Текст книги "Голос крови"

Прогулка по городу вышла у Бена короче, чем он предполагал. Вместо того чтобы гулять, он сел в машину и поехал к морю. Спустившись пешком к пустынному пляжу, он сел на камень и долго глядел на морской простор, слушая шум ветра и волн и крики чаек. Он просидел так, пока серые тучи не заволокли солнце. Почти половина четвертого – пора идти представляться новому работодателю.

– Ничего, если я буду называть вас Бен?

Вопрос был чисто риторический. Однако Бен все же ответил:

– Разумеется, сэр.

– Уж коли человек три года прослужил шофером у Седрика Дарни… – Тут Чандлер-Литтон одарил Бена солнечной улыбкой. – Каков он, на ваш взгляд?

– Очень приятный человек, – ответил Бен нейтрально.

– Вы весьма сдержанны, это хорошо. Почему вы не остались у него работать?

– Здесь живут мои родственники.

– Понимаю. Дарни уверял меня, что неохотно с вами расстается, он утверждает, что в любой момент готов принять вас к себе обратно. Этой рекомендации мне достаточно. Запросить на вас характеристику у его батюшки вряд ли возможно. – Чандлер-Литтон бросил на Бена быстрый взгляд, но Бен никак не отреагировал. – Вы правы, это дурная шутка. Начнете прямо завтра?

– Если угодно, то хоть сегодня.

– Нет. Машина будет в нашем распоряжении только завтра с шести утра. Вы найдете ее здесь на территории и можете с ней ознакомиться. Завтра заедете за мной к половине девятого. Где я живу, вы, вероятно, уже знаете.

Эндрю Чандлер-Литтон кивнул Бену, и тот, вежливо поклонившись на прощание, покинул громадный кабинет, из которого за широким, во всю стену, окном открывался вид на Северное море.

Здание выстроили пять лет назад. Светлое и приветливое, оно было украшено большими окнами не только там, где находился директорский кабинет. Чандлер-Литтон уже десять лет входил в руководство концерна «ИмВак», одного из ведущих производителей вакцин. Два года назад удалось избежать его поглощения американским концерном, после чего акции выросли, и даже мировой кризис не причинил им урона. По данным расследования, проведенного Беном, «ИмВак» был абсолютно чист. С ним не было связано никаких скандалов, вокруг него не ходило даже слухов. За исключением обычных тревожных сигналов со стороны общества защиты животных. Но и тут «ИмВак» вышел из воды сухим и белоснежным: раз в месяц в концерне производилась проверка. Как правило, проверяющие приходили без предупреждения, и ни единого раза не было обнаружено ни малейших нарушений предписанных правил. Заняв пост финансового директора, Чандлер-Литтон сразу же принял меры к тому, чтобы опыты на животных были сведены к минимуму, что вызвало в прессе самый положительный отклик. Он пригласил представителей общества защиты животных, чтобы показать им лаборатории, охотно принимал участие в публичных дискуссиях, выступал в ток-шоу, в ходе некоторых мероприятий безропотно переносил забрасывание гнилыми фруктами.

Эндрю Чандлер-Литтону было шестьдесят три года, его жене Шэннон – сорок девять. У них было две дочери – Александра и Анна. Старшая дочь Александра в двадцать пять лет защитила диссертацию в области биологии в Стэнфорде и, получив степень, стала работать преподавателем в университете. Девятнадцатилетняя Анна училась на физическом факультете в Торонто. Девушки унаследовали способности к естественным наукам с двух сторон: Чандлер-Литтон был медиком, его жена – врачом-гинекологом и вела свою практику в Хаммерсмите[23]23
  Хаммерсмит – район Лондона.


[Закрыть]. Чандлер-Литтон постоянно жил на своей вилле в восточной части Дарема неподалеку от крикет-клуба. Супружеская жизнь Эндрю и Шэннон протекала без скандалов. Для желтой прессы интерес представляла только их дочь Анна: она любила крепко выпить, не пропускала никаких вечеринок, любила вращаться в среде андеграунда, отдавая особое предпочтение молодым дамам в кожаных нарядах. Для настоящего скандала этого было маловато, так как большинство изданий публично исповедовали свободные и либеральные взгляды. Но Анна была фотогенична, ее временные подружки тоже, а газетные полосы нужно было чем-то заполнять.

