Текст книги "Счастье"

Парусник в море

Профессор в этот час находился на яхте Beneteau, которая не имела ничего общего с парусником, на котором они с Хидаетом выходили в открытое море. Их первая лодка была собранным из всякой рухляди суденышком двух с половиной метров в длину. Они с Хидаетом возились целыми днями и из разного хлама смогли сколотить суденышко, приладить мачту, а на нее навесить хлопчатобумажный парус. Их лодка смахивала на игрушечную. Они были детьми из бедных семей, но благодаря сделанному своими руками судну смогли получить много знаний, связанных с парусником: о руле и румпеле, о ветрах и звездах, о волнениях на море…

Вскоре они сами научились управлять парусом так же естественно и неизбежно, как дети учатся ходить: ведь один раз научившись ходить, этого уже никогда не забудешь.

Профессор по волнам, по растениям на берегу, по поведению птиц, по запахам мог определить направление ветра; благодаря знаниям, полученным в детстве, он также мог спокойно управлять яхтой. Это было потрясающее судно: ладное, устойчивое, с тремя каютами, оснащенное различными техническими средствами!

В фирме, в которой он арендовал яхту, постарались обеспечить «дорогого учителя» самым лучшим товаром. Они были довольны, что Профессор арендовал яхту не на неделю-две, а на всю весну и летний сезон, тут же рассчитавшись долларами, да еще приплатив сверху, от чего авторитет учителя в их глазах вырос еще больше.

Несмотря на то, что на Эгейском побережье сегодня много мест, где можно арендовать яхту, Профессор очень хорошо знал, что идти надо на Айвалык. Много лет назад, когда они с Хидаетом только начинали заниматься этим делом, других прокатов не было. Здесь находилось все необходимое для того, чтобы оснастить судно. А если требовалось остаться на ночь в порту, тут можно было загрузиться съестными припасами, и даже немного подработать. Профессор приложил колоссальные усилия для того, чтобы немедленно получить якорь. Так, словно от выхода судна в море именно этим вечером зависела вся его жизнь, и он не мог ждать ни дня больше, откладывать на завтра.

Проснувшись этим утром в своей юношеской кровати, он знал, что еще до вечера должен выйти в открытое море. Вскочив, он по привычке стал нашаривать под кроватью старые тапочки. Это было одним из жестких правил, заведенных его придирчивой матерью: запрещается становиться босиком на мозаичные полы комнаты. Авторитет матери, неоспоримый в юношеские годы, давно пошатнулся, а к настоящему времени и вовсе исчез; но эти тапочки под кроватью были важны… Профессор воскрешал из небытия свои детские привычки, именно сейчас он хотел вернуться в прошлое…

Он завел двигатель, поднял якорь; раскачиваясь, лодка покинула порт.

В этот день море было лазурным. Маленькие белые барашки пены играли на гребнях волн. Эгейское море!

Впереди виднелись острова. Он поднял паруса, заглушил мотор и дал свободу яхте, и та, подхваченная попутным ветром, плавно заскользила по воде. Только легкий звук рассекаемой волны, гул ветра и крики чаек, летящих следом. Шум города постепенно остался позади, и Профессор всем своим естеством слился с морем.

Работающие в фирме парни напрасно беспокоились и предлагали ему свои услуги. Даже если бы в последний момент на яхту вдруг по какой-то причине не погрузили бы два мешка съестных припасов, Профессор все равно бы вышел в море, потому что с детства был уверен, что способен справиться с любыми проблемами, которые возникнут на воде. Хидает тоже был таким. Сколько раз их двухметровое суденышко попадало в шторм, сколько раз тонкие паруса оказывались изорванными в клочья, сколько раз их вытаскивали на буксире! И каждый миг они испытывали огромное удовольствие от работы, которую выполняли, чтобы спасти свое судно и самих себя.

