Текст книги "Счастье"

Профессор плачет

В то время, когда в пыльной деревеньке на берегу озера Ван Мерьем пребывала в нерадостных думах, в 1300 километрах западнее, в распростертом на двух материках городе Стамбуле, профессор, доктор наук Ирфан Курудал, которого часто называли просто Профессор, сорока четырех лет, обладатель известного имени и множества званий, проснулся от собственного крика, зная наверняка, что с момента, как он заснул, не прошло и получаса. Потому что в последнее время такие пробуждения вошли в привычку.

Не знавший за всю свою жизнь бессонницы профессор в последние месяцы, как обычно, ложился чуть позже полуночи и, как только касался подушки, погружался в спокойный сон. Однако вскоре он вскакивал от страха. Ему снилось, будто чернокрылая птица клевала его грудь.

Алкоголь не помогал. Что пей, что не пей. Он уже проверял.

Он привык ложиться в одно и то же время и спать беспробудно до восьми утра, и его очень радовал такой распорядок. Но теперь каждая ночь была бессонной. Нервы у него стали ни к черту, и только кое-как под утро он заставлял себя снова заснуть.

На первый взгляд у профессора не было никаких проблем: с женой все в порядке, в университете тоже, его часто приглашали в качестве обозревателя на телевизионные передачи, и ведущие, обращаясь к нему «Ходжа, ходжа![5]5
  Ходжа – вежливое обращение к учителю, наставнику, преподавателю.


[Закрыть]», демонстрировали глубочайшее уважение. И раньше Профессор появлялся на экране, однако после того, как стал участвовать в еженедельных ток-шоу, его стали узнавать все – и свои, и приезжие, и на улицах, и в магазинах. Белая борода этого крупного человека резко контрастировала со смоляной шапкой волос, и кто его видел хоть раз, уже не мог забыть.

Да уж, Профессор был неподражаем!

И вот сейчас свет от фонарей из сада падал в комнату, освещая ночную тьму, а неподражаемый профессор, трясясь, как мышь, от страха, старался не разбудить спящую рядом жену, и этому страху не было конца. Из опыта прошлых ночей он знал: если продолжать лежать в постели, со страхом не справиться.

Нужно принять лекарство.

Бесшумно поднявшись, он отправился в ванную. У них с Айсель были раздельные ванные комнаты. Как только он повернул выключатель, свет заиграл на дорогой европейской сантехнике, засверкал мраморный пол. Так же, как и другими ночами, опустившись на край ванны, он начал раскачиваться.

«Ты – здоровый человек, – повторял он. – Нет никакой проблемы, никакого повода для страха. Не бойся, мальчик, не бойся! Это – твой дом. Тебя зовут Ирфан Курудал. Женщина, которая лежит в постели, твоя жена Айсель. Вечером мы вместе с шурином Седатом и его женой Иджляль ужинали в отеле Four Seasons. Много смеялись, веселились. Суши, которое мы ели, было великолепно. Не бойся! Пожевав ломтик лимона, ты выпил две бутылки холодного пива Corona. Остальные предпочли французское вино Sancerre. Нет ничего ужасного. После ужина Седат отвез вас домой на «рэндж ровере». Включив телевизор, пять-десять минут ты смотрел разные реалити-шоу. Как всегда, ерунда – длинноногие, большегрудые девицы… Ты же знаешь, что Айсель к таким вещам не ревнует, она понимающая, умная. Так что смотри, бояться абсолютно нечего».

Он думал все это – и в то же время смертельно боялся, так что сердце выпрыгивало из груди. Казалось, он уже и не Профессор вовсе, доктор наук Ирфан Курудал, а в его теле живет совсем другой человек. На протяжении нескольких месяцев он словно со стороны наблюдал за своей жизнью.

Он не знал, что стало причиной всему происходящему – увиденный ли им тот самый зловещий сон, или что-то другое помимо сна открыло путь его страхам. По мнению профессора Ирфана, самым плохим в снах было то, что человек не мог управлять происходящим.

