя, слышится высвист иволог. Заблудившийся в воздухе запах хвои. Лева поминутно поворачивался направо и налево. Над травой слуховой галлюцинацией висел призрак дедушкиного голоса, будто он аукается с Левой.

Лева свернул к Котловану, но дорогу перегородил бурелом. Здесь была сырая тьма. Было мало цветов и стебли хвоща похожи на могильную ограду.

– Господи! Ожесточи меня и дай силы уйти из семьи. И пускай они не беспокоятся, а я их не забуду.

Ведь не забыл я отца и деда, и буду молиться, чтобы им нашлось место раю. Грех мой в том, что отца я вспоминаю после деда, а ведь он ушел раньше…

На берегу Припяти Лева сплел из вербы лулав, а яблоко будет этрогом.

– Благословен ты, Господь Бог, давший мне заповедь благословлять этот мир лулавом.

Стояло бабье лето, последние ясные дни жаркой золотой осени. Дожди не смогли достучаться до самого конца осенних праздников. Добрая примета на десять лет вперед.

Шалаш был готов, когда Земля почти отвернулась от Солнца, вскрыла вены горизонту, заливая его кровью. Лес вокруг Котлована спилили, часть его сжигали на стройке, часть растащили жители. Такое пользование землею беззаконно. Оно против заповеди Господней, это воровство у потомков и потому не извиняемо. Звучали голоса далекие…

Теплая весна 53-го

Заканчивалась еще одна послевоенная зима. По вечерам, прикрутив до упора керосиновую лампу, когда бабушка Тубелэ вязала, а дети притворялись спящими, мужчины вели разговоры «за жизнь». Дети вслушивались в дедовскую правду или в правду, скажем, сапожника Шаи. Говорили про атомную бомбу, про пожар в мануфактурном магазине, про то, кто умер, кто родился. Говорили про немецкие концлагеря, говорили о еврейской стране – об Израиле.

– Интересно, что там за евреи?

– Молодые.

– А язык у них идиш?

– Иврит.

– Ты его знаешь?

– Ба бокэр, ба эрев.

– А в Биробиджане? – хихикнул Шая.

– А в Биробиджане – тайга.

Утром молодая вдова Вера чистила зубы над умывальником, полоскала рот, запрокидывая голову.

– Леве нужен костюм, – сказала она. – Завтра я возьму его в лагерь.

Чернобыль имел свой лагерь заключенных. Болото, потом вышки, колючая проволока в два ряда. Город в городе со своим театром, кладбищем.

Вера работала в медсанчасти лагеря. Но в этот день охрана не хотела ее с маленьким Левой впускать. Им разрешили войти в лагерь с таким же трудом, с каким выпускают на волю.

– Какой ты большой, – сказал Леве зэк-портняжка Гриша Брод.

Его пальцы гуляли по мальчику, пальцы, видать, соскучились по воле, а Лева был вольный.

– Ах, Вера! Фарвус дер Гот хот гемахт Пэсах ин Мицраим унд ферлост мир мит гоим? Фарвус?… Мы тебя, сынок, оденем, как царя. Белый френч с медными пуговицами.

…Еще снег не успел растаять, объявили: «Раскрыт заговор врачей-убийц». Понятно, евреев. Мало кто в Чернобыле читал газеты, но весть о «заговоре» распространила молниеносно, и Верочке предложили убираться с работы.

– Ой, мама! – рыдала она.

– Ой, Готыню! – ахала Тубелэ.

– Всех евреев будут проверять, – бормотала Верочка.

– Ой, Готыню! – сокрушалась Тубелэ.

– Ой, Боже мой! За что я такая несчастная?! Такая была работа хорошая. О-о! Что я им сделала?! Какое я имею отношение к тем врачам-предателям?

– Дура, – говорил дочери старый Зуся. – Они, наверное, такие же предатели, как я начальник твоего лагеря.

– Евреев нигде не любят, – бормотала Тубелэ.

– Не надо меня любить! Дайте работать спокойно. Теперь нас вышлют из Чернобыля.

