Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

Мейер «в порыве гнева, – читаем у Ф. В. Духовникова, – невольно часто восклицал: „Какую свободу допускает у меня Чернышевский! Он говорил ученикам о вреде крепостного права. Это вольнодумство и вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за него!”»[580]580
  Там же. С. 72.


[Закрыть] Разумеется, такое признание директор мог сделать только в учительской среде, и Ф. В. Духовников записал слова директора, по всей вероятности, от кого-то из сослуживцев Чернышевского. Для Мейера «образ мыслей» учителя словесности не составлял тайны, и дело рано или поздно должно было окончиться доносом.

Правда, Мейер к доносу не прибег. Только-только установившаяся репутация гимназии, честь мундира, боязнь навлечь на себя начальственный гнев за недавние похвалы неблагонадежному учителю – эти соображения могли остановить его, и он вызвал Чернышевского к себе для объяснения. В дневнике за март читаем: «14-го, суббота. Разговор с директором, который, по его мнению, поступил благородно, отказавшись доносить на меня в Казань. Конечно, благородно с его точки зрения. Я хотя не разделял её, но был растроган. Инспектор много смеялся нашей дружбе. Я не был бы в состоянии вести себя так раньше, когда не был уверен в своей силе и в том, что я не трус и не малодушен. Но теперь я был спокоен и мягок и просил его, а не требовал, чего раньше не мог сделать. Вообще я доволен собою в отношении этого: не уступил и не струсил, но был чрезвычайно мягок и даже нежен. После того, как пришёл из класса, я устал» (I, 553–554).

Чернышевский прекрасно понимал, что директор вовсе не о его будущем заботится, а о своей репутации. Он чувствовал своё нравственное превосходство и силу, не струсил, не смалодушничал, а спокойно и сдержанно попросил остаться в гимназии на некоторое время (по-видимому, так следует понимать подчёркнутое Чернышевским слово «просил»). Тем самым он показал своему врагу, что не боится его, что не бежит с поля боя, требуя немедленного увольнения. Нет, он уйдёт из гимназии, когда сам найдёт это нужным. Заключена «дружеская», по ироническому определению инспектора, сделка. Далась она Чернышевскому огромным напряжением душевных сил, он «устал». Но из этого первого своего столкновения с политическим противником он всё же вышел победителем и к тому же убедился, что в подобных критических ситуациях способен на необходимую выдержку и сообразительность: директор, конечно, растаял от его «мягкости» и «нежности», наивно полагая, что последнее слово за ним, начальником.

Мелькнула было мысль пойти на следующий день к Мейеру, «чтобы высказать ему, что я, – писал Чернышевский в дневнике, – оцениваю его поступки со мною, но теперь не буду, потому что недостаёт времени. Это можно будет высказать и пред отъездом и будет гораздо лучше» (I, 554) – пусть директор остаётся в неведении относительно истоков благородства его подчинённого: важно, чтобы Мейер не сделал донос в будущем.

В столкновении с Мейером нашла выражение тактика поведения Чернышевского с облечённым властью идейным противником. Эту тактику он использует впоследствии в борьбе с цензорами, жандармами и прочими власть предержащими.

В старших классах гимназисты обязаны были писать сочинения на предложенные преподавателем темы и зачитывать их в присутствии директора на общих ежемесячных диспутах, называемых «литературными беседами». При этом назначались три официальных оппонента и три защитника. Протокол вёл кто-либо из преподавателей, и затем сочинение отсылалось для отзыва в округ, который, таким образом, осуществлял строгий контроль за качеством преподавания русской словесности и «образом мыслей» преподавателей и их учеников.

Литературные беседы практиковались в гимназиях Казанского учебного округа с 1845 г., поэтому указания некоторых мемуаристов на введение литературных диспутов Чернышевским нужно признать неточными.[581]581
  См., напр.: Воронов И. А. Саратовская гимназия в 1851–1859 гг. С. 150.


[Закрыть] По всей вероятности, проводимые Чернышевским собрания запомнились современникам как его нововведение потому, что они существенно отличались от всех прежних. Опираясь на полученные от бывших учеников Саратовской гимназии сведения, Ф. В. Духовников ставил Чернышевскому в заслугу «правильную постановку дела литературных бесед»: он отстоял перед директором тематику ученических сочинений, добился, чтобы «ученики во время бесед были на равных отношениях к начальству и учителям, и тогда характер литературных бесед принял другое направление, полезное для дела».[582]582
  Воспоминания (1982). С. 64.


