Текст книги "Межкультурные парадигмы в отечественной и европейской литературе. От Серебряного века до новейшего времени"

2.4. Римма Казакова: диалог поэта со временем-костоломом

Загадочный афоризм Бориса Пастернака – «поэзия – в траве» – для Риммы Казаковой был прост и понятен, ведь поэтесса умеет жить и ощущать себя «на уровне деревьев» (неслучайно именно так назвала она первую часть поэтической книги «Ломка. Новая книга стихов» (М.: Клуб «Реалисты», 1997). Да и о столь любимой поэтом траве она не забывает: «Второй этаж, конечно, низко, // зато к траве бессмертной близко». Те самые сто пятьдесят миллионов, к которым обращался Маяковский, давно услышали и полюбили стихи Риммы Казаковой, может быть, потому, что она помнит о них постоянно. Недаром в одном из её стихотворений есть такая строка: «Что нам делать, озверевшим миллионам?»

Солнечный, жизнеутверждающий, радостный талант дал Бог Римме Казаковой. И она всегда торопилась поделиться своим ощущением гармоничного события с живым зеленым миром Природы, молчаливо сопровождающим нас, как только мы покидаем асфальтово-бетонную западню городского существования.

Велимир Хлебников предложил в свое время формулу, весьма созвучную мироощущению Риммы Казаковой: «Мы – новый род люд-лучей. Пришли озарить вселенную». И, хотя Римма Казакова никогда не претендовала на пост Председателя Земного Шара, она нередко ощущала себя будетлянкой, и в её поэтическом мире нет непроницаемых границ между странами:

 
У подножия зубчатых гор
И на штопорных улочках шахты
Я себя разглядела в упор —
Ту, по свету привыкшую шастать.
 

Да, эту хлебниковскую задачу – озарить, осветить, согреть, «обуютить» вселенную, весь наш растерзанный (по ее же выражению) мир Римма Казакова пыталась решить с самых юных лет. Она не признавала власти ночи, вечера, тьмы. Вот уж как не близки здесь Казаковой с ее первым сборником «Встретимся на Востоке», опубликованном в 1958 году в Хабаровске, Анна Ахматова с первой книгой стихов «Вечер» или шестнадцатилетняя Марина Цветаева с её «Вечерним альбомом». Но в восприятии Риммы Казаковой эти два имени вовсе не связаны с вечером: «жизнь непроста, // но легенда светла, свято: Марина и Анна».

Николай Гумилев называл это редкое в славянской поэзии качество «радостным любованием бытием». А великий гуманист ХХ века Альберт Швейцер – «благоговением перед жизнью». В эпоху, когда было принято хвалить только одну, свою страну, Римма Казакова отважно воспевала «несоветские» страны и иные континенты, искусно синтезируя «поэзию дорог и разворачивающихся пространств» Бориса Пастернака с прямой экзотикой африканских циклов Николая Гумилева.

И если Ахматова, чьей лирической дерзостью мы привыкли восхищаться, шутя вспоминала предков – греческих пиратов, то Римма Казакова, дочь офицера, вдруг осознавшая, что «выглядит пиратским флаг былых романтик», постоянно оказывалась волею обстоятельств лидером и воительницей. Социальный темперамент заставлял ее бороться против лжи, вероломства и несправедливости, предупреждая:

 
И вновь не избежать ошибок в суете,
Где бытие и быт почти неразличимы,
И чуждые не те плотней вокруг, чем те,
и лицами зовем приросшие личины.
 

Неожиданными могут показаться любителям поэзии стихи Риммы Казаковой, посвященные заключённым – «В местах, не слишком отдаленных…». Но интуиция и здесь не подвела поэтессу: в середине 90-х годов ХХ века число попавших в тюрьмы, тех, кто, по словам писательницы, «смурное слово “лагерь” на время сделали моим», не вписавшись в рыночную экономику, стало поистине зловещим, стремительно дорастая до уровня национального бедствия. В конце 1995 года в России в пенитенциарных учреждениях всех типов (СИЗО, тюрьмы, колонии) содержалось около 1 миллиона 150 тысяч человек (сравним, в трех европейских странах – Германия, Франция, Швеция с общим населением, равным российскому, суммарное количество заключенных – 121 тысяча 100 человек). Разрушая условную преграду, отделяющую нас от оступившихся когда-то людей, поэтесса подводит читателя к пониманию – у каждого из нас своя неволя.

Активная по натуре, даже в любовной лирике Римма Казакова нередко выступает не в роли слабой жертвы, а в качестве отважного капитана любовного корабля.

