Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

Глава четвертая. Учитель гимназии

Старшим учителем русской словесности в IV–VII классах Саратовской гимназии Чернышевский числился официально с 6 января 1851 г.[525]525
  Летопись. С. 74. В саратовских архивных документах вступление Чернышевского в должность датировано 27 января 1851 г. (ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 459. Л. 205 об. – 206).


[Закрыть] по 10 сентября 1853 г. Однако фактически он вёл уроки со второй половины апреля 1851 г. до начала мая 1853 г. «Приедем мы, – писал он родителям из Симбирска 29 марта, – может быть, 3, а скорее 4 или 5 апреля» (XIV, 217). В родительский дом он прибыл с дорожным спутником Д. И. Минаевым, с которым «всё рассуждали между собою о коммунизме, волнениях в Западной Европе, революции, религии (я в духе Штрауса и Фейербаха)» (I, 402).

Гимназия размещалась в здании, приобретённом в 1817 г. у губернатора А. Д. Панчулидзева. Обгоревший после пожара 1811 г.[526]526
  Описание пожара см. в кн.: Статистическое описание Саратовской губернии, составленное Андреем Леопольдовым. Часть вторая. СПб., 1839. С. 8.


[Закрыть] дом был наскоро приспособлен под учебное заведение. «Время его постройки неизвестно. Оно так ветхо, что многое сгнило и близко к разрушению, а в нижнем этаже дома, где живут пансионеры, и во флигеле из-под стен проникают сырость и холод», – писал член главного управления училищ Постельс, посетивший гимназию с инспекторскими целями в 1862 г.,[527]527
  Черняев П. Из прошлого Саратовской гимназии // Труды СУАК. Вып. 27. Саратов, 1911. С. 2.


[Закрыть] через десять лет после отъезда из Саратова Чернышевского. А вот свидетельство учителя истории М. Лакомте, который начал службу в гимназии в 1855 г.: «Помещение гимназии с пансионом и для того времени было ветхо, стёрто, загрязнено <…> С первого раза гимназия делала такое впечатление, что здесь мало думают о педагогике вообще, а тем более о гигиенических и санитарных условиях жизни заведения».[528]528
  Сар. дневник. 1889. № 129. 21 июня.


[Закрыть]

Своими первыми впечатлениями Чернышевский поделился с М. И. Михайловым в письме от 28 мая 1851 г.: «Воспитанники в гимназии есть довольно развитые. Я по мере сил тоже буду содействовать развитию тех, кто сам ещё не дошёл до того, чтоб походить на порядочного молодого человека. Учителя – смех и горе, если смотреть с той точки зрения, с какой следует смотреть на людей, все-таки потёршихся в университете – или позабыли всё, кроме школьных своих тетрадок, или никогда и не имели понятия ни о чём. Разве, разве один есть сколько-нибудь развитой из них. А то все в состоянии младенческой невинности, подобные Адаму до вкушения от древа познания добра и зла. Вы понимаете, что я поставляю условием того, чтоб называться развитым человеком. Они и не слыхивали ни о чём, кроме Филаретова катехизиса, свода законов и «Московских ведомостей» – православие, самодержавие, народность. А ведь трое из них молодые люди, и один ещё немец. Директор – страшный реакционер, обскурантист и абсолютист. Впрочем – и это-то хуже всего – кое-что читал и не совсем малоумен, как обыкновенно бывают директоры. Инспектор – единственный порядочный человек – образованный и имеющий обо многом понятие, особенно по своей части, т. е. учебной и учёной, со многими светлыми понятиями» (XIV, 217–218).