[Закрыть] По свидетельству М. А. Воронова, молодой учитель «восстал как против дурного обращения со взрослыми учениками, так равно и тем с философским или психологическим оттенком» («О благородстве души», «О воле», «О различии между рассудком и разумом, степени аналогии их между собою и слиянии в одном общем источнике – уме» и прочая, по выражению мемуариста, «чепуха») – в результате «беседы приняли живой, осмысленный характер, лишённый парений и коленопреклонений».[583]583
  Воронов М. А. Мое детство. С. 149.


[Закрыть] Подобная постановка литературных диспутов казалась делом неслыханным, необычным, выходящим за пределы привычных установлений, – в гимназии, где издавна господствовал «чисто бюрократический, – писал А. Н. Пыпин, учившийся здесь во второй половине 40-х годов, – скажу даже – полицейский элемент, подозрительность и недоверие ко всякой нравственной самостоятельности».[584]584
  Пыпин А. Н. Мои заметки. М., 1910. С. 16.


[Закрыть]

Ориентация Чернышевского на темы из отечественной литературы и происшедшая вследствие этого резкая смена тематики сочинений документально подтверждаются архивными источниками. Из названий сочинений, посвящённых фольклору или разбору произведений русских писателей, в настоящее время восстановлены следующие: «О Фонвизине», «Взгляд на народные песни русских», «Разбор сочинений барона Дельвига», «Разбор романа „Евгений Онегин”», «Разбор „Повестей Белкина” Пушкина», «Разбор седьмого тома сочинений А. Пушкина», «Княжнин и его комедия „Несчастье от кареты”», «Краткий обзор литературной деятельности М. Ю. Лермонтова», «Крылов как баснописец», «Несколько слов о Кольцове». Из других сочинений, выполненных под руководством Чернышевского, следует отметить «Взгляд на историю Аристотелевой теории красноречия», «О введении действительности в роман и историю», «Взгляд на польскую литературу во время царствования дома Ягеллонов», «Поэзия и мифология скандинавов».[585]585
  Бушканец Е. Г. Новые материалы о педагогической деятельности Н. Г. Чернышевского в Саратовской гимназии // Новая Волга. 1954. Кн. 21. С. 143–144.


[Закрыть]

Итак, Фонвизин, Княжнин, Крылов, Дельвиг, Пушкин, Лермонтов, Кольцов – вот перечень имён, введённых Чернышевским для литературных диспутов. Не обойдены и темы по фольклору, некоторые теоретические проблемы словесности, Тексты указанных сочинений неизвестны. Об их содержании можно судить лишь по официальным отзывам профессора Казанского университета Н. Н. Булича, назначенного попечителем округа постоянным рецензентом письменных работ учеников Саратовской гимназии.

В Саратов все указанные работы возвращены 23, 27, 31 марта, 4 и 28 апреля 1853 г.,[586]586
  Чернов С. Н. Н. Г. Чернышевский – учитель Саратовской гимназии // Н. Г. Чернышевский. Сборник. Неизданные тексты, статьи, материалы, воспоминания. Саратов, 1926. С. 193–194. Рецензии Н. Н. Булича цитируем по этой работе.


[Закрыть] следовательно, Чернышевский успел до отъезда познакомиться с мнением начальства о большинстве сочинений своих воспитанников. Ещё в циркулярном письме в ноябре 1852 г. попечитель округа обратил внимание директора гимназии на несвоевременное доставление сочинений в округ, и Мейер в оправдание сослался на болезнь учителя. Чернышевский действительно не торопился отсылать работы на рецензию, чтобы, возможно, как можно дольше держать окружное начальство в неведении относительно внушаемых ученикам идей.[587]587
  Бушканец Е. Г. Новые материалы о педагогической деятельности Н. Г. Чернышевского. С. 146.


[Закрыть] Окрик «значительного лица» не заставил себя ждать. В Саратовской гимназии «ускользает решительно из виду, – писал поддержанный попечителем учебного округа профессор Н. Н. Булич, – главное дело гимназического преподавания русской словесности – умение правильно выражаться и писать по возможности изящно на родном языке», «нужна грамматика и грамматика, практика в языке и слоге постоянная и неутомимая». Профессору нельзя отказать в проницательности. Чернышевский, действительно, главную цель преподавания словесности видел вовсе не в грамматике, не в схоластических упражнениях «красно и прилично выражаться». Чернышевский «практически знакомил учеников с классическими произведениями авторов, разбирая их влияние на общество и его развитие, и вообще способствовал к правильному уразумению духа и направления авторов в зависимости от исторических причин или событий», при этом он «умел развить охоту к чтению», учил «правильному пользованию источников».[588]588
  Воронов М. А. Моё детство. С. 148. Воронов И. А. Саратовская гимназия в 1851–1859 гг. С. 150.