Постоянная напряжённая работа воплотилась в два десятка хороших книг. Решительность поэтической натуры сказалась даже в названиях, где побеждают глаголы «Встретимся на Востоке» (1958), «В тайге не плачут» (1965), «Поверить снегу» (1967), «Помню» (1974) «Сойди с холма» (1984), «Возлюби» (1996).

Будто споря с последовательным недопризнанием нашей профессиональной элитой таланта Риммы Казаковой, кельнский профессор Вольфганг Казак в «Лексиконе русской литературы ХХ века», сдержанно оценив творчество многих её именитых сверстников, написал: «Лирика Казаковой богата образами, отличается тщательностью в подборе слов… Ее творчество определено характерными для конца 50-х годов поисками человеческой порядочности и отказом от пафоса и пропаганды. Часто это философская лирика…». Кстати, в том же «Лексиконе…» в статье о Валентине Распутине профессор Казак счел необходимым указать, что «в 1980 году Распутин крестился и стал защищать духовные основы жизни». По поводу Риммы Казаковой кельнский русист такой информацией не обладал. Иначе бы он отметил, что в 1993 году в екатеринбургском храме Иоанна Крестителя отец Александр крестил благословленную на принятие этого таинства митрополитом Питиримом Римму Казакову. О необходимости же духовного возрождения через религию поэтесса стала писать уже с конца 80-х годов ХХ века.

Интуиция – главное орудие художественного постижения жизни – основной инструмент в поэзии Риммы Казаковой. Как и для Анри Бергсона, ключевое понятие в творчестве поэтессы – время: «О, эпоха, безнадежная эпоха», «Переломилась эпоха», «Вдруг время удивит подарком», «кончилось время анкет», «словно наркотическую ломку, время перемен переживу». В центре многих стихов – ощущения автора от дня сегодняшнего, попытка разобраться, понять, прислушиваясь к своей интуиции, день завтрашний и себя грядущую.

Чуткая к художественным открытиям ХХ века, Римма Казакова в своих стихах опирается на поэтику, разработанную поэтами Серебряного века: ее темпераменту близок их стремительный импрессионизм, где эмоция порой заслоняет конкретное наблюдение: «Озеро на дне – бесстрастным оком. // Ни печали в нем, ни зла, кажись».

Поэтесса постоянно обновляет словарь, вводя в лирические стихи прозаичность разговорной речи («талантливая сволочь», «чёртов камень», «плевать», «клянчить», «устаканиться», «беситься»), легко «вживляет» в стихотворную ткань неуклюжие научные термины («наркотическая ломка», «дебаты», «перспектива», «фактор», капилляр», «ампутировать», «фьорды», «ландшафт») или вызывающе-просторечные («сварганить», «дурь», «обормотка», «тусоваться»). Вводит в стихи изысканную, возвышенную лексику любимого М.В. Ломоносовым «высокого штиля» («речения», «аки», «отчий стан», «лоно», «тщета», «влачатся», «благосеятель»). Из этого прихотливого сплава несовместимых, на первый взгляд, речевых пластов рождается ироничная, озорная и исповедальная лирика.

В стихах Казаковой не так много цветовых эпитетов («зелёный оголец», «синиц рай», «любви фиолетовый яд»). Она относится к ним с осторожностью. Лишь однажды прозвучит цвет в названии её поэтического сборника (с заметной долей иронии) – «Ёлки зелёные». При всей публицистичности, современности, проступающей даже в заголовках стихотворений («Выборы», «Конкурс красоты», «Перпетуум мобиле»), писательница неравнодушна к фольклору – поэтике народной песни, лаконичности нестареющей поговорки. Обыгрывая созвучные словечки, поэтесса, подобно народным сказителям и древнерусским скоморохам, верит, что в словесном созвучии нередко скрыт один из тайных смыслов слова: «Легко мы говорим, что горе не беда, // а горе есть беда на горе вправду бедным». Об этом качестве литературного текста, опирающегося на интуицию художника, говорил А.И. Солженицын в своей нобелевской речи: «Иное влечет дальше слов, искусство растепляет даже захоложенную, затемненную душу к высокому духовному опыту. Посредством искусства иногда посылаются нам, смутно, коротко, такие откровения, каких не выработать рассудочному мышлению».

Спустя годы остается Римма Казакова преданным рыцарем своего поколения, защищая его от теперь уже яростных нападок молодежи, которую слишком долго партийные вершители судеб держали на обочине литературного процесса, отважно пытаясь наладить всепрощающий и всепонимающий диалог поколений.

Вслушаемся же в чистый, по-прежнему юный и искренний голос поэта Риммы Казаковой, ведь она в течение всей жизни оставалась одной из тех немногих, у кого «…и очертания лица // не скрыли тени, // и не пришибло до конца // всевластье денег».