Цитируемое письмо – единственное развёрнутое высказывание Чернышевского о гимназии, её учениках и учителях. Именно поэтому важно обстоятельно прокомментировать его. Исчерпывающие сведения о сослуживцах Чернышевского дают документы местного архива. В «Списке чиновников Саратовской дирекции училищ» за 1851 г. отмечены: почетный попечитель гимназии Ю. М. Кайсаров, директор А. А. Мейер, инспектор Э.X. Ангерманн, законоучитель П. Н. Смирнов; старшие учителя: греческого языка И. Ф. Синайский, математики и физики С. А. Колесников, истории Е. И. Ломтев, законоведения А. Я. Шабловский, математики в низших классах П. Я. Ефремов, словесности Н. Г. Чернышевский, латинского языка К. В. Бауэр; младшие учителя: русской грамматики Н. Д. Ермаков, немецкого языка К. А. Гааг, рисования, черчения и чистописания А. С. Годин; надзиратель за вольноопределяющимися учениками И. М. Белавин, письмоводитель И. В. Виноградов, писец В. Ф. Салтовский. В пансионе при гимназии служили лекарь А. Д. Малаховский, 1-й надзиратель Ф. И. Энгель, эконом И. Т. Антропов. Вакантными оставались места младших учителей географии и французского языка, бухгалтера и двух надзирателей в пансионе.[529]529
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 408. Л. 92 об.


[Закрыть] Этот список составлен 4 октября 1851 г. Чернышевский же приступил к занятиям в апреле. За эти полгода в преподавательском составе произошли следующие изменения. 31 июля на место старшего учителя истории Н. Немолотышева прибыл Е. И. Ломтев.[530]530
  Там же. Д. 421. Л. 1–4.


[Закрыть] Учитель французского языка Николай фон Вульфорт 7 июня перемещён на такую же должность во Владимирскую гимназию.[531]531
  Там же. Д. 414. Л. 36 об.


[Закрыть] Должность учителя географии оставалась незанятой весь год.[532]532
  Там же. Д. 408. Л. 19; Д. 458. Л. 213.


[Закрыть]

Таким образом, устанавливаются фамилии учителей, с которыми Чернышевский служил с апреля по октябрь 1851 г. В письме к Михайлову Чернышевский, говоря о трёх молодых учителях, имел в виду, вероятно, выпускников Казанского университета Н. Немолотышева, П. Я. Ефремова и К. Бауэра, окончившего Петербургский Главный педагогический институт.[533]533
  Там же. Д. 459. Л. 204–207.


[Закрыть] Н. Г. Немолотышев припоминается его современникам малосведущим преподавателем, не строгим, но грубым.[534]534
  Черняев П. Из прошлого Саратовской гимназии. С. 16.


[Закрыть] О латинисте Карле Бауэре М. Лакомте сообщал как о человеке честном, правдивом, но преподавателе – недалёком, заботящемся прежде всего об уяснении учениками грамматических правил, а не смысла латинских предложений. В П. Я. Ефремове «не было самостоятельности, собственного домека, распорядительности».[535]535
  Лакомте М. А. Воспоминания педагога // Гимназия. 1889. Кн. 2. С. 156–158.


[Закрыть]

Ко времени вступления Чернышевского в должность и в последующие месяцы состав преподавателей почти наполовину обновился. И. А. Воронов, ученик Чернышевского в гимназии, вспоминал, что ещё при Чернышевском «старики-педагоги, окостеневшие в невежественном понимании образовательного и воспитательного значения юношества, стали мало-помалу замещаться достойною, знающею и образованною молодежью, вполне способною исполнять тяжёлую миссию просвещать молодое поколение».[536]536
  Воронов И. А. Саратовская гимназия в 1851–1859 гг. // Воспоминания (1959). С. 150.


[Закрыть] Впрочем, коренного улучшения в преподавании не произошло. «Хотя состав учителей при Николае Гавриловиче изменился много к лучшему, – отмечал Ф. В. Духовников, – но большинство из них вело и держало себя с учениками подобно прежним учителям».[537]537
  Воспоминания (1982). С. 68.


[Закрыть]

Изменения в преподавательском составе совпадают по времени с назначением нового директора училищ. 13 февраля 1851 г. (за полтора месяца до приезда Чернышевского) им стал Алексей Андреевич Мейер. Из формулярного списка о службе видно, что в 1835 г. он окончил курс в Казанском университете со степенью кандидата. Служебную карьеру начал учителем истории и статистики в Пензенской гимназии, дослужился до исправляющего должность директора училищ Пензенской губернии (с 12 августа 1848 г.), после чего был переведён в Саратов.[538]538
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 774. Л. 9–13.