«Грекам в большой степени свойственно такое органичное единение с морем», – подумал Профессор. Что там ни говори, а все же они – мореходы. Он верил в правильность сложившегося мнения о том, что, несмотря на полуторатысячелетнее проживание на Анатолийском полуострове, турки продолжают оставаться степняками и никогда не станут мореходами. Когда Ксенофонт, выступая на стороне персидской армии, шел вдоль берегов Черного моря, то, чтобы поднять моральный дух своих солдат, радостно кричал: «Thalassa, thalassa!» – «Море, море!» «Мы вернулись в свою стихию, слились с морем. Теперь мы сможем найти выход! Море защитит нас», – верили они. И Профессор думал точно так же. Есть лунные дорожки, соль, рыба, ветер, солнце и Гомерово море винного цвета! Кто-то видел море в другом состоянии, они не могли понять, что значит «море винного цвета», однако Профессор помнил: по вечерам Эгейское море действительно приобретало винный оттенок.

Яхта – словно ладья из мифов, которая приведет Профессора к спасению! Легендарный корабль, в паруса которого дул Посейдон, наполняя его ветрами Киклад[15]15
  Кикла́ды – архипелаг в южной части Эгейского моря.


[Закрыть], а конечной целью корабля было спасение души мореплавателя…

Наступил вечер. По выражению эгейских рыбаков, ветер стих, море успокоилось. Воды окрасились в темно-вишневый цвет, и с каждой минутой темнота сгущалась.

Профессор испытывал невероятное блаженство от простора и красоты, окружающих его. Ночь застала его на приличном расстоянии от острова, но он не придал этому особого значения. Он решил заночевать в открытом море и бросил якорь. Аппараты пульта управления Beneteau показали глубину 18 метров. Профессор убрал паруса и отдался волнующим ощущениям первой ночи своей исправленной новой жизни. Когда полностью стемнело, он вскрыл мешок фирмы Sunquest, в который была уложена еда. В пакете, кроме консервов, он нашел сыр, хлеб, помидоры и бутылку белого напитка. Он приготовил ужин. На корме корабля стоял сервированный стол, это было невероятно, но там даже бокалы красовались! Это было приятно, хотя, если бы их не было, Профессор не огорчился бы, просто не заметил бы этого. Может, ему приятнее было бы пить прямо из горла. Так же, как в те времена, когда они с Хидаетом пили по очереди, запрокидывая голову, дешевое мармарское вино, после которого наутро болела голова…

Он теперь был свободным человеком, не связанным никакими правилами, отказавшимся от всех условностей, оставшимся наедине с собой, выбравшим путь метанойи. Он испытывал чувство внутренней гордости от собственного успеха. Каждый волен делать то, что ему заблагорассудится, и вот – он освободил себя, и теперь он свободен как чайка, что сейчас пикирует сверху, пытаясь что-нибудь схватить со стола. Он один посреди Эгейского моря и поднимает бокал за свое будущее, полное неожиданных приключений. Он создал новую книгу. Глядя на бокал в своей руке, он произнес: «Эй, мои стихи из бутылки!» Привет тебе, Бодлер! Наконец-то и его судьба изменилась. Он не умрет на креслах Лине Розет или на кровати Дунлопило, и его не повезут по знакомым улицам на «скорой». Счет в банке, уровень холестерина в крови, работа в штате, налоги, количество калорий – он сумел спастись от жизни, полной этих и десятков подобных счетов, превращающих человека в компьютер. Он был настолько доволен сделанным, что готов был расцеловать самого себя.

Профессор всю жизнь был послушным, благоразумным человеком, который привык все планировать, а вот сейчас буря кипящей боли вырвалась наружу.

– Я еду в Стамбул! Попытаюсь сдать экзамен, чтобы поступить на бюджетное место и получить общежитие.

Так он когда-то сказал Хидаету. Они пили пиво на причале. И друг спросил его: что он станет делать после того, как со столькими ухищрениями закончит бесплатное обучение в лицее.

– Само собой, пойду в университет.

– А потом?

– Работа, жизнь, жена, деньги!

На что Хидает ответил ударом под дых:

– Ты пытаешься быть точно таким, как твой отец.

Да, это был удар, потому что меньше всего в своей жизни Ирфан хотел походить на этого съежившегося, со впалыми щеками и насквозь прокуренными легкими, затурканного человека в коричневой униформе.