[Закрыть]

Вместо того чтобы заботиться о слоге, ученики «рассуждают, – писал профессор-рецензент, – необычайно умно и о философе Платоне, и об английском парламенте, и о Гизо, и о Пиле», «о политическом характере риторики Аристотеля и о содержании афинской жизни», делают извлечения из Гримма, ссылаются на Масуди и китайскую философию, тогда как сочинения Гримма, например, «писаны вовсе не для гимназистов; даже студентам рано их читать: они плод глубокой науки, который не всякому даётся легко» – «можно подумать, что это конференция Академии, а не литературные беседы в Саратовской гимназии». Подобная «пустая игра в великие имена чрезвычайно вредна для гимназического развития. Ученики перестанут уважать то, что уважается людьми, посвятившими себя науке». Учитель необдуманно даёт темы ученикам, «слишком превосходящие силы их», «литературные беседы с их всеобъемлющим содержанием становятся поэтому очень подозрительны».

«Вредно», «подозрительно» – вот и произнесены слова, приличествующие «значительному лицу». Остаётся сожалеть, что эта роль пришлась на долю профессора Н. Н. Булича, уже и в то время известного своими трудами в истории отечественной словесности. И без доноса Мейера казанское начальство увидело, кому доверено воспитание юношества в Саратове. Громкий окрик из учебного округа не достиг цели, поскольку в мае 1853 г. Чернышевский уехал из Саратова, но предостережение это, судя по силе его первых выражений, грозило очень скоро превратиться в карающее действие. Ссылаясь на пропуски Чернышевским занятий «по болезни», Мейер в цитированном выше отчёте 1853 г. писал о «скудности наших литературных бесед», то есть вполне соглашался с мнением своего начальства о содержании педагогической деятельности Чернышевского.

Между тем научные методы исследования, широко внедряемые Чернышевским в преподавание языка и словесности, дали благотворные результаты. Об этом можно судить по статье «О важности изучения народности вообще и в Саратовской губернии в особенности» А. Тихменева, одного из его учеников. Статья опубликована на страницах местной газеты в июле—сентябре 1853 г.[589]589
  Сар. губ. вед. 1853. № 29, 30, 32, 33, 36, 37.


[Закрыть] Характерны ссылки автора на научную литературу: сочинения В. Гумбольдта на немецком языке, «Славянская народопись» Шафарика (Прага, 1849), «Мысль об истории русского языка» И. Срезневского (СПб., 1850), публикации Ф. Буслаева в «Отечественных записках» (1852. № 11) и В. Даля в «Вестнике Географического общества» (1852, кн. 5) – источники, неоднократно упомянутые Чернышевским в его первых печатных трудах по русской филологии в 1854–1855 гг.

Влияние Чернышевского, несомненно, сказалось и на содержании этой статьи (А. Тихменев окончил гимназию в 1852 г.). Автор использует и пропагандирует историко-сравнительный метод в исследовании, который «отделяет в языке случайность от необходимости, уясняет законы его».[590]590
  Там же. № 29, 18 июля. С. 141.


[Закрыть] А. Тихменев исходит из убеждения, что «язык создан народом» и является «живым источником, в котором, как в чистейшем зеркале, отражаются все понятия и образ воззрений народа». «Прогресс в книжном языке, – утверждается в статье, – бывает только тогда, когда в нём замечается большое присутствие элемента народного. Не этот ли именно элемент заставляет восхищаться языком произведений Гоголя?»[591]591
  Там же. С. 140, 143.


[Закрыть]

Статья готовилась к печати, вероятно, под непосредственным наблюдением Чернышевского. По крайней мере, летом 1853 г. в письме к Н. И. Костомарову в Саратов Чернышевский сообщал о приехавшем в Петербург Тихменеве (XIV, 905).[592]592
  А. Тихменев навещал Н. Г. Чернышевского и в сентябре, как это видно из писем Г. И. Чернышевского к сыну от 4 и 11 сентября 1853 г. (Р ГА Л И. Ф. 1. Оп. 1. Д. 495. Л. 20, 20 об., 23 об.).


[Закрыть]

Работу ученика Чернышевского можно рассматривать в числе заметных выступлений местных исследователей – сторонников передового историко-сравнительного метода изучения языка. Она напрочь опровергала опасения профессора Н. Н. Булича и бюрократические выводы попечителя В. П. Молоствова о характере проводимых Чернышевским литературных бесед.

А. Тихменев, Н. Турчанинов, который впоследствии познакомит Чернышевского с Добролюбовым, братья Вороновы и некоторые другие «ученики-земляки» составят в скором времени петербургский «кружок молодых людей», обосновавший «большую популярность Чернышевского» в студенческой среде.[593]593
  Воспоминания (1982). С. 122.