Однажды ночью он увидел себя в маленькой больничной палате, куда пришел проведать какого-то больного. Профессор поставил в вазу принесенные цветы, сел на стуле напротив кровати. Настолько близко, что мог коснуться больного. Странным было то, что лежавшим в кровати человеком в пижаме был он сам. Выходило, Ирфан Курудал пришел проведать самого себя. Он сидел напротив самого себя, молчал и смотрел на собственное изможденное больное лицо.

А потом начался настоящий ужас. Рядом с сидящим на постели больным возникли несколько образов, а потом из них соткалось «нечто». Под взволнованным и испуганным взглядом Профессора это «нечто» медленно принимало форму, и вдруг напротив него возник еще один Ирфан Курудал. Три Ирфана Курудала – два, сидящих на кровати, и еще один, собственно, он сам. Все они безмолвно взирали друг на друга.

Через некоторое время два Ирфана, те, что на кровати, очень медленно, синхронно повернули головы направо. И теперь он видел их обоих в профиль.

А потом случилось самое страшное. Два лица, которые он видел в профиль, начали распадаться. Сначала пропали щеки, потом рты, подбородок, лоб. И самыми последними исчезли глаза.

Во сне Профессор завопил как резаный, жена Айсель, тихонечко потряся за плечо, разбудила его, и он был очень благодарен ей за это.

Айсель всегда спала беззвучно, даже дыхания нельзя было услышать. Учитывая, что его храп был подобен раскатам грома, можно было сказать, что по ночам не везло Айсель, но не ему.

Благодаря гимнастике, которой она занималась шесть дней в неделю, жена оставалась гибкой, подтянутой и, хоть разменяла пятый десяток, совсем не постарела. Иногда, просматривая вместе порно на DVD, они восхищались телами упругих красоток Тани Руссоф и Сильвии Сайнт. А потом Айсель в реальности воплощала точь-в-точь все, что они видели в фильме.

Иногда, проснувшись, он смотрел на ее лицо и твердил сам себе: «Смотри, вот твоя жена! Это твоя жена. Ее зовут Айсель!»

Пластической операции на правильном лице Айсель подвергся только нос. И так-то не очень большой, он был аккуратно уменьшен и легонечко вздернут вверх. В своем кругу она слыла женщиной, которая сделала меньше всего пластики.

Она занималась спортом, следила за модой, следовала программе диет Скарсдейла и упражнений Натана Притикина, всегда перед едой принимала пилюли для похудания, так что не нуждалась ни в какой липосакции.

Ей повезло найти одного бразильского хирурга, регулярно бывавшего в Стамбуле, связанного только с двумя-тремя ее знакомыми, который делал пластические операции на носу. Пластическая операция носа требовала высокого мастерства – так чтобы потом не было проблем с дыханием, и после того, как врач снял повязку, кроме синяков, державшихся несколько недель, других осложнений у Айсель не было. Некоторые ее подруги после операций не могли дышать, губы у них распухали, словно искусанные пчелами, а кое-кто даже вообще чуть не лишился носа.

«Вот, это твоя жена! – твердил себе Ирфан. – Это твоя любимая жена! Совсем ведь нечего бояться!»

Поскольку Айсель была дочерью одного из стамбульских судовладельцев, ему не было нужды зарабатывать деньги, однако после того, как с помощью шурина Профессор попал на телешоу, его доходы сильно возросли. Раз в неделю он появлялся на экране, вел беседу с коллегами и за это получал в месяц семь тысяч долларов. Этот дополнительный заработок он даже не тратил, а клал на накопительный счет в банке, а сверху капали еще двадцать пять процентов, да не в турецких лирах, а в долларах.

Друзья, державшие вклады в турецких лирах, выигрывали гораздо больше. В периоды кризиса они обналичивали банковские чеки и получали порой до пятидесяти процентов прибыли, играя на биржевом курсе. Профессор предпочитал держаться подальше от таких дел. Все же он был ученым, а не банкиром. Но если банк предлагает высокий процент, глупо отказываться…

Прямо скажем, шурин Седат от такого его поведения слегка психовал, но не особо, только встречаясь за ужином, он жужжал в уши, что Ирфан мог бы увеличить свои деньги в пять-десять раз, но переубедить его было невозможно.