Книга стихов Риммы Казаковой «На баррикадах любви. Про самое-самое» (М., 2002) – итоговый сборник стихов о любви, писавшийся всю жизнь, убеждает: поэтесса, не изменяя себе, всегда размышляла о том, что для многих женщин составляет главный смысл бытия. Об этом живом, ускользающем и вдруг вспыхивающем чувстве – импульсе, страсти, порыве, заставляющем каждого из нас, читателей, внимательнее вглядываться в собственную душу и решать, что для нас любовь – солнечный удар внезапной встречи, темные аллеи чувственности, томительного эротизма (по Ивану Бунину) или короткий дерзкий праздник, каникулы от скучной обыденности (по Римме Казаковой)?

Этот вопрос Римма Казакова задает себе и нам, и вместе с нею, волнуясь и вспоминая, смущаясь и трепеща, посмеиваясь над собою и бросая вызов унылой повседневности, мы, неожиданно для себя, начинаем мучиться поисками собственного ответа. Но может быть этот вопрос – итог мучительных 90-х годов, ибо, когда рушатся гигантские государства, обессмысливаются прежние запреты и меняется вокруг решительно все – от идеологии до экономики, человек неизбежно остается наедине с самыми близкими – детьми, родителями, любимым. Миллионы женщин готовы и сегодня повторить вслед за поэтом, выбрасывая пеленку как белый флаг счастливого материнства:

 
Родился сын, пылиночка,
лобастенький, горластенький.
Горит его пелёночка —
видна во всех галактиках!
 

Душа – ключевое слово в этой новой книге стихов Риммы Казаковой, встречающееся на ее страницах более сорока раз, но столь органично вписанное в поэтическую ткань, что нет ощущения повтора, а лишь важного, центрального лейтмотива. Это ли не важнейшее призвание подлинной Поэзии – заставлять каждого из нас задуматься о собственной душе?

Сопоставление с прославленным Нобелевским лауреатом – Иваном Буниным, также в течение десятилетий писавшем о любви, само по себе – серьезное испытание. Но Римма Казакова его не замечает. Неостановимая и страстная, искренняя и порывистая (недаром восклицательный знак – любимый знак препинания поэтессы), она привыкла идти поверх барьеров. Разбивая любой лед, не дорожа собственными находками и не повторяя удач, она устремлена в счастливое завтра, где обязательно ее лирическую героиню ждет новая Любовь, ибо без нее жизнь – тоскливое прозябанье.

Социальный темперамент поэтессы никогда не позволял ей замыкаться только на любовных проблемах. Ее искреннее желание, начиная с самой ранней юности, стать не просто любимой самочкой в уютном гнездышке, а состоявшейся личностью, делающей более счастливой жизнь не только любимого мужчины, но и всех вокруг. Стремление отважно приручать и обживать не квартиру, не город, не страну, а вселенную (каков размах!) проступает в таких строчках Риммы Казаковой, как «конопатая вселенная», «И шар земной звенит, как мячик, // и прогибается под ней», «мне – вызубренным текстом земля уже мала».

Для поэта, очевидно, не случайно избравшей в шестнадцать лет исторический факультет Ленинградского университета, легко преодолимы и расстояния, и временные преграды, если она чувствует самое главное – родство неравнодушных душ. Энергия любви делает проницаемыми любые границы, сближая самые экзотические культуры. Поэтому своими родными сестрами ощущает Римма Казакова и умершую несколько столетий назад средневековую узбекскую поэтессу Зебунисо, дочь шаха, писавшую на фарси, и пенджабскую поэтессу середины ХХ века Прабхджат Каур. Прекрасные всадницы в коннице амазонок, они вместе с русской поэтессой и спустя столетия будут жить в своих стихах и сознании читающей публики, защищая право каждой женщины, в какой бы стране и в какое время она ни жила, любить, выбирать любимых и по-своему распоряжаться собственной жизнью: «И новых амазонок конница // пополнится в который раз!»

Да, перечитывая эту книгу понимаешь, почему блистательный знаток русской поэзии ХХ века профессор бухарестского университета Думитру Балан в своей знаменитой книге «Русская поэзия ХХ века» увидел в стихах Риммы Казаковой феминистские мотивы. Но феминизм Казаковой альтернативен феминизму Арбатовой, это скорее умение органично сопрягать в рамках одного стихотворения любовную и гражданскую лирику.