[Закрыть]

По сравнению со своим предшественником В. А. Лубкиным, Мейер оказался более жёстким администратором и распорядителем, более педантичным в требованиях. Современники единодушно рисуют его сухим, бессердечным человеком, типичным служакой николаевских времён. Он по-начальнически свысока относился к коллегам, к ученикам, требуя прежде всего соблюдения формальностей. Он «был и хотел быть только начальником, которому все должны были безусловно подчиняться».[539]539
  Лакомте М. А. Воспоминания педагога. С. 162.


[Закрыть]

Особенно педантичным Мейер был в экономических делах, стараясь, по-видимому, разрушить укрепившееся за его предшественниками название растратчиков. Так, в 1823 г. первый директор А. Н. Ченыкаев присвоил из казны 2 тыс. рублей. Через десять лет (15 декабря 1833 г.) неожиданно умер директор гимназии А. С. Пономарёв, а за день до его смерти ревизоры объявили о растрате 1660 рублей. Спустя ещё десятилетие (21 декабря 1843 г.) после исчезновения директора В. Ф. Гине обнаружилась недостача в 8153 рубля.[540]540
  Черняев П. Из прошлого Саратовской гимназии. С. 3. О происшествии с Гине Чернышевский сообщал А. Ф. Раеву в письме от 3 февраля 1844 г. (XIV, 7).


[Закрыть] Не случайно окружное начальство обращало внимание прежде всего на финансовую сторону деятельности саратовского директора училищ, и в отчёте инспектора В. Ю. Антропова, ревизовавшего гимназию и училища в августе 1854 г., отмечалось, что Мейер «трёхлетним своим управлением Саратовскою дирекциею доказал и отличные способности и примерное усердие, что всё вместе возродило к гимназии надлежащее доверие общества».[541]541
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 500. Л. 6. За болезненный вид, мстительный характер и гнусавый голос ученики прозвали Мейера «каторжником, рваные ноздри». Грубое, надменное и властное обхождение с гимназистами привело в 1862 г. к протесту. Однажды директор обругал какого-то ученика за то, что тот пришёл в гимназию в очках. Ученики возмутились и потребовали извинений. Тогда Мейер схватил явившегося к нему ученика-депутата Катина-Ярцева за шиворот, намереваясь вытолкнуть его, и тот ударил его. Ученика арестовали, держали в полиции, а Мейер вынужден был подать в отставку (Черняев П. Из прошлого Саратовской гимназии. С. 8–9).


[Закрыть]

Почти одновременно с Мейером – 21 декабря 1850 г. – назначается новый инспектор училищ Эрих Христианович Ангерманн.[542]542
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 459. Л. 204–205.


[Закрыть] В воспоминаниях М. А. Лакомте он предстаёт умным, способным педагогом, умевшим поддержать в молодых учителях стремление к самообразованию. Подобным образом отзывался о нём и Чернышевский. Однако, замечает Лакомте, симпатией учителей и учеников инспектор не пользовался. Первые боялись его за доносы, вторые – за жестокое обращение.[543]543
  Лакомте М. А. Воспоминания педагога. С. 154.


[Закрыть] В памяти современников сохранился следующий факт из биографии инспектора (он оставался в гимназии до 1857 г.): на гимназическом дворе он приказал установить бочку с водой и розгами и сёк учеников сам, иногда дважды в день.[544]544
  Черняев П. Из прошлого Саратовской гимназии. С. 11.


[Закрыть] При Ангерманне «гимназия превратилась в какую-то кордегардию, откуда то и дело слышались вопли и крики, – свидетельствовал ученик Чернышевского в гимназии М. А. Воронов, кончивший курс в 1855 г.[545]545
  Воронов М. А. Детство и юность (из одних записок) // Воронов М. А. Повести и рассказы. М., 1961. С. 77.


[Закрыть]

Перемены в именных списках учителей в 1852 г. не были существенными. Почётным попечителем гимназии стал П. И. Богданов. Старший учитель законоведения А. Я. Шабловский переведён 3 декабря 1851 г. правителем канцелярии в VII округ путей сообщения.[546]546
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 425. Л. 5.