Ужинали они обычно не дома. Как правило, в каком-нибудь новом ресторане. Они выбирали модные стамбульские рестораны «Кухню Чанга», или «Даунтаун», или «Циркус», где сочетались минимализм обстановки и изысканность блюд. Одно время они сильно пристрастились к «Пэйпер Мун», но когда в их окружении заговорили, что «это место пришло в упадок, туда ходят все подряд», они перестали туда ходить. Рыбные ресторанчики на берегу Босфора, куда прежде частенько заглядывали, они теперь посещали уже гораздо реже. Теперь они предпочитали крытый японский ресторан за его превосходные суши и сашими, голубую рыбу и рыбу-меч.

«Я очень счастлив», – подумал Ирфан Курудал и начал плакать. Почувствовав, как слезы катятся по щекам, он снова повторил: «Я очень счастлив!» Потому что все – в твоих руках, и жена учила его тому, как надо жить, и в переводных книгах, которые он читал, предписывалось думать только о хорошем. Да и учения Дальнего Востока, дзен-буддизм, философия Дао тоже говорят об этом: «Оставь свою жизнь течь как поток реки, думай о хорошем – и все будет хорошо, источник всего плохого в мире – отрицательные мысли».

После окончания Босфорского университета Айсель отправилась для совершенствования образования в Бостон, а там познакомилась со студентом Гарварда, живущим на стипендию – Ирфаном, вышла за него замуж и никогда в своей жизни не работала.

Они оба считали, что более веселого города, чем Стамбул, на свете нет, они вернулись назад, и в самом деле – в этой византийской и османской столице их жизнь пестрела развлечениями.

Еще месяц тому назад Ирфан чувствовал особую привлекательность этого хаотичного города, в котором жили миллионы людей, размышлял о его энергетике, подобной Нью-Йорку. Окружающие город миллионы мигрантов и даже уродливые строения, заполнившие районы, были источником особых эманаций. Разве не по одним и тем же моделям идет развитие?! Даже то, что в одном из этих ужасных районов открывается ресторан под названием «Goodfellas», делает Стамбул похожим на переполненные преступностью и невежеством районы Нью-Йорка.

Брат жены, рекламодатель, часто говорил: «Для большого мегаполиса просто необходимо, чтобы в нем совершалось определенное число преступлений. Здесь же преступлений недостаточно. Вот только этого нам не хватает».

А потом натужно смеялся.

Стамбул не развивался органично, подобно европейским городам. Словно в Нью-Йорке, здесь жили вперемешку такие разные люди – богатые, бедные, изысканные и невежественные. В Стамбуле, так же как и в Нью-Йорке, который они с Айсель посещали ежегодно, с каждым годом увеличивалось число индо-китайских ресторанов – «Нобу», «Чайна гриль», «Аквавит», «Асья де Палм»…

А за счет большого количества африканских мигрантов город изрядно почернел.

В этом динамичном, полном возможностей мегаполисе Профессор был одним из самых успешных, самых уважаемых, самых образованных и самых утонченных людей. Он не сорил деньгами, подобно пошлым толстосумам, много читал, ходил на выставки; каждый год во время Стамбульского фестиваля посещал концерты в Церкви Святой Ирины и в Амфитеатре – один восхитительнее другого. От Берлинской филармонии до Паваротти, The Manhattan Transfer и Ника Кэйва.

По утрам он обожал просыпаться под флейту Жан-Пьера Рампаля. А потом под звуки этой волшебной музыки плавать в крытом бассейне, расположенном на нижнем этаже дома. Айсель тоже нравилась классическая музыка, казалось, она разделяет пристрастия мужа. Однако популярной музыке не было места в их повседневной жизни. Ирфана слегка воротило от ночных клубов на Этилере, заполненных певцами-трансвеститами и геями, но в то же время эта причудливая восточно-западная какофония будоражила его чувства. Живя на Востоке, будучи восточным человеком, он старался оставаться европейцем, сохраняя вокруг себя пространство западной культуры. Но он не был снобом и не чурался культуры низов…