Поэзия Риммы Казаковой не просто музыкальна (песни на ее стихи уже несколько десятилетий поет вся страна). В них нередко таится скрытая звукопись, убедительно подкрепляя образную сторону стихотворения. С пушкинских времен это – одна из признанных печатей Мастера в нашей русской поэзии. Так, появляется в стихотворении «Не ходи за мной, как за школьницей…» образ вольнолюбивого скакуна – коня – мустанга, и мы словно слышим в финале этой поэтической миниатюры, как стучат по городской мостовой его звонкие подковы – так легко и естественно проходят звуки «т», «у», «к» по четырем завершающим строкам:

 
И когда-нибудь мне, отважась, ты
скажешь так, что пойму,
как тебе твоя сила тяжести
тяжела одному…
 

В наше время замкнутых элит, страт, слоев и тусовок Римма Казакова по-прежнему брезгливо и иронично отворачивается от пира избранных, делящих пирог славы, которого всегда не хватает на всех. У нее иные радости и другие задачи в этом бушующем мире: «Я – ветер неба и земли, ликующая Ника, //– там, где в защите и любви нуждается любовь!»

Стихами Риммы Казаковой о любви восхищался уже упоминавшийся немецкий славист Вольфганг Казак: «…нежной проникновенностью отличается любовная лирика Казаковой. Слово служит для выражения пережитого и выбирается с большим чувством ответственности. Её стихи всегда продиктованы серьёзным чувством». Об этом же пишет и профессор МГУ А. Эсалнек на страницах словаря «Русские писатели ХХ века». Она считает, что именно стихи Риммы Казаковой лучше многих других «напоминают о сложности и противоречивости чувства любви (это – благо, счастье, радость и в то же время – печаль, источник горечи, драматизма, сфера противостояния личностей, неизбежных обид, страданий и борьбы), о глубине и незащищенности…»

Римма Казакова, стихи которой высоко ценил ещё Александр Твардовский, опубликовавший их в «Новом мире», преодолев невидимую временную грань, шагнула в ХXI столетие. Книга стихов «На баррикадах любви» тронула читателей свежестью, юным страстным озорством, смешливой афористичностью, умной грустноватой самоиронией. Лирическая героиня Риммы Казаковой настолько сильна духом в драматической для любой женщины ситуации, что способна поставить убийственный диагноз своему вчерашнему кумиру.

Читая написанные более тридцати лет назад стихи из этого сборника, вдруг понимаешь, что они оказались пророческими: «Мы молоды. Мы будем вечно молодо // смотреться в реки, в книги, в зеркала». Поэтесса признаётся: «Я ещё не устала по-детски дурить». Поэзия и любовь как условия вечной молодости – таков поэтический рецепт Риммы Казаковой. В этом же по-прежнему убеждены наши, как утверждает современная статистика, малочитающие современники, давно знающие, как верит в них поэтесса Римма Казакова, не торопящаяся всё договаривать и доверяющая читателям.

Да, каждый из нас – и днем, и ночью, и на службе, и в собственной семье – продолжает оставаться часовым, снайпером, нападающим или защищающимся на баррикадах любви. Ну а правду о том, что творится в эту минуту в «зависимо родных» душах дано рассказать только настоящему большому поэту. Поэзия Риммы Казаковой таит в себе контурную карту Великой страны Любви, которая спрятана в душе каждого человека. Знаменательна просьба поэта:

 
Страна любовь, прости меня как женщина,
за то, что мы тебе принадлежим.
 

Откликаясь на посланный автором импульс, достраиваешь и проверяешь многое в собственной душе. И это главное доказательство того, что перед нами – подлинная поэзия.

2.5. Юрий Кузнецов и миф о Серебряном веке

«Мифы – мертвы, они пережиток, считают однодневки-исследователи, имеющие дело с мертвым словом. Поэт так не думает. Разве не миф толстовский дуб из «Войны и мира!? Ничто не исчезает. Забытое появляется вновь», – писал Юрий Кузнецов в предисловии к книге «Бис» (М.: Молодая гвардия, 1990), в автобиографическом эссе «Рождённый в феврале, под водолеем…»[326]326
  Кузнецов Ю.П. Бис. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 10.


[Закрыть].

Отметим, что, по мнению современных французских философов и социологов (Ж. Делеза, Ж. Деррида, Ж. Лиотара, П. Бурдье), все документальное информационное пространство новостей является дезориентирующим мифом, потому что не известен ни отправитель, ни получатель этих сообщений. И только художественно сортирующая внешние данные творческая фантазия способна придать этому мифу достоверность и подлинность. При этом к общепринятым литературным мифам, судя по всему, поэт Юрий Кузнецов относился весьма прохладно, выстраивая в литературе собственную систему мифологических координат. Неслучайно среди используемых писателем эпитетов почти не встречается прилагательное «серебряный». Так, в двух сборниках стихов Юрия Кузнецова используются различные образования от слова «серебро» лишь четыре раза – в уже упоминавшемся предисловии 1990 года, а также в стихах «Серебряная свадьба в январе» (1994), «Атомная сказка» и «Водолей».