– Нет, – воскликнул он. – Совсем наоборот! Я хочу учиться для того, чтобы заработать деньги, славу и силу.

– Как знаешь, капитан.

Это прозвучало как финальный аккорд, который обрубал все концы и разводил их дороги в разные стороны.

– Я уезжаю отсюда. Не знаю, что принесет мне жизнь, просто хочу уйти в море.

За деньги, накопленные за время работы на судостроительной верфи, Хидаету повезло найти и купить хорошее семиметровое судно. Это была красивая и устойчивая яхта.

Поднимая бокал за Хидаета, Эгейское море и собственную решительность, Профессор сказал:

– Вот и я пошел по твоему пути, Хидает! Пусть даже и опоздав на тридцать лет…

Тьма уже основательно окутала яхту. Ночь была безлунной, безветренной, на небе высыпало несчетное количество звезд.

Он слегка вздрагивал от приходящих на ум мыслей об Айсель, шурине, университете, но тут же гнал их прочь. Ему было нужно почувствовать себя совершенно другим человеком. Он пока еще не был готов ко встрече со своим прошлым; сначала надо было окончательно обновиться.

Надвигалась ночь, Профессор опустошил бутылку со спиртным и от счастья уже готов был затянуть какую-то бессмысленную песню, как вдруг на него нахлынула волна беспричинного страха. Его начала бить дрожь. Снова в его сердце постучался этот ледяной ветер. Из-за того, что подул он совершенно неожиданно, эффект получился очень мощным. Это был ужасный удар.

Держась за мачту, он заплакал, ничего не понимая. Яхта вдруг стала чужой, он словно видел ее в первый раз, и она казалась ему гробом. Море было темным, яхта тоже, и вокруг была тьма. Над всем царила тьма – воплощение смерти. Что он мог сделать сейчас, в этой ловушке смерти посреди моря? И некому подать весть, и никто не спасет его от этой кромешной тьмы…

– Ирфан, приди в себя! – закричал он.

Растворившийся в темноте голос только еще больше напугал его. Свет керосиновых ламп подчеркивал безграничную тьму, и он загасил их. Схватив сумку с лекарствами, он нашел несколько первых попавшихся под руку таблеток и так быстро проглотил их, что едва не захлебнулся водой, когда запивал.

– Ты захотел! – кричал он сам себе. – И шаг за шагом осуществляешь свое решение. Какова же причина для паники?!

– Не знаю, – сам себе отвечал он.

– И я тоже не знаю.

Некоторое время он говорил сам с собой и заметил, что ему становится лучше; страх перед темнотой стал утихать.

Тогда он продолжил эту игру и раздвоился, почти как Голядкин[16]16
  Герой повести Ф. М. Достоевского «Двойник».


[Закрыть], и эти два человека начали мысленно спорить друг с другом.

Подобно всем, кто больше знал жизнь по книгам, на Профессора гораздо большее влияние оказывали не настоящие люди, а вымышленные персонажи.

– Ты трус, – упрекал его первый голос.

А второй отвечал:

– Нет! Ведь я нашел мужество посмотреть правде в лицо и изменить свою жизнь. Я не трус. Не каждый в состоянии сделать то, что сделал я!

– Единственное, что ты сделал, – это убежал. Послав все свои проблемы к чертовой матери, ты сбежал от своей адской жизни. И это вместо того, чтобы остаться в Стамбуле и все разрулить!

– Там было нечего разруливать. Моя жизнь была наполнена счастьем, я был успешен, счастлив и богат. Для моих внутренних проблем не было никаких внешних причин.

– Ты врешь, Ирфан Курудал!

– Нет!

– Ты врешь. Ты презренный трус.

– Нет, нет, нет!

– Сейчас я аргументированно обосную, что ты лжешь, и тогда посмотрим, что ты будешь делать. Твоя так называемая «счастливая» жизнь в Стамбуле – все равно что кусок дерьма. Ты чувствовал себя ничтожным – и в этом был прав. Ты не создал ничего ценного, ты просто воспользовался предоставленными тебе возможностями. Как ученому тебе – грош цена. Плевать, что в Турции тебе все выражают почтение, говорят: «Мой учитель!» Какие оригинальные идеи ты родил, какие ценные статьи опубликовал? Разве ты не ощущал себя на международных конференциях растерянным и мелким?