В минувшем году на вечеринке по случаю его дня рождения Ирфану открыли одно злачное местечко – мол, главное, «чтобы было весело!» (В последнее время понятия «место» и «удовольствие» определяли статус людей.) Там наряженный в нечто среднее между женским и мужским одеянием дородный гей-певец (их уже не называли, как раньше, гомиками) прохаживался между столами, за которыми выпивали посетители. Наклоняясь к ним, он толкал каждого животом, заставляя встать. Скоро почти все женщины забрались на столы и под восточные ритмы барабана принялись вилять бедрами, трясти животами и грудями. Сидящие за столами мужчины наблюдали – и не могли отвести глаз от выставленных напоказ соблазнительных ножек в длинных разрезах платьев.

Ирфан созерцал вспотевший, раскрасневшийся от танца живот Айсель и думал, что все это – один из видов катарсиса.

Таким образом происходит разрядка сексуальной энергии общества, это своего рода ритуал очищения. В повседневной жизни большинство мужчин скандалят со своими женами по поводу их слишком откровенной одежды, а вот здесь им очень нравится, как их полуголые жены танцуют чувственные танцы с чужими мужчинами. Он вспомнил одно выражение Никоса Казанзакиса. В своей автобиографии «Письма к Эль-Греко» Казанзакис говорит: «Свет Елены – святость, а Ионии – похоть». Он был прав. Здесь в самом деле царила атмосфера вожделения. Архаичные четырехтактные восточные ритмы барабана или ориентальский сложный восьмидольный музыкальный размер лишают людей рассудка. Другую музыку они слушают фоном, а от этих ритмов будто сходят с ума и пускаются в похотливый пляс…

«Это значит, – думал Ирфан, – что для страны, наравне с государственным флагом, важным понятием является и чувство совместного ритма. Не мелодия – ритм. Культуры отличаются друг от друга ритмом».

Однажды он видел это собственными глазами в Нью-Йорке, на нижнем этаже торгового комплекса «Virgin Megastore», на Таймс-сквер. В этом огромном магазине была секция, где посетители могли прослушивать новые CD-диски. Латино, джаз, классика, африканская музыка, мелодии Ближнего Востока, поп, рок. Надев на голову наушники, слушающие каждый по-своему реагировали на музыку движениями тела.

Те, у кого в ушах гремел джаз, дергались, слегка согнувшись, в джазовых ритмах, слушающие латино раскачивали бедрами, а те, кто внимал музыке Среднего Востока, вращали талией и покачивали животом. Смотреть на них со стороным было очень смешно, все они исполняли для зрителя свой беззвучный танец…

Ирфан открыл шкаф с лекарствами, который скорее напоминал аптеку. Среди сотен лекарств, собранных со всего мира, он выбрал золпидем. Он, если уж не обеспечивал полноценный сон, то помогал ему забыться хотя бы ненадолго.

Вдруг Ирфан осознал, что его охватила одна из самых тяжелых панических атак за последнее время. Хорошо, что Айсель не видит всего этого, хорошо, что она спит безмятежным сном, словно судно на якоре в безопасной гавани. Если причину этого страха он не мог понять даже сам, то как объяснить это жене?

Но правда ли это? Так ли уж не знал он, не понимал?

«Не ври, – сказал он сам себе. – Не ври!»

Он был уверен, что у Айсель заранее готово решение: немедленно к психологу! «Поговори со специалистом, он тебя успокоит. Это же их работа», – как-то так. Во многих уголках мира одновременно повторяются такие же слова-клише.

Знал он и то, каким будет заключение психотерапевта.

На самом деле отчаяние, охватившее Профессора, было понятным ему, источник – известным. А паниковал он, потому что не пытался найти выход. Докопайтесь до проблемы – и ваши ночные кошмары станут ясными как день! Об этом можно прочитать в книгах. Например, такая книга, как «Спящий Эндимион», помогает людям толковать причины страхов. Будучи пастухом, Эндимион влюбился в богиню Луны. И боги наказали его за это. Согласно предложенному наказанию, он должен был тут же выбрать для себя новую судьбу. Для Эндимиона это оказалось невозможным, и он предпочел остаться вечно молодым, пребывая в беспробудном сне.