[Закрыть] Другие его ученики (например, И. Умнов, П. Зайцевский, Ю. Мосолов, С. Клаус, В. Найденов, Н. Шатилов, В. Михалевский) явились в последующие годы инициаторами оппозиционных студенческих выступлений в Казанском и Московском университетах.[594]594
  См.: Вульфсон Г., Бушканец Е. Революционные демократы и общественное движение в Казанском университете в период революционной ситуации. Казань, 1952; Бушканец Е. Г. Ученики Н. Г. Чернышевского по гимназии в освободительном движении второй половины 1850-х годов. Казань, 1963.


[Закрыть] Казанское окружное начальство первым, таким образом, обратило внимание на чреватые последствиями «вредные» и «подозрительные» отклонения в Саратовской гимназии от правил-инструкций в преподавании словесности и проведении литературных бесед.

Рецензии Булича на ученические сочинения помогают установить чрезвычайно важное для характеристики педагогической деятельности Чернышевского обстоятельство: пропаганду среди учеников произведений Белинского, имя которого ни в сочинениях, ни в рецензии, разумеется, не названо по цензурным соображениям. Так, в работе Василия Михалевского о «Повестях Белкина» рецензент осуждает «малую степень уважения со стороны критика к разбираемому им славному писателю». На «резкости тона, необдуманности выражений» ученика, конечно, сказалось мнение Чернышевского о пушкинских повестях, который опирался в данном случае на суждение Белинского, сурово отозвавшегося о «Повестях Белкина» как о «недостойных ни таланта, ни имени Пушкина. Это что-то вроде повестей Карамзина, с тою только разницею, что повести Карамзина имели для своего времени великое значение, а повести Белкина были ниже своего времени». Особенно неудачной Белинский считал одну из повестей – «Барышню-крестьянку», «представляющую помещичью жизнь с идиллической точки зрения».[595]595
  Белинский. Т. VII. С. 577.


[Закрыть] Вторя Белинскому, Чернышевский высказался о пушкинских «Повестях Белкина» в 1855 г. в том смысле, что они «уступают в достоинстве другим его прозаическим произведениям» (III, 335). Здесь не место вдаваться в объяснения относительно односторонности суждений обоих критиков. В данном случае важно другое: Чернышевский, как это с очевидностью следует из приведённых материалов, пропагандирует мнения Белинского о Пушкине среди гимназистов.

По поводу сочинения Ивана Пескова «О введении действительности в роман и историю» рецензент писал: «С мнением г. учителя о том, что это сочинение заслуживает печати, согласиться нельзя <…> потому что идея действительности, главная пружина статьи, развита неясно и нехорошо понята. Действительность такое слово, которое недавно существовало в нашей критике и, к счастью, наконец, исчезло, подобно другим, родственным ему понятиям – художественности, искренности и т. п. С ними нельзя связать определённого и ясного понятия». Намёк на Белинского здесь очевиден. Выписанное место о сочинении И. Пескова свидетельствует также, что уже в июне 1852 г., когда сочинение обсуждалось на очередной «литературной беседе», Чернышевский сформулировал основные положения материалистической эстетики, связанные с её центральным термином «действительность» и изложенные двумя годами позже в знаменитой его магистерской диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности». Понятия «художественность», «искренность», о которых с осуждением писал Булич, займут в первых же литературно-критических статьях Чернышевского основное место. В статье «Об искренности в критике» («Современник», 1854, № 7) Чернышевский особо подчеркнёт актуальность термина «искренность», который в критических статьях Белинского обрёл живое социальное звучание и продолжает оставаться точным критерием в оценке литературных явлений.

И ещё одно место в рецензиях Булича было связано с именем Белинского. По его неодобрительному мнению, автор сочинения о Кольцове И. Давыдов «очень много воспользовался статьею, помещённой при издании стихотворений Кольцова, и заимствовал из неё кое-что, иногда даже теми же выражениями».[596]596
  Бушканец Е. Г. Новые материалы о педагогической деятельности. С. 148. Сочинение о Кольцове зачитывалось в мае 1853 г., уже после отъезда Чернышевского, и отзыва на него он не знал.


[Закрыть] Имелась в виду вводная статья Белинского в издании сочинений Кольцова 1846 г.