– Да, ощущал, это правда.

– Потому что ты не настоящий, а поддельный человек, фальшивка. Ты – параноик, трус и невежественный человек, который прячется за профессорским званием. Твои телеинтервью – пример совершенной медиократии.

– Ты превратил эти дебаты в академический экзамен.

– Хорошо, Ирфан Курудал, давай поговорим о чем-то другом. Не став ученым мужем, разве ты преуспел как муж женщины?

– Что за чушь ты несешь?! Айсель была счастлива, и очень счастлива…

– Или делала все возможное, чтобы казаться счастливой? Всю свою жизнь ты спал с ней так, словно исполнял служебные обязанности, это разве не правда?

– Ложь!

– Меня ты не проведешь, потому что ты – это я. Ты что, будешь сейчас отрицать, что с самого начала не чувствовал удовольствия от этих объятий, а только делал механические движения? Потому что ты не чувствовал тяги к этой женской плоти, только ради жены все делал. Но от прикосновения к ее телу ты совсем не загорался. Даже в молодости. Может быть, поэтому она начала тебе изменять?

– И вот опять ты врешь. Айсель мне никогда не изменяла. Это такие же выдумки, как и все, что ты сказал раньше.

– Не забывай, я – это ты, и я знаю твои самые тайные страхи. Разве ты не знаешь, что в Мачке[17]17
  Мачка – город в турецкой провинции Трабзон.


[Закрыть] по полудням она встречалась с Селимом на верхнем этаже в его апартаментах?

– Не знаю.

– Скажем, не знаешь, но догадываешься. Как-то в полдень ты увидел, как Айсель входит в его апартаменты, и все понял, однако предпочел делать вид, будто ничего не знаешь. Ты не ревновал ее, потому что она – женщина. Короче говоря, со всеми, кто имел отношение к твоей жизни, ты обращался плохо. Сначала ты бросил Хидаета, потом отца и мать, сестру, а потом Айсель. Ты думаешь только о своей выгоде, мелкий ты эгоист. В твоей жизни все фальшивое. Ты всегда старался быть таким, каким тебя хотели видеть другие люди. Потому что у тебя нет мужества быть самим собой. И сотрудники университета не ценили тебя потому, что чувствовали этот твой внутренний страх. Число твоих врагов росло…

– Ты назвал меня параноиком!

– Ты параноик, и твоим врагам этого не понять.

– Я не такой, как ты описываешь.

– Могу еще кое-что тебе сказать, Профессор: ты еще пока даже не знаешь, кто ты такой.

– Ты что, решил поработать Дельфийским оракулом?

– Да, я буду говорить о самоанализе. Что в этом такого? Или вот – Мевляна!..

– Ладно, я говорю как по книгам. Но ты ведь делаешь то же самое!

– Я не Афина, которая беседовала на корабле с Одиссеем. Я – это ты, не забывай. Конечно, у нас одинаковые привычки. Я не могу с этим ничего поделать.

– Что ж ты так возишься со мной?

– Стараюсь объяснить, насколько ты несчастливый, трусливый, ничтожный и лживый человек.

– Раз уж ты – это я, то это все можно сказать и о тебе.

– Конечно! Однако я, не в пример тебе, стремлюсь быть реалистом. Я стараюсь видеть вещи такими, какие они есть на самом деле, а не заниматься самообманом.

– Ради чего? Из чувства жалости к самому себе?

– Нет, разве ты не знаешь, что эмоции тоже могут приносить человеку наслаждение? Знать себя, степень своего саморазрушения, сносить оскорбления, находясь на самом низу, в глубокой яме отбросов человеческого общества – ни с чем не сравнимое наслаждение. В голове у каждого сидит мысль о том, как бы столкнуть другого со своего пути…

– То, что ты говоришь, похоже на нигилизм.