– У этого человека есть какая-то тайна, – сказал две недели назад издатель газеты «Скоттиш индепендент» Седрик Дарни своему бывшему судебному репортеру. – И вы ее выясните.

Специально ради этого разговора он сам явился на квартиру Бена в Даддингстоне. Уж если Седрик Дарни покинул стены своей квартиры, для этого должна была иметься важная причина. Но агорафобия была лишь одной из многих напастей, которые мучили Седрика.

– Почему именно я? – ершисто потребовал объяснений Бен, передавая Седрику, который остановился на пороге кухни, непочатую бутылку минеральной воды.

Без стакана. У Бена не было посудомоечной машины, а Седрик скорее согласился бы умереть от жажды, чем прикоснуться к стакану, вымытому вручную. Седрик кивнул Бену и принял из его рук бутылку, не снимая тонких кожаных перчаток.

– Может быть, потому что вы так долго предавались самобичеванию, растравляя старые раны, что даже мои нервы этого больше не выдерживают.

Против такого аргумента действительно нечего было возразить. Седрик Дарни, некоронованный король самобичевания и копания в старых ранах! Уж коли он больше не в силах сочувствовать Бену, значит, пора с этим что-то делать.

Несколько месяцев тому назад Бен, тогда еще судебный репортер газеты «Скоттиш индепендент», вышел далеко за пределы своих полномочий и в результате вскрыл скандал в фармакологической промышленности, благодаря чему внезапно стал знаменитостью в сфере журналистских расследований. Даже предъявленный фирмой иск оказался против него бессильным. Но потом он слишком долго рассусоливал, решая, не податься ли ему в Лондон, а то и прямо в Нью-Йорк. Он приуныл, стал копаться в себе, ничего не делал, и у него совсем опустились руки. А ведь все, чего он добивался, – это сделать очерк для первой полосы! Журналистское расследование. То, для чего он создан. Или нет? Он навлек смертельную угрозу на себя самого и на других людей. Может быть, это его так заело. По крайней мере, так говорила его подружка Нина. Фиона же, с которой его угораздило познакомиться именно в этот период, когда он мучился от утраты жизненной цели, поставила ему совершенно другой диагноз: что тебе остается, когда исполнилась твоя заветная мечта?

– Давайте уж будем честными, – оторвал его от этих раздумий Седрик. – Предложения, которые вам делали в прошлом году, уже недействительны. Да вы и не хотели их принимать, потому что… Какую вы тогда нашли отговорку? Вы боялись, что вам предлагают большие деньги за то, чтобы подлавливать знаменитостей на панели со спущенными штанами.

– Перестаньте! А что я, по-вашему, должен был думать, когда меня начали зазывать к себе «Ньюз оф зе Уорлд» и «Сан»?[24]24
  «News of the World», «The Sun» – английские газеты– таблоиды.


[Закрыть] Они явно не собирались дать мне колонку литературной критики.

– А что вам остается теперь? Местные газетенки? Ежегодные соревнования гольф-клубов? Вы уже год как без работы и ничего за это время не сделали. Уж простите меня, но вы просто какая-то однодневка.

– А теперь вы предлагаете мне тему для очерка? – Бен покачал головой. – Не знаю, надо ли мне это.

– А что вам тогда надо? Пойти в официанты, когда у вас закончатся деньги, и рассказывать каждому встречному-поперечному, какие у вас были сногсшибательные предложения? Какую сногсшибательную жизнь вы могли бы вести, если бы только захотели? Вы не первый, кто может этим кончить.

Во время своей речи Седрик отвинчивал и завинчивал крышечку бутылки, но так и не отпил ни глотка.