Как только он прочитал эту мифологическую историю, сразу понял, в чем его проблема. Профессор, подобно Эндимиону, боялся неизвестности в своей судьбе. Ведь будучи человеком, он не мог знать, как сложится его жизнь – как он поступит, если случится катастрофа, какие болезни на него нападут, как он умрет, а это означало, что он теперь разделит участь Эндимиона, поскольку ни один смертный не может вынести бремени этого мира.

Вся жизнь Профессора перевернулась, когда он осознал это. Словно крепость, которую он воздвиг вокруг себя, перестала его защищать, а принялась наоборот – душить. Потому что он знал, что до конца своих дней он будет сидеть в одном и том же доме, в одном и том же кресле, смотреть телевизор, произносить одни и те же слова. И в конце концов в один из дней на улице, как водится, послышится завывание сирены «Скорой», на которой его увезут в больницу, где он и умрет. А если же ему посчастливится не попасть в больницу, то он окочурится на матраце Dunlopillo или в кресле Ligne Roset. Теперь он думал о десятках находящихся в доме когда-то с любовью подобранных мебельных гарнитуров и комфортных кроватях как о временном склепе.

С Айсель у него проблем не было, он даже любил ее, однако свою судьбу выносить больше не мог.

И он плакал.

От женщины-профессора на одной из конференций в Париже он почерпнул новое понятие, которое оказалось маяком, в последний момент осветившим дорогу кораблю, застигнутому врасплох морской бурей. Это понятие было «метанойя». Из-за того, что раньше никогда об этом не слышал, он даже смутился, однако впоследствии, поняв, что очень мало людей знакомы с этим термином, успокоился. Метанойя означала – выйти за пределы самого себя, преодолеть себя, встать над самим собой.

По сути, все наши проблемы заключены в понятии «самость». Что значит «сам», «себя», «я»?

Даже повторяя десять раз кряду свое имя, человек чувствует, что не принадлежит сам себе; если от рождения до смерти в своем сознании он произносит «я» или «сам», то почему на всем этом лежит печать отчуждения? Профессор долго ломал над этим голову, пока наконец не понял, что в этом термине заложен глубокий смысл отрешенности или абстрагирования. Каждый отрешен, каждый отрешается. Отрешенность спасает нас от таких тюремных надзирателей, как общественные правила и жестокость окружающего материального мира. Заплутав на жизненном пути, мы расслабляемся, погружаясь в теплые воды источника, называемого привычкой. И в итоге наш путь завершается тем, что мы сидим дома в знакомом мягком кресле и можем даже с закрытыми глазами отыскать кран в ванной или подушку, на которую можно положить свою голову. Люди похожи на собак, которые метят свою территорию, и чувствуют себя достаточно уверенно только на ней: формула человеческого счастья заключается в том, чтобы находиться среди знакомых вещей и знакомых запахов.

Достоевский, вернувшись из Европы в Россию, описывал свои чувства так: «Словно я всунул ноги в свои старые домашние шлепанцы». Всунуть ноги в старые шлепанцы… В самом деле, прекрасные слова, ведь люди живут именно так. Если бы этот мир не был привычен, то они чувствовали бы себя словно выращенный в подвале и брошенный на площади Каспар Хаузер[6]6
  Каспар Хаузер – «Дитя Европы» (1812–1833), найдёныш с таинственной судьбой, одна из загадок XIX века. Народная молва упорно его считала похищенным из колыбели наследным принцем баденского престола.


[Закрыть].

Однако Профессор устал быть Каспаром Хаузером, заключенным в рамки обыденного выхолощенного мира, который кто-то бы назвал «счастье», он был готов отказаться от надоевшего ему чувства безопасности. Ради этого необходимо было войти в состояние метанойи. Каждый в один из моментов своей жизни должен достичь своей метанойи.

Под влиянием золпидема его глаза начали слипаться, со слегка замутненным рассудком он двинулся в спальню. В сумрачной комнате Айсель, как всегда, спала спокойно и беззвучно. Одну ногу она закинула поверх одеяла.