– Будь самим собой, не отвергай нигилизм! Если ты чутко прислушаешься к самому себе, то поймешь, что в мире для тебя самой близкой является именно нигилистическая позиция. Ты не забыл, что вплоть до сегодняшнего дня в твоем характере была одна доминанта – не быть ни с чем и ни с кем связанным. Ни во что не верить, не поддерживать идеологию и убеждения, которые распространены в стране. И даже развлекаясь в толпе, ты предпочитаешь смотреть на всех со стороны и уничижительно оценивать окружающих. Поэтому в студенческие годы ты не мог сблизиться с теми, с кем учился, да и они тебя не принимали. Ты надевал интеллектуальную маску независимости, неангажированности, стараясь скрыть истинное положение дел, однако я-то знаю, что в твоих странных грезах никогда не было великих, серьезных идей. Ну, вот ты и застукан – давай оправдывайся!

– Ты называешь это грезами?

– Да, грезы! Самая большая правда твоей жизни обнажилась в тот момент, когда ты решил стать самим собой, превратиться в нормального человека. Это был самый искренний момент в твоей жизни.

– Ты преувеличиваешь, мечты не могут стать выше реальности жизни. И ты знаешь: я совсем не грезил…

– Грезил, грезил, даже если и не хочешь в этом сознаться. Только в мечтах ты разрывал броню, в которую сам себя заковал, только тогда ты срывал с себя оковы, которые не снимал даже во время секса. Только в этот момент, хотя и не полностью, частично, ты словно всплывал со дна к поверхности воды и в странных видениях встречался с самим собой. С детских лет в твоих грезах был только один образ, не так ли? Одна только тень, почти бесплотный образ, словно это был и не человек. Однако во всем мире тебя волновал только он один…

– Замолчи!

– Нет, раз уж мы устроили с тобой очную ставку, давай и это рассмотрим. Начни свою новую жизнь честно.

– Я не хочу, замолчи!

– Хоть раз в своей жизни посмотри правде в глаза!

– Нет, нет, нет! Замолчи, я приказываю!

– Что в твоих мечтаниях предстает перед тобой?

– Ничего!

– Кого ты видишь?

– Никого!

– Ты уверен?

– Да, да, да! Убей тебя бог! Ничего не вижу, никого не вижу. Замолчи, замолчи, замолчи наконец!

Профессор пришел в себя и увидел, что лежит ничком на полу, облицованном тиковым деревом. Мышцы затекли, все вокруг было покрыто выпавшей за ночь изморосью. Над горизонтом уже начала заниматься багряная заря. Парусник стоял неподвижно; легкий ветер Эгейского моря начнет дуть с хорошо прогретой суши только после полудня – это Ирфан усвоил еще в ту пору, когда начал заниматься парусниками.

Профессор связал случившийся ночью «кризис» (он предпочитал употреблять это слово) с тем, что смешал спиртное с несколькими видами снотворного. Должно быть, разум его спутался, и сейчас, под этим ослепительно голубым небом, все, что случилось с ним ночью, казалось ему полным бредом. Хорошо, что никто не застукал его в этом состоянии. Эмоциональность – сверх меры, реакция – сверх меры, зависимость от литературы – сверх меры, выпивка – сверх меры, лекарства – сверх меры. Короче говоря, все случилось в результате излишеств…

У него болела голова. Он знал: если искупается, головная боль пройдет, и все в этом мире станет лучше. Однако в эти первые весенние дни Эгейское море было холодным. Ничего, большого вреда не будет!

Быстренько скинув одежду, Профессор прыгнул в море.

Вода оказалась ледяной, словно оставленный в холодильнике графин. Сначала перехватило дыхание, но потом он привык. Двигаясь, он согрелся и взбодрился. Он думал: «Ночь началась с русского романа, и завершение оказалось таким же». И хотя Ирфан за всю свою жизнь не выпил ни капли водки, он чувствовал себя точно государственный чиновник Петр Ильич. Который в этих романах не счесть сколько раз просыпался по утрам с ужасной головной болью и чувством невыносимого стыда за то, что вечерами, напиваясь, попадал в смешные и позорные ситуации.

Однако все клятвы и обещания, которые он себе дал, Профессор смог сдержать только до наступления вечера.