«Я недолго увлекался метафорой и круто повернул к многозначному символу. С помощью символов я стал строить свою поэтическую вселенную», – с редкой для себя откровенностью писал поэт в 1990 году[327]327
  Кузнецов Ю.П. Бис. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 8.


[Закрыть].

В первом увиденном будущим поэтом в двухлетнем возрасте в окружающем мире символе присутствовал серебряный оттенок[328]328
  «Выйдя на улицу, я увидел сырой, мглистый, с серебристой поволокой воздух… Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишенный очертаний… Это было то самое туманно дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, оттуда идет загадка «космической туманности» многих моих строк о мире и человеческой душе». Там же. – С. 8–9.


[Закрыть]. Серебро и золото для Юрия Кузнецова – знаковые составляющие его собственной поэтической вселенной. Детали семейной биографии (седину в волосах жены, серебряный юбилей со дня свадьбы) поэт использует как строительный материал для создания собственного мифа, в котором на золотой горе поэтического Олимпа увековечены Поэт и Жена поэта, главная женщина его бурной жизни (стихотворение «Серебряная свадьба в январе» написано в 1994 году). В том же году увидел свет большим тиражом сборник очерков известного московского критика Льва Аннинского, посвященный двенадцати поэтам Серебряного века. Автор назвал его «Серебро и чернь».

Это же словосочетание встречаем и в финале уже упоминавшегося стихотворения Юрия Кузнецова «Серебряная свадьба в январе», в котором пережитые супругами беды силой поэтического дара автора преобразованы в те самые серебро и чернь, ставшие для Льва Аннинского символом трагических судеб многих поэтов Серебряного века[329]329
  Над нами туча демонов носилась. // Ты плакала на золотой горе. // Не помни зла. Оно преобразилось, // Оно теперь как чернь на серебре. Кузнецов Ю.П. Любовная лирика. – Пермь: Реал, 2002. – С. 95.


[Закрыть].

Появляется «сребристый след» и в знаменитом стихотворении Юрия Кузнецова «Атомная сказка». Если иметь в виду любимый тезис известного в России французского слависта, собирателя наследия Русского Зарубежья во Франции Ренэ Герра, что «Серебряный век начинался в России, а завершился во Франции», то весьма символично звучит вторая строфа этого стихотворения, в котором прихотливая судьба уводит лирического героя далеко от родины[330]330
  Он пошёл в направленье полета // По сребристому следу судьбы. // И попал он к лягушке в болото, // За три моря от отчей избы. Кузнецов Ю.П. Бис. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 75.


[Закрыть].

В стихотворении «Водолей» ещё раз появляется эпитет, образованный от существительного «серебро», не вызывающий в сознании поэта никакого романтического восторга, скорее он ассоциируется с эпитетом «прохладный», «снежный»[331]331
  Душа моя повита дымкой скуки, // А проводницы голос серебрист. Там же. – С. 202.


[Закрыть].

В конце 80–90-х годов ХХ столетия Серебряный век всё больше входил в моду в литературных и окололитературных кругах. В названиях стихов поэты разных поколений сознательно подчеркивали внутреннюю связь своего творчества с этой эпохой в русской поэзии начала ХХ века. Так, московский поэт Лев Болдов называет этапную для себя книгу стихов «Серебряная нить». Андрей Вознесенский, представляя Нину Берберову и её книгу «Курсив мой» на страницах журнала «Вопросы литературы», назвал автора «последней музой Серебряного века». В сознании же Юрия Кузнецова понятие «Серебряный век» вызывало внутреннее отторжение. В стихотворении «Золотая гора» о признанном лидере Серебряного века Александре Блоке поэт пишет без особого пиетета[332]332
  Мелькнул в толпе воздушной Блок, // Что Русь назвал женой, // И лучше выдумать не мог // В раздумье над страной. Кузнецов Ю.П. Бис. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 228.


[Закрыть].

Большинство поэтов Серебряного века объединял безоговочный культ А.С. Пушкина – Марина Цветаева пишет книгу «Мой Пушкин», пушкинистикой десятилетиями занимается Анна Андреевна, переводит «Евгения Онегина» на английский и готовит к нему комментарии Владимир Набоков. Пушкинский день рождения – 6 июня – становится для эмигрантов главным праздником Русской культуры в изгнании. Вслед за пушкинским окружением, создавшим в 20-е годы XIХ века свою «Зелёную лампу», литературное общество «Зелёная лампа» организуют супруги Мережковские. Но без особого почтения пишет о Пушкине Юрий Кузнецов в том же стихотворении «Золотая гора»[333]333
  И дым забвенья заволок // Высокий царский стол, // Где пил Гомер, где пил Софокл, // Где мрачный Дант алкал, // Где Пушкин отхлебнул глоток, // Но больше расплескал. Там же. – С. 228.