Профессор проскользнул в постель, положил голову на подушку, и его затуманенному сознанию, уже готовому погрузиться в сон, явилось видение: бескрайнее море и два молодых человека. Он сам остается на берегу, а его друг Хидает уплывает в Александрию, чтобы увидеть город Кавафиса[7]7
  Константинос Кавафис (1863–1933) – александрийский поэт, который стоял в стороне от словесного канона своего времени и лишь после смерти был признан величайшим поэтом новогреческого языка.


[Закрыть], – и вот уже раскрытый парус, как мечта, растворился в горизонте.

Интересно, смог ли он добраться до Александрии? Или пристал к какому-либо берегу посреди пути, застрял там и изменил свою жизнь? Возможно, ветры Зевса, иногда дующие в противоположную сторону, поглотили бы парусник его надежд, кто знает!

Бормоча: «Прощай, Хидает!», с мыслью о том, что бойся – не бойся, но твоя участь предрешена – двигаться прямиком к смерти, он провалился в тревожный сон.

Чистая Невеста, прекрасная невеста

На расстоянии 1400 километров восточнее от Профессора и 100 километров от Мерьем, на военном посту, расположенном на заснеженной вершине в предгорьях Габара, сладко дрожа, проснулся Джемаль.

Снова во сне он увидел Чистую Невесту, рассказы о которой передаются из поколения в поколение среди молодых людей в его деревне. Глядя на запретное место Джемаля, Чистая Невеста спросила:

– Это что же, третий?

– Да, – ответил Джемаль и с огромным внутренним блаженством принялся ощупывать нежными прикосновениями самые укромные уголки ее тела под изумленным взглядом наивной девушки.

Молодежь в деревне не знала, кто такая Чистая Невеста, но, встретившись, они не могли не говорить о ней. Собравшись вместе, они с утра до вечера пересказывали истории о Чистой Невесте, пока не начинало саднить в горле.

До пятнадцати лет Чистая Невеста, словно драгоценный цветок, хранилась дома, оберегалась от всех бед внешнего мира, воспитывалась, ни о чем плохом не ведая. Мать с отцом не отпускали ее на улицу, не давали играть с другими детьми, не допускали таких бесстыдных вещей, как совместное пребывание девочек с мальчиками.

Когда Чистая Невеста достигла пятнадцати лет, святому человеку, пастуху Хасану, выпало счастье жениться на ней, и, осознавая ценность ее святого целомудрия, он хотел сохранить его.

В первую брачную ночь он сказал своей жене: «Я открою тебе один секрет, Чистая Невеста! Я не такой, как другие люди, которых ты видела». Чистая Невеста с тревогой посмотрела на своего мужа.

Хасан произнес: «У меня есть нечто большее, чем у других людей». И, открыв, показал. Невинная девушка, воскликнула: «Ах! Что это такое?!»

Хасан сказал: «Я покажу тебе, на что это годится», и провел всю ночь до утра, доказывая, что только он один из всех людей обладает таким удивительным даром. На наивном ранее лице Чистой Невесты с этого дня поселилась лукавая улыбка. Тайной, которую открыл ей муж, она не поделилась ни с кем, но стала смотреть на всех иронично, словно знала что-то, чего не знали другие.

Так пролетели два года, и настала пора Хасану идти в армию. Прежде чем уйти, он обнял жену, с которой разлучался на два года, и сказал: «Все это время будь умницей, послушно жди меня».

После того, как Хасан вернулся из армии, лицо Чистой Невесты было неулыбчивым, а в глазах поселилась странная печаль.

– Что с тобой случилось?

– Ничего, – ответила она. – Соскучилась по своему Хасану.

А оказалось вот что. В один из дней, когда она пребывала в рассеянной задумчивости, к ней зашел друг Хасана Мехмет.

– Чистая Невеста, – сказал он, – ты же не первая женщина, муж которой ушел в армию. Почему ты так изводишь себя?

Чистая Невеста ответила Мехмету:

– Но он ни на кого не похож!