Чернышевский вряд ли ограничивался сообщениями о некоторых сочинениях гениального критика. Всего через два года после отъезда из Саратова он приступит к знаменитым «Очеркам гоголевского периода русской литературы», которые посвящались анализу творчества Белинского. «Тысячи людей сделались людьми, благодаря ему», – писал Чернышевский о критике-демократе в одном из журнальных обзоров 1856 г. Он «был общим воспитателем всех лучших между нами» (III, 677–678).

Обращение к Белинскому в глухую пору «мрачного семилетия» николаевской реакции, когда на имя критика официальная Россия наложила запрет, было немалой гражданской смелостью. Воспитывая своих учеников на этих образцах, Чернышевский внушал им мысль о высоком гражданском служении Родине, не совпадающем с нормами официальных требований и морали.

«В Саратове я нашёл ещё большую глушь, чем нашли Вы в Нижнем. До сих пор я об этом, впрочем, мало тужу, потому что чем менее людей, тем менее развлечений, след<овательно>, тем скорее кончу свои дела, а, кончивши их, потащусь в Петербург» (XIV, 217), – так писал Чернышевский М. И. Михайлову 28 мая 1851 г. А вот дневниковая запись от 25 ноября 1852 г.: «С августа или сентября прошлого года, давая уроки у Кобылиных его сыну, я не бывал в его семействе и не поздравлял его на именинах оттого, что не хотел еще бывать в саратовском обществе» (I, 405). Итак, первые полтора года пребывания в Саратове Чернышевский избегал местного общества, не ожидая найти в нём сколько-нибудь близких себе по духу людей. «Образ мыслей» собеседника оставался со времени студенческих знакомств главным критерием для сближения, и Чернышевский как бы заранее примирился с одиночеством. «Вы помните, – писал он в цитированном выше письме к Михайлову, – что я был поглощён политикою, так что ничто, кроме её, и не занимало меня – теперь продолжается то же самое, и не ослабевает, а разве усиливается <…> Страсть моя тем более пламенна, что не разделяют её» (XIV, 218). В последних словах есть и намёк на отсутствие любовного увлечения (некого любить), и роль «нового Пигмалиона», которую, как шутливо пишет он Михайлову, он принимает на себя, направлена не в сторону чувств, а на «юношей и мужей, душа которых ещё не умерла, еще не окоченела», то есть на учеников гимназии и учителей, способных хоть как-то разделить его убеждения.

В семье Чернышевский старательно избегал разговоров о своих взглядах. Он ценил такт и чуткость отца, не делавшего расспросов об отношении сына к «деликатным предметам (религии, правительстве и т. п.)» (I, 385). В свою очередь и он не пытался навязать им свои нормы жизни, не вмешивался ни во что, предоставляя матери чувствовать себя по-прежнему полной хозяйкой в доме. Современники единодушно сообщают об атмосфере дружелюбия, царившего в семье Чернышевских, «Отец его и мать были замечательно умные и хорошие люди», – писал Н. И. Костомаров, отношения Чернышевского к родителям припоминались ему как «очень дружеские».[597]597
  Автобиография Н. И. Костомарова // Воспоминания (1959). Т. I. С. 156.


[Закрыть] Другой мемуарист находил, что «характер у матери и сына одинаковы, даже характер её остроумия, как казалось мне, – писал Е. А. Белов, – перешёл к её сыну».[598]598
  Воспоминания (1982). С. 146. «В связи с этим, – писал один из биографов Чернышевского С. Н. Чернов, – не могу не вспомнить замечания А. А. Гераклитова, что в Чернышевском воскрес его дед по матери знаменитый священник Сергиевской церкви Голубев, человек исключительных дипломатических способностей и большого ума» (Чернов С. Н. Н. Г. Чернышевский – учитель Саратовской гимназии) // Н. Г. Чернышевский. Сборник. Неизданные тексты, статьи, материалы, воспоминания. Саратов, 1926. С. 187.


[Закрыть]

Дружественность и любовь в семейных взаимоотношениях всё же не могли создать обстановку былого полного единодушия, недомолвки и разного рода натянутости не могли не проявляться временами очень заметно. «Я теперь чужой дома, – писал Николай Гаврилович в дневнике, – я не вхожу ни в какие семейные дела, всё моё житье дома ограничивается тем, что я дурачусь с маменькой, и только… Я даже решительно не знаю, что у нас делается в доме» (I, 418). Дома он «чувствовал себя чужим, несмотря на доброту, мягкость и честность отца, несмотря на свою нежную любовь к матери, которую иногда осыпал самыми детскими ласками, сажал её к себе на колени и нянчил, как ребёнка», – свидетельствовал один из современников.[599]599
  Колокол. С. 1559.