– Не такой уж я старый, чтобы говорить о конце, – попробовал защититься Бен.

– Но вы и не двадцатиоднолетний выпускник университета.

Седрик снова принялся вертеть крышечку.

– Что-то не так? – спросил Бен, кивая на бутылку.

– Углекислый газ, – сказал Седрик и, вопросительно подняв брови, обвел глазами кухонные стулья. – Если в этой квартире найдется чистое сиденье, я бы с удовольствием присел и рассказал вам, о чем идет речь.

– Может быть, мне сбегать и купить пароочиститель или диван вам сойдет? – проворчал Бен.

Никакого другого сиденья в крохотной комнатушке, служившей одновременно гостиной и кабинетом, не было. Разве что табуретка для пианино, которую Бен использовал вместо конторского стула.

– Никаких пароочистителей. – Седрик осторожно уселся на середину. – Завтра я пришлю к вам мою уборщицу. В половине восьмого годится?

Бен расхохотался:

– Рассказывайте!

– Насчет уборщицы я не шучу.

– Рассказывайте!

– Моя мачеха родила ребенка. От моего отца.

Бен удивленно заморгал:

– Ваш отец бесследно исчез два года тому назад. Я что-то упустил?

– То же самое, что и я. Очевидно, он заморозил свою сперму на случай, если когда-нибудь вдруг надумает завести с ней детей. Вероятно, тогда, когда уже станет слишком стар для секса. Когда молодая жена перестанет его интересовать, то пусть она себе забеременеет и займется потомством.

Седрик снова принялся вертеть крышечку, на этот раз потому, что занервничал.

– Постойте! Ведь у нее же недавно как раз родился ребенок?

Седрик кивнул:

– Мальчик. Имеется уже и анализ ДНК. Это действительно его сын. Мой сводный брат.

– Поздравляю!

– В особенности учитывая завещание. Моего отца могут признать умершим не ранее чем через пять лет. Но тогда ребенок наследует наравне со мной. Его жена в завещании не упомянута. Если бы у нее родилась девочка, доля наследства была бы гораздо скромнее. Мой отец настаивал на наследнике мужского пола, такая у него была странность.

– Ах, у вашего батюшки были странности! – ухмыльнулся Бен.

Седрик не улыбнулся:

– Единственное, что могло вогнать его в панику, – это мысль о том, что вымрут носители его фамилии. А на меня он не возлагал больших надежд в плане продолжения линии его рода. Так вот, переходя к главному: у меня есть подозрение, что Чандлер-Литтон приложил руку к этой беременности. Прежде чем перейти в «ИмВак», он занимался исследованиями эмбрионов. И я полагаю, что он помог этой женщине вовремя обзавестись ребенком мужского пола.

– Минуточку, что-то это уж очень странно звучит… – растерянно произнес Бен.

Седрик махнул рукой:

– Слушайте дальше. А лучше всего берите сразу на карандаш. Я могу назвать вам целый список имен, из-за которых у меня и возникли такие сомнения.

Наморщив лоб, Бен вооружился карандашом и бумагой.

– Леди Харгрейв. Они с мужем десять лет пытались родить здорового ребенка. Пресса следила за подробностями этой драмы, но лорд Харгрейв сумел сделать так, чтобы слишком интимные детали не стали достоянием публики. Мне известно, что у нее было несколько выкидышей, так как зародыши были нездоровые. Два раза она делала аборт, потому что у плода обнаруживались тяжелые пороки развития, с которыми ребенок, вероятно бы, не выжил. Потом стало известно, что и он, и она были носителями рецессивного гена редкого заболевания. Родить здорового ребенка было для них все равно что выиграть в лотерею. Затем на два года все стихло, и все подумали, что они отказались от новых попыток. В прошлом году она забеременела. Сейчас у них здоровый ребенок, который родился без каких-либо драматических осложнений. Леди Харгрейв – пациентка Шэннон Чандлер-Литтон.