Мехмет спросил, чем же он отличается от других. И Чистая Невеста, поскольку была наивна и целомудренна, ответила:

– У него впереди есть что-то, чего нет у других людей.

Мехмет понял хитрость Хасана и засмеялся:

– Чистая Невеста, у меня тоже есть то, о чем он говорил.

Чистая Невеста не поверила, подумала, что Мехмет обманывает ее, и Мехмет, чтобы доказать, что говорит правду, быстро вытащил свой аргумент на свет божий. Начиная с этого дня все ночи напролет Мехмет, тайком встречаясь с Чистой Невестой, усердно доказывал, что он не хуже Хасана.

Но, как уже было сказано, военная служба закончилась, и однажды Хасан воротился домой. И вдруг увидел, что Чистая Невеста изменилась и на него совсем не смотрит.

– Что с тобою случилось, Чистая Невеста? – спросил он ее.

– Ты – обманщик, – ответила ему Чистая Невеста. – Вот скажи, только у тебя спереди есть нечто удивительное?

Хасан воскликнул про себя:

«О боже! Упустил я свою Чистую Невесту!»

А вслух спросил, у кого же еще может быть это «нечто удивительное». И Чистая Невеста рассказала ему про Мехмета.

Хасан думал-думал: что же делать в этой безвыходной ситуации, как бы выкрутиться, и нашелся:

– А у меня два таких было. Я ему один дал.

От его слов Чистая Невеста заплакала навзрыд, начала причитать и голосить.

– Что случилось, – спросил Хасан. – Почему ты плачешь?

Чистая Невеста стукнула его кулаком по руке и сама не своя воскликнула:

– Почему ты свою такую хорошую вещь отдал ему, о мой Хасан?!

Подобно другим парням деревни, Джемаль так и не смог узнать, что же ответил Хасан Чистой Невесте и что он сделал, потому что, когда рассказ доходил до этого места, никто из ребят не мог удержаться от хохота. И каждый день, как только история доходила до этого места, тут же и обрывалась. Однако по ночам, оставшись наедине, Джемаль продолжал думать о Чистой Невесте и сам для себя сочинял продолжение этой истории. Он никогда не представлял себе лица Чистой Невесты, а видел в своих мечтах только ее белоснежное тело, и очень часто становился добычей искушающего его беса…

Джемаль с трудом вырвался из мягкого горячего сна о Чистой Невесте. Говорят же, что своими соблазнами шайтан загоняет человека в неловкое положение… Чувствуя внизу живота липкую влажность, Джемаль еще лежал некоторое время без движения, открыв глаза.

Холм освещала только одна лампа, зажженная в казарме, спящие солдаты храпели, в такт им трещал непрерывно горящий в печи уголь. Дежурный, стараясь никого не разбудить, открыв металлическую дверцу печи, подбрасывал внутрь низкосортные, слипшиеся куски угля. Джемаль почувствовал внутри неприятное ощущение. Ему было отрадно часто видеть в своих снах нежное тело Чистой Невесты, и, просыпаясь, он продолжал чувствовать трепетное наслаждение, однако у этих снов имелся и обременительный финал: встав, необходимо было совершить очистительное омовение. После погружения во грех вода должна была коснуться каждой точки – все тело, от волос до пяток, необходимо было омыть.

Он посмотрел на пластиковые часы Casio, время приближалось к двум. К трем надо было заступать в караул, значит, после омовения не останется уже времени поспать до предрассветного намаза. Если даже прикорнет – после пятнадцатиминутного сна просыпаться гораздо труднее. Короткое мгновение он думал о том, что вот бы не вылезать из теплой постели, не выходить в леденящий мороз, а остаться, свернувшись, под хорошо нагретым одеялом, и снова, мечтая о медовом теле Чистой Невесты, погрузиться в сон. Так или иначе, пришедший для смены трехчасового караула сержант так тряханет его за плечо, словно собирается сломать руку. Может, потом, после караула, он найдет возможность совершить омовение…

Джемаль совсем было свыкся с этой успокоительной мыслью, но вдруг перед его глазами появился отец. Чернобородый, он гневно покачивал в руках четки, его глаза пронзительно резали сына…