[Закрыть]

В гимназии Чернышевский также не находил единомышленников. «Учителя жили разобщённо; между ними, кроме карт и водки, не было ничего такого, что бы сплотило их. Николай Гаврилович, – рассказывали очевидцы Ф. В. Духовникову, – иронически относился и к ним. „Как хороша повесть в «Современнике»! Я с удовольствием читал её”, – скажет кто-нибудь из учителей. – „Да, хороша, только для детей, а не для нас, взрослых…” – ответит, бывало, Николай Гаврилович».[600]600
  Воспоминания (1982). С. 73.


[Закрыть]

Из учителей наиболее близок он был с Е. И. Ломтевым и Е. А. Беловым. Характеристика взаимоотношений с Евлампием Ивановичем Ломтевым, старшим учителем истории, дана Чернышевским в письме к отцу от 12 октября 1853 г. Разговор об этом возник в связи с вопросом Гаврилы Ивановича в письме от 2 октября: «Г. Ломтев возвратился из С. П. бурга. Серёженька[601]601
  С. Н. Пыпин – младший брат А. Н. Пыпина, двоюродный – Н. Г. Чернышевского. В 1853 г. – ученик гимназии.


[Закрыть] сказывал, что он, т. е. Ломтев, и не виделся с тобою, правда ли? Разве ты в последнее время был с ним в неблизких отношениях или в неприятельских. Странно – был в С. П. бурге и не виделся с бывшим товарищем».[602]602
  РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 495. Л. 28 об.


[Закрыть] Чернышевский ответил, что это дело случая – «иначе я не объясню того, что он не был у нас. Я был с ним не в близких, но в хороших и приятельских отношениях; даже в более приятельских отношениях, нежели с другими своими товарищами» (XIV, 245).

Современники едины в своих положительных отзывах об этом человеке, отмечая его честность, мягкость, симпатичность.[603]603
  Воспоминания (1982). С. 74.


[Закрыть] Тепло вспоминал о нём как о «светлой личности» и «замечательном педагогическом экземпляре» Е. А. Белов.[604]604
  Воспоминания (1982). С. 145.


[Закрыть] В качестве протоколиста Ломтев принимал участие в литературных беседах, проводимых Чернышевским.[605]605
  Воспоминания (1982). С. 64.


[Закрыть] Он был на четыре года старше Чернышевского. По окончании Казанского университета со степенью кандидата (в 1845 г.) он преподавал историю сначала в Астраханской (до 1849 г.), а затем в Пензенской гимназии. В деле о его перемещении в Саратов сохранилась переписка В. А. Лубкина, занявшего место Мейера в Пензе, с саратовским директором относительно возвращения Ломтевым в Пензенскую фундаментальную библиотеку четырёх книжек. «Современника» за 1850 г., двух «Библиотеки для чтения» за тот же год и «Истории» Лоренца.[606]606
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 421. Л. 5, 9–14, 29, 30.


[Закрыть] По этим отрывочным фактам уже можно судить о читательских интересах учителя. Сближение с Ломтевым, таким образом, вполне естественно. Тем более что он происходил из разночинцев, был беден. О последнем свидетельствует его заявление от 21 августа 1851 г. на имя Мейера с просьбою исходатайствовать у попечителя округа денежное пособие, «без которого, – писал Ломтев, – мои обстоятельства будут очень стеснительны».[607]607
  Там же. Л. 12.


[Закрыть] В поисках дополнительного заработка он исполнял вакантные в 1852 г. должности надзирателей при пансионе в гимназии.[608]608
  Там же. Д. 459. Л. 206–207.


[Закрыть]

Знакомство с Евгением Александровичем Беловым (1826–1895) состоялось в июле 1852 г. (дата назначения на должность – 21 июня). Первое, что бросилось в глаза Белову при встрече с Чернышевским, – его застенчивость. Молодые люди в первый же разговор «как-то незаметно и скоро» перешли от Саратовской гимназии «к общему положению просвещения в России вообще». Иронически высказавшись о коллегах, Чернышевский тут же объяснил, что живым научным интересам взяться неоткуда, так как «кругом всё мертво». В суждениях собеседника Белова поразило «стремление подойти к корню дела, обобщение, отсутствие интереса к частностям».

Благодаря воспоминаниям Белова, мы знаем, что в Саратове Чернышевский продолжал изучение Фейербаха. «С ним, – сказал он учителю географии, – необходимо познакомиться каждому современному человеку», и вызвался помочь в освоении немецкого языка. В связи с этим затрагивались вопросы религии, и Белов так передаёт слова Чернышевского: «Или верь, как указано, ибо в системе, установленной церковью, нельзя тронуть камешка, не поколебав всего здания, или совсем не верь, пройдя трудный процесс мышления».[609]609
  Воспоминания (1982). С. 140.