Седрик поставил бутылку на пол, сунул руку во внутренний карман пиджака и выложил на стол фотографию лорда и леди Харгрейв с младенцем. За ней последовал второй снимок уже другой пары:

– Макс и Кэролайн Гатри. У них четыре дочери, но они больше всего на свете мечтали о сыне. Еще во время первой беременности оба были, скажем так, не в восторге от того, что ожидалась девочка. В особенности Макс Гатри. Он, как мой отец, боится, что семейная линия пресечется. С четырьмя дочерьми на руках они были в полном отчаянии и, в сущности, уже перестали надеяться. Пока Кэролайн в сорок восемь лет снова не забеременела. И она, и муж были в самом радужном настроении и, не дожидаясь времени, когда будет возможно провести ультразвуковое исследование на предмет определения пола будущего ребенка, рассказывали всем, что ожидают сына. На вопрос, откуда им это известно, они только говорили, что им подсказывает чувство. У них действительно родился сын. Кэролайн – пациентка Шэннон Чандлер-Литтон.

Последовала третья фотография. На ней был запечатлен рослый белокурый мужчина с женой, крашеной блондинкой:

– Эверетт Уорбертон и его жена Линда. У Эверетта несколько болезненная фиксация на белокурых голубоглазых женщинах. Темные волосы он находит неэлегантными. Не буду строить предположений насчет того, нет ли в этом расистской подоплеки. Ген белокурости рецессивен. У его жены темные волосы и карие глаза. Волосы она осветляет и носит цветные контактные линзы, но гены от этого не меняются. И вот, несмотря ни на что, у них родились хорошенькие белокурые голубоглазые близнецы, оба – мальчики. С первой же беременности. Это могло быть везением или случайностью, но Линда Уорбертон – пациентка доктора Шэннон Чандлер-Литтон. – На столе выросла целая пачка фотографий. – Таких историй еще целая уйма. Ладно бы одна супружеская пара. Но чтобы столько счастливых случайностей? Столько долгожданных детей? И все эти женщины ходили к одному и тому же гинекологу?

Бен неторопливо кивнул:

– Хорошо. Тут я согласен. Есть над чем подумать. Но ведь искусственное оплодотворение как таковое не запрещено.

– Если только кто-то не проверяет эмбрионы прежде, чем их пересадить матери.

– И это не обязательно подпадает под запрет, если, как у леди Харгрейв…

– А вот и нет, – перебил его Седрик. – Все случаи искусственного оплодотворения должны регистрироваться в комитете HFEA[25]25
  Human Fertilization and Embryology Authority – Комитет по оплодотворению и эмбриологии человека.


[Закрыть]. Комитет должен выдать разрешение на исследование эмбрионов. А разрешение дается только на исследования, которые включены в соответствующий перечень. Не разрешается проводить исследование эмбрионов на предмет выявления пола и цвета глаз, а затем выбрасывать их – даже здоровые! – из-за того что они не обеспечивают желаемого результата.

– Откуда у вас вся эта информация?

Седрик откинулся на спинку и устремил на Бена долгий взгляд:

– Это результат усердного труда, все, что я нарыл за последние месяцы. После того, как милая мачеха сообщила мне, что скоро у меня появится милый сводный братец.

– Почему не обратиться в официальные организации? – спросил Бен.

Он все еще не решил, ввязываться ли ему в это расследование. Что-то в этом деле ему не нравилось.

Седрик уклонился от ответа на этот вопрос:

– У Шэннон Чандлер-Литтон все чисто. Для этих исследований нужна специальная лаборатория, а в тех лабораториях, с которыми она обыкновенно сотрудничает, тоже все чисто.

Бен взглянул на него с сомнением:

– Насколько точны эти сведения?

В ответ он получил только мрачный взгляд.

Бен догадался:

– Так вы уже информировали официальные органы, и те ничего не обнаружили.

Седрик кивнул.

– Ваше имя упоминалось?

– Нет. Я действовал через такую адвокатскую контору, с которой обычно не веду дел. Чандлер-Литтон и его жена ничего об этом не знают. Ее и не трогали, проверяли только лаборатории.