С детства внутри Джемаля поселился трепетный ужас перед отцом. И снова он поддался соблазнам шайтана, снова впал в грехи! Он мечтал о Чистой Невесте, продолжал спать, не совершив очистительного омовения, – самая малость осталась ему от грехопадения до открытых дверей ада. Хорошо, что и будучи далеко, отец предупреждает его. «После соблазна проклятого дьявола раб божий должен немедленно пройти через очистительное омовение и двумя дополнительными молитвами-ракаатами во время намаза вымаливать отпущение грехов. А не то, не дай Бог!..» По сути, он все начинал с этих слов: «Не дай Бог!», а затем из-под благословенных усов и бороды из сурового рта отца следовали описания предстоящих мучений и пыток. Человек может и не подвергаться этим наказаниям, надо только слушаться и понять, что женщины – обманщицы, разрушительницы, источник всех бед, которых шайтан использует на земле в качестве средства воздействия на такое слабое создание, как мужчина.

Несмотря на призрак отца, Джемаль не вставал с жаркой постели, внутренний голос нашептывал ему: а может быть, оставить все до утра, не выходить на улицу в лютую стужу и не мучиться, обливаясь ледяной водой, на этой далекой заставе, посреди застывших от ночной стужи заснеженных гор… Но с другой стороны, как можно знать наверняка, что случится на следующий день?

Нападут ли этой ночью на заставу? Подвергнется ли она новой атаке?

Сколько товарищей лишились жизни в этих налетах! Несущим службу на снежном склоне с большой долей вероятности могли снести голову очередью, выпущенной из автомата Калашникова. Разве не так случилось всего неделю назад с Салихом? А если уцелеешь ночью, то днем, во время операции, вполне можно стать шахидом, наступив на мину. Короче говоря, возможностей умереть здесь гораздо больше, чем возможностей выжить. И как бы ни хотелось еще понежиться в теплой постели, все же религиозные убеждения Джемаля победили: самым большим из всех страхов в этом мире оказалась ритуальная нечистота.

Он приподнялся. Его место на верхнем ярусе позволяло ему рассмотреть в свете лампы, горящей до утра, товарищей, недвижимо спящих: кто-то повернулся на бок, кто-то лежал лицом вниз, а кто-то на спине, у кого-то был открыт рот, кто-то погрузился в глубокий сон, а кто-то бормотал в полудреме о том, что произошло днем. Кто-то скрипел зубами так, что казалось – вот-вот сломает их; и храп разносился на всю округу.

Военная одежда-хаки из грубой ткани, которую они таскали дни напролет, по ночам сушилась у печи, в которой бушевал сильный огонь, и, когда пот испарялся, казарму наполнял спертый прелый запах. Выстиранное постельное белье тоже висело здесь. Возможности сушить белье на морозе не было. Оно мгновенно отвердевало, топорщась странным белым парусом на этой затерянной под снегом в Джабаре горной вершине. Поэтому мокрое белье растягивали поверху, под потолком казармы. А вот способ сушки носков был совсем другим. Когда побуревшие носки вытаскивали наружу из мокрых берцев, их можно было хоть в угол ставить. Постирав, солдаты прятали их под тельник и сушили прямо на груди теплом своего тела. Утром носки вынимали сухими-пресухими.

Джемаль выпрямился, спрыгнул вниз с верхнего яруса и голыми ногами нащупал привычную твердость берцев. Чтобы найти эти куски выделанной кожи, не было необходимости заглядывать под кровать. Ноги сами нащупывали их. Постоянно впитывая влагу и высыхая, снова впитывая и высыхая, кожа задубевала и становилась похожей на кору дерева. Берцы были неотъемлемой частью их жизни. Особенно ночью в карауле, под снегом, когда мороз заползает сначала под одежду, а потом сантиметр за сантиметром спускается все ниже по ногам и, наконец, добирается до ступней. Через какое-то время человек перестает ощущать свои ноги, но не настолько, чтобы они онемели полностью и потеряли чувствительность…