Черный поезд

Мимо проплыли горы, на которые она смотрела всю свою жизнь. Не увидев за ними Стамбула, Мерьем пришла в отчаяние, а потом заметила, что впереди высятся другие иссиня-фиолетовые горы. За ними виднелись другие вершины, а посреди раскинулись бескрайние поля.

Поначалу она говорила себе: «Может, за этими горами…» Но потом поняла: ничего подобного! Видимо, она просчиталась: Стамбул гораздо дальше.

Когда микроавтобус выскочил на боковую извилистую пыльную дорогу, все ее печали-расставания с деревней улетучились, на смену им пришло вдохновение от совершенно невиданных пейзажей, ее радовало открытие новой жизни, обнимал восторг от всего увиденного. Одно душевное состояние мгновенно сменяло предыдущее, с невероятной скоростью мелькающие картины, великая гармония природы помогали Мерьем успокоиться.

Она исподтишка разглядывала загорелое тело Джемаля, лежащие на коленях грубые руки и не могла найти в его облике и следа доброты. Это сбивало ее с толку, она начинала бояться этого незнакомого человека. Он был одет в хлопковые брюки и старую парку. Кадык перекатывался на его худощавой шее; там, где его лица не касалось солнце, остались белые полосы. Он не брился несколько дней, щеки покрывала щетина. Может быть, из-за короткой армейской стрижки черты лица его казались резкими. Джемаль внушал ей страх. Она не знала, как вести себя с ним, что делать, что говорить. Это был не мальчишка, с которым раньше они вместе утаскивали в сад еду, крутили обруч, бросались грязью, играя, рядом с нею сидел совсем другой человек. Он тяжело молчал, с трудом устроив свое крупное тело в кресле микроавтобуса, и всю дорогу дремал.

Мерьем с жалостью осмотрела себя. Старая одежда, в которой она провела несколько недель в сарае, была порванной и грязной. Шаровары, платье с вылинявшими цветами, зеленая кофта, которую дала ей Дёне, когда она вышла из своей темницы, – в общем, обычный деревенский уличный вид. На черных резиновых сандалиях еще оставались следы сельской грязи.

Мерьем даже не успела заметить, как прошла радостная пора детства, и неожиданно она оказалась в своей тоскливой и презренной жизни. Она думала: «Лучше бы я никогда не повзрослела. Вот бы я не выросла и все время бегала вместе с другими ребятами по улицам, и никогда бы не очутилась в мире взрослых… однако это уже невозможно. Там и тут волосы появились, грудь выросла, а теперь вот и девственности лишилась. Если я спрошу брата-Джемаля: братишка, ты помнишь, ты хоть помнишь, в доме у мельника, когда мы пришли в гости, как мы играли в саду, а потом заметили куриц? Кто начал подбрасывать их в воздух, ты или я? И они трепыхались наверху, а потом падали к нам в руки, а мы снова подбрасывали их, крича: «Давай лети!», и смеялись, глядя, как они падают вниз. Они так били крыльями, что нам казалось, будто они вот-вот полетят…

Нам нравилось, что они пикируют сверху, как приземляющиеся самолеты. Я до сих пор помню запах этих куриц и как с неба на меня падает куриный пух. Мы не знали, что у этих несчастных сломались лапки. А потом, не помню, кто это увидел и сказал взрослым, и жена мельника выскочила из дома. Увидев куриц, лежащих на земле со сломанными ногами, она подняла крик. И ты хоть помнишь, как мы оттуда бежали, как пробирались берегом реки? Когда вечером мы вернулись домой, тетя задала нам обоим трепку. И снова, как всегда, тебе не очень досталось, а меня заперли в амбаре. Да, меня всегда вот так наказывали – запирали в амбаре! Что бы я ни сделала, всегда я была виновата. «Громко не смейся, Мерьем; так не поворачивайся, Мерьем; ты уже большая, не играй с детьми, Мерьем, ты с ними не можешь ходить в школу, Мерьем».