– А почему к ней не заглядывали?

– При ее кабинете нет потайных дверей, за которыми могли бы скрываться лаборатории по оплодотворению in vitro[26]26
  In vitro (лат. в стекле) – термин, означающий, что опыт проводится не на живом организме, а в пробирке.


[Закрыть].

Бен кивнул:

– О’кей. Мне надо подумать.

Седрик сдержанно усмехнулся:

– Только думайте, пожалуйста, побыстрей. На кону мое наследство. Да и вы не можете вечно сидеть дома и оттягивать решение. Ведь ваша подруга хочет поскорей замуж. И заводить детей.

Чертов Седрик! Он был моложе Бена, выглядел совсем хиленьким. У него была такая уйма неврозов и фобий, что, казалось, многовато для одного человека, и он робко прятался от окружающего мира, который существовал за стенами его дома в Мерчистоне[27]27
  Мерчистон – район Эдинбурга, где располагаются богатые виллы.


[Закрыть]. И тем не менее каким-то образом он был в курсе всего на свете, и от него ничего не ускользало.

– Вы уже имеете представление, как мне подобраться к этому Чандлеру-Литтону?

Седрик удовлетворенно кивнул:

– Я знал, что вы согласитесь. Утро вечера мудренее, так что отложим это до завтра, тогда и поговорим.

С этими словами Седрик ушел. После него на полу осталась нетронутая бутылка, из которой он так и не сделал ни одного глотка.

Когда на следующее утро Бена в восемь часов разбудил звонок в дверь и вошла уборщица Седрика, решение было принято, и вот две недели спустя он уже официально работает у Эндрю Чандлер-Литтона в должности шофера, однако не имеет ни малейшего представления, как, занимая это положение, можно что-то выведать для Седрика.

Берлин. Январь 1980 года

Карла стояла в ожидании перед окном. Завидев на улице подъезжающее такси, она побежала к двери встречать доктора Ингрема. Салли расплатилась с водителем и вышла из машины вслед за доктором со спящей Флисс на руках. Она шла, осторожно ступая по снегу мелкими шажками.

Оставшись в библиотеке наедине с Карлой, американский доктор подтвердил свой заочный диагноз:

– Мои немецкие коллеги провели все необходимые анализы. Не осталось никаких сомнений. Вы сейчас, наверно, напуганы мыслями о том, что происходит с вашей дочерью.

– Она не моя дочь. Это… приемный ребенок.

– Да. Мне уже что-то такое говорили, – рассеянно ответил доктор Ингрем, расхаживая со сложенными за спиной руками перед длинными рядами книг.

Он оказался совершенно не таким, как представляла себе Карла. Она ожидала увидеть пожилого человека, обладателя многолетнего исследовательского опыта, но в то же время всем своим видом излучающего отеческое спокойствие. Настоящий Джонатан Ингрем если и был старше ее, то совсем ненамного и скорее походил на биржевого маклера с Уолл-стрит. Стройный, бледный, с аккуратно причесанными на пробор волосами, в дорогом сером костюме от портного. Казалось, он не замечал ее растерянности, очевидно приписывая ее общему состоянию Карлы.

– Чувство вины, знаете ли, совершенно нормальное явление в этом случае. Все родители так реагируют, узнав, что их ребенок тяжело болен. Нормально также и то, что они на первых порах переносят эту вину на что-то другое. – Он остановился, но по-прежнему не глядел на нее. – Миссис Арним, мне безразлично, родная или не родная вам дочь ваша Флисс. Меня это не интересует, так как, насколько мы знаем, синдром Хатчинсона – Гилфорда не передается по наследству. Я расскажу вам, как все пойдет дальше. Я буду осматривать Флисс через определенные промежутки времени. Буду ли я для этого приезжать в Берлин, или вы будете привозить ее ко мне, мы решим потом. Я уверен, что мы найдем средства и способ, как это осуществить. Ее состояние мы не можем изменить, но можем постараться сделать ее жизнь счастливее. Есть несколько вещей, которые вы непременно должны знать. Причем я говорю сейчас не о лекарствах и не о том, когда и как их нужно давать.