[Закрыть].

И всё же не будем забывать: Юрий Кузнецов изображает духовный пир (вспомним философский диалог Платона «Пир»), и происходит он на легендарной Золотой горе – Олимпе. Здесь встречаются великие поэты – значит, Пушкин и Блок на равных включены поэтом в общество великих европейцев – Гомера, Софокла, Данте. Хорошо знавший мировую поэзию и много переводивший европейских поэтов Юрий Кузнецов, высоко оценивая славянскую традиционную культуру – в первую очередь, известную книгу Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (неслучайно именно по инициативе поэта она переиздана издательством «Советский писатель») он усиленно рекомендовал её слушателям Высших литературных курсов, ощущал себя русским европейцем. Гомер, Софокл и Данте были поэту ничуть не менее близки, чем Пушкин и Блок[334]334
  Он слил в одну из разных чаш // Осадок золотой. – // Ударил поздно звёздный час, // Но всё-таки он мой! // Он пил в глубокой тишине // За старых мастеров… Кузнецов Ю.П. Бис. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 228–229.


[Закрыть].

Не на эту ли свою преданность старым мастерам – великим традициям европейской культуры намекал Юрий Кузнецов в предисловии к книге «Бис»: «Читатель прочтёт в этой книге стихи о любви к мифической Европе. Почему к ней? Потому что в каждой любимой женщине есть нечто далёкое-далёкое, которое откликается на твой зов… если, конечно, хорошо позовёшь. Но такое бывает редко. Всё связано…»[335]335
  Там же. – С. 10.


[Закрыть].

Золотой горой называет Олимп Юрий Кузнецов в личном поэтическом мифе. Поэтому эпитеты и глаголы, образуемые им в стихах от существительного «золото», как правило, несут особый отсвет поэтического вдохновения, творческого начала: в стакане золотится сухой бутон. Золотой отблеск видится лирическому герою в улыбке любимой девушки, золотое мерещится ему в имени возлюбленной, оно живёт в душе поэта. В его поэтическом мире золотой листок роняет дуб (не мифический, толстовский ли?»), у золотого обрыва стоят потомки золотых потускневших людей. Злато крадут вместе с государством и тряпками. Золотится сам воздух (благодаря цветущей мать-и-мачехе) и ветка. Золотая стрела Аполлона поражает поэта в лоб. Золотая девушка оставляет на память поэту золотую нить волос и золотые надежды. Золотая рыбка лукаво помогает сбыться мечтам о золотой звезде. Таким открывается читателю «золотой мир» в стихах Юрия Кузнецова. Итак, для Юрия Кузнецова Золотой век – это отнюдь не XIХ век Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Толстого и Достоевского, как об этом писали советские литературоведы, а «золотое детство человечества» – античность. Не об этом ли стихотворение поэта «Здравница памяти»[336]336
  Искусство было, да во время оно, // А нынче где он, бог Пигмалиона? // Во всех мирах мы живы, но о том // Забыли, как о веке золотом… Кузнецов Ю.П. Бис. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 221.


[Закрыть].

Культуру Серебряного века отличает особая гипертрофированность женского начала. Считалось, что в культуре, осуществившей мощный прорыв к новому качеству, торжествует женское начало. Первыми это осознали В.С. Соловьев с его христианским эзотеризмом и А.А. Блок, воспевшие в стихах вечную женственность и мистический эротизм. «Русский ренессанс, по существу романтический, отразился в одарённой женской душе», – писал Н.А. Бердяев в книге «Самопознание»[337]337
  Бердяев Н.А. Самопознание. – М.: 1993. – С. 23.


[Закрыть]. Серебряный век отмечен творчеством незаурядных, талантливых женщин – поэтов, художников, меценатов – З.Н. Гиппиус, Л.Д. Зиновьевой-Аннибал, А.А. Ахматовой, Е.Г. Гуро, З.Е. Серебряковой, Н.С. Гончаровой, М.И. Цветаевой, А.П. Остроумовой-Лебедевой, Н. Теффи, М.К. Тенишевой. Литературовед М.В. Михайлова в петербургском издательстве «Гиперион» выпустила сборник пьес «Женская драматургия Серебряного века» (2009), включив в него произведения восьми авторов – Зинаиды Гиппиус, Лидии Зиновьевой-Аннибал, А. Мирэ (Александры Моисеевой), Анны Мар (Анны Бровар-Леншиной), Татьяны Щепкиной-Куперник, Тэффи (Надежды Лохвицкой-Бучинской), Елизаветы Васильевой (Черубины де Габриак). Юрий Кузнецов к женскому творчеству относился крайне сдержанно. Ещё в стихотворении 1987 года поэт писал:

 
Гордыня женская твоя
Страшней моих стихов…[338]338
  Кузнецов Ю.П. Любовная лирика. – Пермь: Реал, 2002. – С. 72.