[Закрыть] Из сообщений мемуариста видно, что Чернышевский был довольно откровенен с ним, однако сам Белов не разделял столь радикально выраженных воззрений, и это сказалось на характере его воспоминаний. Вероятно, вывод, будто Белов-мемуарист стремился «обескровить революционное воздействие Чернышевского на явления тогдашней общественной жизни»,[610]610
  Сушицкий В. Воспоминания Е. А. Белова // Известия Нижне-Волжского института краеведения. Т. 4. Саратов, 1931. С. 138.


[Закрыть] отдаёт излишней категоричностью, но нельзя не признать точности, верности передачи Беловым взглядов и настроений Чернышевского в его первые послеуниверситетские годы.

Общение с Чернышевским не прошло для Белова бесследно. Впоследствии он участвовал в предпринятом Чернышевским издании «Истории восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения французской империи» Ф.-Х. Шлоссера, писал для «Современника», поддерживал отношения с Николаем Гавриловичем вплоть до его ареста. За связь с опальным писателем Белов в 1865 г. даже привлекался к допросу в III отделении. На его педагогической и научной деятельности, в которой сильны демократические тенденции, вероятно, всё же сказалось воздействие Чернышевского как личности, редактора передового журнала.[611]611
  См.: Юдин П. Е. А. Белов // Русская старина. 1905. Декабрь. С. 498–505; Бобров Е. Материалы для биографии Е. А. Белова // Сборник Учёно-литературного общества при Императорском Юрьевском университете. Т. XII. Юрьев, 1907. С. 34–72; Антонова Г. Н. Е. А. Белов // Воспоминания (1959). Т. I. С. 161–163.


[Закрыть] В саратовском дневнике 1853 г. Чернышевский отозвался о Белове как человеке, не имеющем «ничего блестящего, отличного – он просто человек, ограниченный человек» (I, 476). Но ученикам он нравился и остался в их памяти как «умный и образованный педагог».[612]612
  Воронов И в. Саратовская гимназия – устава графа Уварова – прошлого столетия. 1851–59 гг. (Воспоминания питомца) // Русская старина. 1909. № 8. С. 338–339.


[Закрыть]

До приезда в Саратов Ломтева и Белова единственным человеком, с которым Чернышевский установил близкое знакомство, был Николай Иванович Костомаров (1817–1885), заочно рекомендованный Чернышевскому ещё в Петербурге профессором И. И. Срезневским. «Я нашёл в нём человека, – писал Николай Гаврилович Срезневскому 16 ноября 1851 г., – к которому не мог не привязаться», знакомство это «отнимает у меня довольно много времени, которого я, однако, не назову ни в коем случае потерянным», «я бываю у него часто» (XIV, 220).

В архивном фонде канцелярии саратовского губернатора хранится «Дело» на 77 листах: «Переписка с Министерством внутренних дел, саратовским полицмейстером и другими присутственными местами о высылке профессора Киевского университета Костомарова Н. в г. Саратов за участие в организации Украино-Славянского общества и установлении за ним надзора полиции».[613]613
  ГАСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 742. Ссылки на листы этого «Дела» даны в тексте. Биографические подробности о жизни Н. И. Костомарова в Саратове см. также в работе: Юдин П. Л. Н. И. Костомаров в ссылке // Исторический вестник. 1905. № 4. С. 136–149.


[Закрыть] Костомаров прибыл в Саратов в сопровождении жандармского поручика Алпина 24 июня 1848 г. Ему инкриминировано не только участие в Украино-Славянском обществе, известном в литературе также под названием Кирилло-Мефодиевского братства (здесь развивалась деятельность и Т. Г. Шевченко), «в котором было рассуждаемо объединение славянских племён в одно государство», но и перевод с польского языка «рукописи преступного содержания». «Почитаю приятною обязанностью, – писал тогда же саратовский губернатор М. Л. Кожевников шефу корпуса жандармов графу Орлову, – принять его в особенное внимание как искренно раскаивавшегося в прежних заблуждениях» (л. 2, 4). Костомаров был определён на должность переводчика при губернском правлении (л. 7). Вскоре из Петербурга доставили формулярный список о службе бывшего адъюнкта: в 1836 г. он окончил Харьковский университет со званием действительного студента, спустя два года выдержал экзамены на степень кандидата и служил в 1842–1843 гг. исправляющим должность инспектора студентов при Харьковском университете, в 1844 получил диплом магистра и определён старшим учителем истории в Ровенскую, а с 1845 г. – в Киевскую гимназии. 19 августа 1846 г. перемещён адъюнктом по кафедре русской истории в Киевский университет (л. 15–16). Здесь же указано, что за его родителями и за ним записаны 18 душ крестьян и 500 десятин земли в Воронежской губернии Острогожского уезда слободы Юрасовки.