– Ага, в еврейскую область, в Сибирь, – вдруг засмеялась Тубелэ.

– Ой! Ты, мама, ненормальная, что ты смеешься?!

– Лишь бы мы, Вера, вместе были.

– Я ж в финской войне участвовала! А они!

Обидно! На работе она каждый день ощущала свое превосходство над заключенными. Она была вольной душой, человеком сильным и властным. И вдруг ее лишили этого.

– Где я найду работу? – плакала Вера.

И творились в мире разные вещи: мыслимые и немыслимые. Поэтому Тубелэ всегда запасалась солью…

Март шел на смену февралю, а с ним пришел и праздник Пурим. Солнце улыбчиво: и день удлинился, вот-вот и вовсе обгонит ночью. На пригреве замелькали разноцветные бабочки: для них, легкокрылых, вся зима – одна ночь. Конец зиме. Конец! И засияют зеленым стволы осин, а кора зардеется под солнцем.

Тубелэ утром развела дрожжи в теплой воде, смешала с молоком, сахаром, солью и мукой, добавила яйцо, масло, цедру и замесила тесто, раскатала его, Софка вырезала стаканом кружки, а Вера в каждый кружок теста заворачивала сладкий и влажный мак, лепила «уши Амана» и клала их на смазанный маслом горячий противень.

– Пурим! Пурим! – Софка кружилась волчком вокруг Левы. Он ей подзатыльник – бац! Она в слезы и его – бац!

В кухне беготня и галдеж. Софка беспричинно хохотала, а Леву тянуло ввысь. Прыгнул через забор. Софка за ним. Платье на кольях – сама в пыли.

– Лева! Софа!

Приглашать на Пурим гостей вошло у Зуси в привычку, и он, преодолевая недомогание, выглядел счастливым.

– Агит йонтеф!

– Агит йюр!

– Сюда, тетя Рива! Сюда садитесь! – Вера нарядная, голосистая.

– У-у-у, как пахнет жаркое!

– Это не жаркое, это фиш.

– Ой, Боже мой, Туба, где вы брали селедку?

– Рива! Клади себе салат, а не то я обижусь.

– Вера! Неси гументаш!

– Лева! Убери руки!

– Лева! – позвал дядя Янкель. – хочешь вино? Э-э, вижу по твоим глазам, шельмец!

– Ша! – муж Ривы Фима поднял палец, – я недавно в Москве видел салат с крабами.

– Кого видел?

– Это такая рыба.

Муж Ривы преподавал английский в техникуме. Но «межпуху» языками не удивишь. А вот когда он сказал, что видел в Москве салат с крабами, все повернули к нему головы. Все, только не извозчик Изя. Он сидел за столом так, как сидел обычно за своей лошадью в телеге.

– Я бы эту гадость за три копейки в рот не взял, – сказал он. – Вашего отца, Фима, зовут Хаим?

– Хаим.

– А маму Хая?

– Хая.

– Она торгует молоком?

– Молоком.

– У вас прекрасные родители, дай Бог им здоровье. И они никогда не ели салат из этой гадости. Никогда!

Вынесли в сад патефон, и муж Ривы достал купленную в Москве пластинку Зиновия Шульмана «Майн эйникл гейст шолэм»! Опустилась игла на диск и будто пришли в сад одиннадцать музыкантов и одна мелодия…

Тетя Боба всплакнула о брате, пропавшем в Гулаге, покраснели глаза у Тубелэ и Блюмы. А кто-то уже выбивал ладонью мелодию. Сильней! Сильней! И все мужчины, как один, ударили по столу. И древняя песня «Сим шалом това увраха» вошла в дом. И стены будто развалились от песни, и ночное небо повернулось к далекому солнцу. А песня нарастала и нарастала. И сердце учащенно билось, точно не за столом ты, а в бегу.