Карла уже знала, что он ей скажет.

– Вы хотите сказать, я должна приготовиться к тому, что девочке нужна будет постоянная сиделка? Что она не сможет сама одеваться, ее нужно будет всю жизнь кормить с ложечки и она будет умственно отсталой…

– Вовсе нет. Флисс всегда будет оставаться таким ребенком, которому требуется особое внимание. Но все не так, как вы думаете. Мы еще не знаем, отчего так бывает, но дети, больные прогерией, умственно развиваются очень хорошо. Вам не придется беспокоиться об отметках в школе. Вдобавок у них, как правило, очень солнечный характер. У меня часто складывалось впечатление, что эти дети не только очень умны, но и очень мудры. Данные научной литературы подтверждают мое впечатление.

Он наконец посмотрел на нее, словно проверяя, как она отреагировала на его слова.

Заметно было, что они смутили ее.

– Полагаю, вы были настроены услышать совсем другое. Не торопите время, вам нужно многое обдумать. Позвольте спросить, где ваш муж?

Карле понадобилась секундная пауза, чтобы сообразить:

– Он в Граце. Гостит у знакомых. Он… очень чувствительный человек.

– Ну да, пианист. Я слышал о нем. – Джонатан Ингрем улыбнулся. По выражению его лица было видно, что у него на этот счет свое мнение. – Всякий по-своему прячется от реальности.

Карла так удивилась этим словам, что даже не нашлась что возразить. Вероятно, прошло несколько минут, прежде чем Ингрем сказал:

– Никто не ожидает от вас, что вы должны переживать это в одиночку. Обратитесь за помощью. Позвоните какой-нибудь подруге. Дайте себе передышку. Я слышал, что у вас очень напряженная работа. У вас есть заместитель?

– Я не хочу, чтобы меня замещали, – тихо сказала Карла.

Он кивнул:

– Я не могу вам ничего предписывать. На сегодня я выполнил все, что от меня требовалось. Я постоянно поддерживаю контакт с коллегами из больницы имени Бенджамина Франклина и могу только попросить вас, чтобы вы и впредь регулярно посещали с вашей… с Флисс наблюдающего за ней врача. Вряд ли найдется врач, который что-то знал бы об этой болезни. Но я по возможности проинструктировал доктора Бартоломея, а если возникнут проблемы, он может звонить мне в любое время суток. Разумеется, и вы тоже.

На прощание они обменялись несколькими вежливыми фразами, и Карла осталась одна. Чего она ожидала от этой встречи? Что он скажет ей: все, мол, будет хорошо и Флисс ничем не больна? Что он скажет: о, раз она больна этой болезнью, то, значит, она никак не может быть вашей дочерью, и знаете что, я лично займусь этим делом и денька через три мы отыщем вашу дочь, а Флисс вернем ее настоящим родителям? Да, Карла действительно ожидала чуда, которого не могло случиться. Она села за письменный стол и, отодвинув стопку новых журналов, выставочных каталогов и писем, расчистила себе свободное место. Затем открыла ящик и достала записную книжку с адресами. Перелистывая страницы, она останавливалась на некоторых именах, но, подумав, тут же отвергала, снова начинала листать – и нашла-таки того, кого нужно. Она познакомилась с этим человеком несколько недель тому назад в своей галерее на открытии выставки «Рисунки немецких экспрессионистов». Он заинтересовался некоторыми экспонатами и очень сожалел, что не сможет лично принять участие в аукционе. Прежде чем позвонить, она долго и тщательно обдумывала, что ему скажет. Когда происходил разговор, на улице уже было темно, ее голос звучал непринужденно и весело, она положила на эту беседу все оставшиеся у нее на этот день силы.

Закончив, она почувствовала смертельную усталость, но перед ней вновь забрезжила надежда. Через несколько дней она отправится в такое место, где еще бывают чудеса.