Костомаров тяжело переносил ссылку, часто болел, но попытки получить в 1850 г. четырёхмесячный отпуск для поправления здоровья не увенчались успехом (л. 47–50). В конце декабря 1850 г., незадолго до приезда Чернышевского, Николай Иванович подал рапорт с просьбой разрешить поездку в Киев для «окончания начатого брачного союза» с Алиною Крагельскою, дочерью умершего полковника, с которой он был обручен (л. 55). Несмотря на губернаторскую приписку («Костомаров по поведению и образу мыслей замечен с отличной стороны»), III отделение отказало в просьбе: Костомаров-де «может предложить своей невесте прибыть для бракосочетания с ним в Саратов» (л. 57). Однако настойчивые хлопоты губернатора помогли, и 9 мая 1851 г. для Костомарова было заготовлено свидетельство «для свободного следования» в Киев на три месяца и «беспрепятственного совершения помеченного брака» (л. 63). Поездку в Киев жандармы разрешили только в декабре с условием обязательного полицейского наблюдения (л. 69). Поездка принесла новые разочарования: по сообщению Чернышевского, «невеста Костомарова вышла замуж» (I, 766), и он продолжал жить в Саратове один с матерью. Летом 1852 г., уже после новых хлопот, он, наконец, получил трёхмесячный отпуск для лечения в Ялте (л. 71,73), а в июле 1855 г. – «дозволение жительствовать и служить, где пожелает, кроме учёной части, с освобождением от полицейского надзора» (л. 75).

В истории с Костомаровым Чернышевский стал свидетелем глубокой жизненной драмы. «Видя свою карьеру расстроенною, видя себя оторванным от своих любимых занятий, лишившись, на время по крайней мере, цели в жизни, – писал Чернышевский И. И. Срезневскому, – Николай Иванович скучает, тоскует; он пробует заниматься; но невозможность видеть свои труды напечатанными отнимает охоту трудиться» (XIV, 220–221). Политический ссыльный, он воочию являл пример суровой расправы властей с инакомыслящими. Перед Чернышевским проходила жизнь талантливого учёного, загнанного в саратовскую глушь и лишённого возможности заниматься любимым делом. «Злоключения по содержанию его в крепостном каземате, тёмном, сыром и холодном, наполненном чужеядными насекомыми и множеством крыс, – писал современник, – сильно подействовали на его нервы и довели страдальца до галлюцинаций с раздражением лицевых мускулов; вследствие этого он произносил свою речь с передёргиванием лица и по временам затруднялся в подборе слов для выражения своей мысли. Тем не менее Костомаров здраво мыслил, усердно занимался своими историческими трудами и в то же время работал над улучшением содержательности „Ведомостей”».[614]614
  Воронов И в. Николай Иванович Костомаров и его деятельность во время ссылки в Саратове в пятидесятых годах прошлого века // Русская старина. 1907. Декабрь. С. 677–678. Газету Н. И. Костомаров редактировал уже после отъезда Чернышевского в Петербург.


[Закрыть]

Излишне говорить, что все симпатии Чернышевского были на стороне репрессированного Костомарова. Он подбирает для него нужные журналы (см.: I, 407), уговаривает посещать музыкальные концерты, чтобы хоть как-то развеять его (см.: I, 409), заставляет бывать в обществе и даже поддерживает мысль жениться на А. Н. Пасхаловой (см.: I, 784) или Л. И. Рычковой, двоюродной сестре будущей жены Чернышевского (см.: I, 548, 558), а главное – горячо уверяет в необходимости во что бы то ни стало продолжать научные исследования. Он просит Срезневского прислать книги для нового исторического труда об эпохе Ивана Грозного, за который Костомаров «горячо взялся», веря в «возможность этому труду пройти малоизменённым в печать» (XIV, 221). Именно при Чернышевском Костомаров принялся за книгу о Степане Разине, первый вариант которой опубликован частично в местной газете 4 апреля – 2 мая 1853 г. под названием «Стенька Разин и удалые молодцы XVII века».[615]615
  Сар. губ. Вед. 1853. № 14–18. Подробнее об этом см.: Домановский Л. В. К саратовским взаимоотношениям Н. Г. Чернышевского и Н. И. Костомарова // Чернышевский. Вып. 3. С. 222–231. См. также: Пинчук Ю. А. Исторические взгляды Н. И. Костомарова. Киев, 1984.


[Закрыть]