Веселый и страшный весенний праздник Пурим убил Сталина. Жребий пал на Амана. Еще не ведая о смерти вождя, невинная толпа валила на фильм «Мечта сбылась» в кинотеатр «Смычка», где сироп заливали газировкой, где Янкель играл на трубе и мог за это поплатиться. Но не поплатился. Поезд лишь тормозил на платформе, а в Чернобыле уже знали, кто и зачем приехал. Все знали о каждом, но никто не знал о судьбе всех.

Веру уволили с должности замначальника медсанчасти лагеря заключенных, потому что распустили лагерь, вырыли столбы, оборвали колючую проволоку, сожгли сторожевые вышки. Собаки сами разбежались.

Одинокий польский еврей Гриша Брод (вся семья его погибла в Варшаве) остался в Чернобыле. И женили Гришу на молодой вдове Вере. Свадьба собрала евреев Чернобыля и амнистированных корешей Гриши. Извозчик Изя, как дрессированная лошадь, топал ногами. Сверкали золотые фиксы, как три солнца. Изя прищелкивал пальцами, пританцовывал и горлопанил: «Наливай вина, была – не была!»

На ложках стучал сапожник Шая: об коленку, об ладошку, о стол, о каблук, плечо, горшок! Талант! Оркестр! И вся компания кружилась, обняв друг друга за плечи.

Рувка-золотце, распустив жилет сощуренным глазом оглядывал танцующих. Амнистированные кореша пили самогонку и смущались присутствием посторонних. Невеста сидела между двоюродными сестрами. Толстые стекла ее очков отражали лучи солнца, пряча глаза, и счастью ее верили по накрашенным раскрытым губам.

Жених пускал кольца вонючего дыма в сморщенные лица стариков и неторопливо рассказывал: «Жидок, сказали мэни, сошьешь за нич ватни брюки – будэш у нас портным, а сбрэшэшь – грызы сопку. Ото как. Тут мои нары, а тут – старого еврея. Губастый в очках. Вин робыв революцию. И от одного разу случились в бараке резня: честняги ризалысь с суками. Мы сховались пид нары и усю нич слухалы, як воны друг друга ризалы. Гирше, – сказал у ту ночь очкарик, – не надо бояться быть зарезанным, надо бояться своих надежд».

– Эгей, жених! А ну плясать! – возвратили его на свадьбу.

– Ломир Але инейнем! Лехаим!

Левка попросил: «Деда, давай прокатимся на великах».

– По дороге к Котловану, – неожиданно согласился Зуся.

Если и был котлован под теплоэлектростанцию, то далеко. Но те, кто проложил дорогу, назвали ее «дорога к Котловану». Широкий лентой тянулась она через степь. Здесь перемежались озимые и горькая полынь. Давние пришельцы из Святой земли потому и назвали это место Чернобыль – черным и горьким виделось им будущее детей их. Но земля хотела примирить людей, и у каждого было свое место и своя могила. Но на могилах можно поплакать. А можно радоваться за души бессмертные. Цадики, идиш и смак Украины сделали свое дело: красота и счастье поселились здесь.

Дед и внук ехали на велосипедах рядом.

– Смерть приходит откуда?

– Она всегда рядом… Жизнь и смерть одно и то же.

– Из космоса смерть приходит, – сказал мальчик. – Ты знаешь космическое число?

– Какое космическое число? – Зуся взглянул на Леву.

– Ноль, – сказал Лева.

– Жизнь была до тебя, представляешь?

– Нет, – сказал Лева.

– Я буду молиться за душу твою бессмертную, – улыбнулся Зуся.

Они прогуливались на велосипедах вдоль перелеска. Моросил дождь, радуга то появлялась на небе, то исчезала.

– Живи столько, сколь я буду жить, – сказал мальчик старику.

Купались собаки в мокрой траве.

– Почему мы другие?

– Мы всегда в меньшенстве и мы хотим выжить, поэтому все время взываем людей к справедливости. Урожай озимых похож на рождение теленка у коровы. Землю надо благословлять, а не рыть котлован.

Они одновременно рассмеялись.

– Деда, догоняй меня.

Лева привстал и рванул вперед.

Жизнь прекрасна.