После первого класса начальной школы ее учение закончилось. Потому что чернобородый дядя, которого все боялись, считал, что нахождение в классе вместе с другими детьми девочки, достигшей половой зрелости, может быть приравнено к прелюбодеянию.

Вот поэтому-то Мерьем, смущенно выглядывающей из-под покрывала, было трудно прочесть дорожные указатели на выезде из села. Микроавтобус на высокой скорости проезжал голубые таблички с указателями, и она только успевала прочитать «Кыр», как надпись «Кыркилисе» оставалась позади. Однако среди указателей не встречалось ничего похожего на «Стамбул», ни одно слово не начиналось с букв «Ста»…

«Ради тебя я столько всего сделала, столько пеленок перестирала, что до сих пор у меня под ногтями грязь», – так говорила ей тетя. То, что она не открыла дверь, чтобы попрощаться, повела себя так жестокосердно, никак не укладывалось в голове Мерьем. Она не понимала, как ее могли выгнать из дома. И Джемаль ведет себя так же, как тетя, не смотрит ей в лицо, не хочет с нею говорить.

В автобусе укачивало, у Мерьем, погрузившейся в свои мысли, стали слипаться глаза. Она то клевала носом, то поднимала голову и старалась держаться прямо. А потом, сама не замечая, снова начинала дремать.

Когда она в очередной раз пришла в себя, уже наступил вечер. Поля и горы исчезли, вдоль дороги мелькали дома, люди и автомобили. И как же много было этих домов, людей, машин!

«Вот мы и приехали в Стамбул, – подумала она. – Все как говорили».

Она взглянула искоса на Джемаля. Тот тоже проснулся и смотрел на большой город. Микроавтобус то останавливался рядом с другими машинами, то вырывался вперед, с двух сторон сверкали огнями магазины, куда непрестанно входили и откуда выходили люди.

Потом они прибыли на вокзал, где было так много автобусов и минибусов, что казалось, здесь все кишит людьми. Все куда-то спешили, волоча сумки и чемоданы. У Мерьем закружилась голова.

Джемаль сказал: «Пойдем» и двинулся прямо к сверкающим огнями строениям. Скоро он остановился. Перед зданием с одной стороны собрались женщины, с другой – мужчины. Джемаль кивком показал ей, чтобы она встала около женщин. Мерьем подчинилась. Вокруг пахло мочой. Она увидела свое лицо в грязном зеркале – как привидение: при свете лампы, свисающей с потолка, она выглядела очень уставшей, но, несмотря на все беды, свалившиеся на ее голову, свет ее зеленых глаз не померк. Одна женщина оттолкнула ее и начала мыть руки в умывальнике. Мерьем подождала, пока та закончит, а потом спросила: «Тетенька, а это Стамбул?» Женщина с изумлением посмотрела на нее, пожала плечами и ответила: «Нет, дочка. Отсюда до Стамбула двое суток пути».

Мерьем изумилась. Закончив свои дела, она вышла наружу и стала ждать Джемаля. Он привел ее прямо к сияющей огнями стеклянной палатке с едой, которых здесь было множество.

Там суетились торговцы: кто-то накладывал плов с горохом, кто-то продавал вареную кукурузу, кто-то котлеты… Вокруг распространялся умопомрачительный запах. Мерьем вспомнила, что она голодна. Джемаль протянул ей половину хлебного батона, внутри которого была котлета, лук и помидоры. И себе тоже взял. Устроившись в углу, они стали есть. Котлета, которую ела Мерьем, была невероятно вкусной.

Вдруг с минаретов нескольких мечетей одновременно зазвучал азан – призыв на молитву. В этом городе все было прекрасно! Интересно, а Стамбул такой же красивый?!

Все стерлось из памяти Мерьем: и что тетя не открыла дверь, и что ее выгнали из дома, и что деревенские, провожая, стыдили и пугали ее. После того, как она насиделась взаперти, после того, как вылезла из петли, едва не повесившись, жизнь ее начала походить на прекрасное приключение.

Настроение ей не портило даже грубое поведение Джемаля. Он пошел вперед, Мерьем поспешила следом.

Они вышли из гаража.

Иди, Господи, иди!