[Закрыть]
 

А спустя десять лет – в 1997 году – в стихотворении «Жена» он напишет о мировом женском начале ещё более жестокие слова[339]339
  Дух на излёте, а в душе смущенье, // И в ноздри бьёт стыда сернистый пар. // От женщины осталось отвращенье. // Вот Божья кара или Божий дар! Там же. – С. 112.


[Закрыть].

Сторонник традиционного, народного взгляда на женщину, поэт видел в ней, в первую очередь, мать и жену. И всё же чувственность – столь редкое для русского искусства XIХ века качество, по мнению М.В. Михайловой, – отличает и многие любовные стихи Юрия Кузнецова (стоит вспомнить лишь знаменитые строки «и летал то низко, то высоко // Треугольник русых журавлей»)[340]340
  Кузнецов Ю.П. Любовная лирика. – Пермь: Реал, 2002. – С. 48.


[Закрыть]. Но уже особое отношение женщин-драматургов Серебряного века к цвету (яркость, насыщенность, контрастность, многоцветье, не изобразительность цвета, но скорее связанная с ним нарядность), отнюдь не разделяет Юрий Кузнецов, отдающий явное предпочтение белому и золотому цветам.

Создается впечатление, что поэт сознательно отказывается от цветных эпитетов, культивируя белое как символ чистоты и целомудрия. В поэтическом мире Юрия Кузнецова уже в 1966 году загорелась «белая звезда печали». Здесь стоит «белое платье» любимой (с 1967 года), сидит «бела девка», «снежный ком из простыни» лирический герой ловит «словно белую грудь молодую», сон настигает лирическую героиню «словно во поле тихом и белом». Да и сама она может стать «от гнева бела». Здесь родные молятся «по белым церквам», а Детство, подставив «руки белые свои», ловит «белый снег». Здесь гремит «белый гром». Здесь вскрывают «белое царское тело» и «крепко дух сидит в белых косточках». Здесь белым-бела обманутая вишня. И белый халат становится символом «света милосердного царства» Здесь белый свет и белый день машут белым рукавом, и даже сама смерть здесь «черным-бела», а и «слова темны, между слов – бело».

Американский литературовед голландского происхождения Омри Ронен в книге «Серебряный век как умысел и вымысел» (М.: ОГИ, 2000) разоблачил миф о том, что термин «Серебряный век» первым употребил Н.А. Бердяев, в книгах которого упоминается лишь Русский Ренессанс. Ронен доказал: этот термин ввели поэт Н.А. Оцуп в 1933 году и Владимир Вейдле (в эссе 1937 года «Три России»), заимствовав его из статьи-памфлета «Взгляд и Нечто» 1925 года Р.В. Иванова-Разумника. Из поэтов его первыми использовали Анна Ахматова в «Поэме без героя» (1945) и Марина Цветаева в новелле «Чорт», опубликованной в 1935 году в журнале «Современные записки». Точку зрения Омри Ронена разделил Вячеслав Всеволодович Иванов, также считающий: выражение «Серебряный век» приобрело огромную популярность в литературоведении и в художественной критике конца 50-х – начале 60-х годов сперва за пределами СССР, в эмиграции и среди зарубежных русистов, а потом и на Родине.

Омри Ронен попытался отменить и оспорить популярный термин: «Когда бы этот век, прозванный “серебряным” ни пришёл к концу – в 17-м году, или в 21–22-м – с гибелью Гумилева и смертью Блока и Хлебникова, или в 30-м – с самоубийством Маяковского, или в 34-м – со смертью Андрея Белого, или в 1937–1939-м – с гибелью Клюева и Мандельштама и кончиной Ходасевича, или в 40-м, после падения Парижа, когда Ахматова начала “Поэму без героя”, а Набоков, спасшись из Франции, задумал “Парижскую поэму”, посвящённую, как и ахматовская, подведению итогов, наименование “серебряный век” было всего лишь отчуждённой кличкой, данной критиками, в лучшем случае, как извинение, а в худшем – как поношение. Сами поэты, ещё живые представители этого века, Пяст, Ахматова, Цветаева, пользовались им изредка со сметной и иронической покорностью, не снисходя до открытого спора с критиками. В наши дни название осталось в употреблении историков искусства, критиков и литературоведов как стёршийся и утративший свой первоначальный, да и вообще какой бы то ни было аксиологический смысл, но не лишённый жеманности классификационный термин, применяемый за неимением лучшего»[341]341
  Ронен О. Серебряный век как вымысел и умысел. – М.: ОГИ, 2000. – С. 112.