«Пусть эта дорога никогда не кончится! – думала Мерьем. – Насколько же здесь все огромное… Наше село бы здесь на окраине, на первых же двух улицах уместилось».

В конце долгого пути ее ждал неожиданный сюрприз. Это был железнодорожный вокзал, который она видела впервые в жизни: с запахом гари, поездами, беспокойной толпой, шумом – все само по себе уже вызывало в ней радость. Ее лицо светилось улыбкой. Прежде она имела обо всем этом смутное представление и теперь, познавая новый мир, чувствовала себя так, словно попала на праздник. Она испытывала благодарность к Джемалю, который спас ее из ада и доставил к дверям рая.

К ним подошли охранники и о чем-то спросили Джемаля. Он достал из кармана какие-то бумаги и показал им. Они посмотрели, вежливо поблагодарили и удалились.

Люди вокруг были одеты в самые разные наряды. Встречались такие, как она – деревенские, одетые в шальвары, а другие женщины были одеты как сотрудницы официальных учреждений в их селе. Попадались и укутанные платками, и с распущенными по плечам волосами. Мерьем безумно нравилось рассматривать все вокруг, наблюдать за людьми, она пыталась понять, как правильно себя вести…

Сотни людей из этой вокзальной толпы садились в поезд. Даже коридоры были забиты, но каждый садился на определенные места в своих «комнатах». Место Мерьем оказалось у окна. Джемаль сидел рядом. Напротив расположилась пожилая, повязанная платком женщина. Рядом с нею – молодая девушка с непокрытой головой. Затем – пожилой, с седыми усами, мужчина, который не переставая кашлял. Около Джемаля уселась молодая пара, они выглядели как молодожены, волосы девушки были распущены, она носила юбку, причем очень короткую: когда она сидела, были видны ее ноги.

Мозг Мерьем, словно фотоаппарат, фиксировал все детали. Растерялась ли она? Нет! С неимоверным наслаждением она впитывала неожиданно выпавшее приключение. Рассматривая молодую пару, державшуюся за руки, она увидела на их пальцах толстые кольца. Девушка напротив, сидящая между отцом и матерью, вела себя очень воспитанно, однако, стараясь не привлекать внимания родителей, подавала знаки маячащему в окне юноше. Ее пожилая мать сидела с печальным видом и ничего не замечала, однако для Мерьем все было как на ладони: парень то в одну сторону пойдет, то в другую, а девушка перебирает волосы и как бы случайно поворачивает голову, бросая парню прощальные взгляды. Наблюдая за всем этим, Мерьем испытывала состояние восхитительного праздника. Иногда ей хотелось захихикать, но она робела перед Джемалем. А больше тут некого было бояться. И хотя она всего лишь несколько минут назад села в поезд, но чувствовала себя здесь так комфортно, словно всю жизнь путешествовала на поездах.

Когда-то отношения между мальчиками и девочками ее забавляли. Однако все изменилось в тот день, когда дети пришли в медпункт и Мерьем получила нагоняй за то, как смеялась, увидев воздушные шарики. В медпункте медсестра проводила лекцию о контрацепции в целях сохранения здоровья населения. У нее в руках были странные разноцветные шарики. И некоторые ребята, балуясь, начали надувать эти шары, а те разлетелись по медпункту. Все это очень понравилось Мерьем, и она начала, хохоча, ловить шары, за что получила от тетки по шее.

Позже, дома, когда все женщины улеглись, чтобы вздремнуть после обеда, она рассказала им обо всем случившемся, и те изрядно повеселились. Подшучивали и над сельчанами, которые пришли в медпункт купить презервативы, но не знали, как они называются. Один человек на вопрос медсестры, что ему нужно, ответил: «Я не знаю. Это такой шарик для кайфа!» И все шушукались и хохотали. А Мерьем за это получила жестокую трепку. Ну, ничего, пусть это все останется за теми дверями, которые ей не открыли. Пусть они до конца дней своих, развалившись на кроватях, собирают свои сплетни! Мерьем уже это не касается. Даже Дёне с ее змеиными глазами почти не вспоминается. Как будто не этим утром, а месяц назад она ушла из дома…