[Закрыть].

Юрию Кузнецову среди пёстрого набора идей, которые сегодня приписывают противоречивому понятию «Серебряный век», были по-настоящему близки лишь особое тяготение к зооморфному коду, литературная универсальность (работа в разных жанрах и видах литературы) и один из тезисов умнейшей Зинаиды Гиппиус, считавшей главными темами подлинной поэзии Любовь, Бога и смерть. Именно на этих трёх китах стоит поэзия Юрия Кузнецова. Так, уже в ранних стихах 1967 года появляются у Юрия Кузнецова упоминание о рае: «И небритый как русский в раю»[342]342
  Кузнецов Ю.П. Любовная лирика. – Пермь: Реал, 2002. – С. 11.


[Закрыть] и даже прямые обращения к Богу («Где ты, Господи?»), всё чаще встречающиеся в более поздних стихах: «Бог с тобой! – и махнул я рукою. – Господь, не покидай меня» (1980); «В ту ночь вместе с Богом воскресла» (1986, стихотворение «Воскресение»), «Не допустил Господь» (1987), «И задул перед Богом свечу» (1988), «В Бога поверь, чтоб тебя он за верность простил» (1988), «Боже, мне больно» (1988)», «Душа открылась Богу» (1994). Со временем всё чаще в стихах Юрия Кузнецова возникают иконы, ангелы, райский сад, кресты, храмы и даже Божья гроза и всевидящий глаз: «Вот Божья кара или Божий дар!» (1997), «Бога побойся! А Бога не стыдно!», «Бога я тоже люблю!», «О Боге всуе говорить не будем!»[343]343
  Кузнецов Ю.П. Бис. – М.: Молодая гвардия, 1990. – С. 19.


[Закрыть], «Бог не выдаст»[344]344
  Там же. – С. 25.


[Закрыть], «Но Бог не оставил»[345]345
  Там же. – С. 130.


[Закрыть]; «Одного перед Богом оставить»[346]346
  Там же.


[Закрыть]; «И с отчизной, как с Богом, на ты», «Дорога, открытая Богу».

Юрий Кузнецов не ставил целью развенчивать советские штампы или аксиомы, но один популярный у массового советского читателя образ он всё-таки оспорил. На знаменитую «Балладу о гвоздях» Николая Тихонова («Гвозди бы делать из этих людей, // Крепче бы не было в мире гвоздей»), поэт ответил «Сказкой гвоздя». Металлический гвоздь в качестве культурологического символа переживает новую волну популярности в русском искусстве последних двадцати лет. Известный архангельский художник Дмитрий Трубин больше десяти лет работает над циклом «Сны гвоздочёта», в котором он на языке символа-гвоздя в живописи и графике создал варианты нескольких десятков полотен мировой классики – от Ботичелли до Дали и Матисса. В Архангельске был выпущен заслуженным художником РФ Дмитрием Трубиным альбом «Живопись» (2001), в котором опубликован верлибр художника, посвященный всё той же «гвоздевой» теме[347]347
  В руке ли плотника, в ладони ли Христа, // по шляпку вбитый, ощущая плоть и боль, // гвоздь чувствует себя той самой целью, // по коей, не сумняшись, род людской // наносит каждодневные удары // тяжёлым молотком, в виду имея // металлом прикрепить всё то, что ныне // так слабо связано друг с другом, и не хочет // по доброй воле присоединиться // к тому, к чему его и прибивают,//использовав последний аргумент // к содружеству – трёхгранный или круглый. // Я тот же самый плотник, тот же гвоздь // беру, но не имея молотка // и форму полюбив, я гвоздь ласкаю // и гну его, и строю города // воздушные из этого металла, // процессии пускаю по холсту – // и толпы металлических гвоздей // я превращаю в сталактиты красок, // не знающих, как их железный предок, // ни тяжести ударов и ни ржи. // И гвозди не доверчиво с холста // на нас взирают, поз не изменив // и не нарушив вечности уклада, // как знаки препинанья на бумаге.// Остановив шептанье чьих-то губ. Трубин Д.А. Живопись. – Архангельск, 2001. – С. 33.


[Закрыть].