[Закрыть] На его место сначала определён кандидат Казанского университета Михаил Григорьевич Имменицкий,[547]547
  Там же. Д. 465. Л. 67. Данные – по 8 апреля 1852.


[Закрыть] а затем, 23 декабря 1852 г., 22-летний Александр Михайлович Полиновский.[548]548
  Там же. Д. 774. Л. 28–29.


[Закрыть] Той же датой помечено начало службы в гимназии молодого учителя естественных наук Николая Яковлевича Волкова, выпускника Харьковского университета.[549]549
  Там же. Л. 25–27.


[Закрыть] Младшим учителем географии назначен Е. А. Белов. Учителя французского языка по-прежнему не было. В декабре 1851 г. уволился И. Ф. Синайский, который поступил на службу по выборам дворянства.[550]550
  Там же. Д. 437. Л. 1–4.


[Закрыть]

Об А. М. Полиновском – умном, способном, знающем своё дело учителе – вспоминал М. А. Лакомте, сожалевший, что тот вскоре оставил педагогическую деятельность. Молодой, живой, любивший пошутить Н. Я. Волков производил, по словам мемуариста, «приятное впечатление». Он «не без интереса относился к своему предмету», но сказывался недостаток общего образования и неспособность к серьезному, усидчивому труду.[551]551
  Лакомте М. А. Воспоминания педагога. С. 158.


[Закрыть] Таковыми они – Полиновский и Волков – были, вероятно, и при Чернышевском.

Что касается М. Г. Имменицкого, прослужившего в гимназии около года, никакими другими сведениями, кроме приведённых выше, мы не располагаем.

Не менее существенным для биографии Чернышевского представляется также выяснение фамилий его учеников по гимназии.[552]552
  Наиболее полный список см. в работе: Бушканец Е. Г. Ученики Н. Г. Чернышевского по Саратовской гимназии // Вопросы историографии и источниковедения. Казань, 1975. С. 112–123.


[Закрыть] В саратовском архиве хранится список учеников выпускного VII класса 1851 г.: Альманов Дмитрий, Бахметев Павел, Булатов Николай, Вакуров Василий, Галицкий-Чечелов Виктор, Козловский Феликс, Клаус Август, Митрофанов Александр, Сорокин Иван, Штерн Иван, Эргин Василий, Антонов Николай, Славницкий Иван.[553]553
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 444. Л. 3–4. О выпускниках 1851 г. см: Бушканец Е. Г. Ученики Н. Г. Чернышевского по гимназии в освободительном движении второй половины 1850-х годов, Казань, 1963. С. 4–5. Однако фамилии учеников здесь не названы. В статье Е. Г. Бушканца 1975 г. (см. примеч. 27), учитывающей данные Казанского архива, не обозначены Николай Антонов и Иван Славницкий (с. 113).


[Закрыть] Тут же приводятся полученные ими оценки. По русской словесности из тринадцати лишь трое (Бахметев, Вакуров, Сорокин) получили четыре балла, Штерн получил два балла, остальные – три. Сохранилось «Заключение» педагогического совета, подписанное также Чернышевским, к «Делу» приложены дублетные экземпляры аттестатов и свидетельств. Подпись Чернышевского стоит на аттестатах, выданных 11 июля Булатову, Сорокину, Бахметеву и на свидетельствах Вакурова, Галицкого-Чечелова, Эргина. На остальных документах, оформленных в августе, подписи Чернышевского нет.[554]554
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 444. Л. 14–31.


[Закрыть] Действительно, согласно рапорту о состоянии уездных училищ Саратовской губернии за август 1851 г., Чернышевский пропустил в этом месяце по болезни сорок часов.[555]555
  Там же. Д. 408. Л. 312.


[Закрыть]

Учебная нагрузка Чернышевского составляла 12 уроков в неделю, по три урока в IV–VII классах. Один из трёх уроков в IV–V классах отводился на изучение славянского языка. В 1851/1852 учебном году он вёл дополнительно уроки французского языка в V классе, а в следующем году – в VII классе (три урока в неделю). Продолжительность урока – час с четвертью. В день гимназисты имели четыре урока с получасовым перерывом после первых двух. Таким образом занятия продолжались с 9 утра до половины третьего пополудни. Из сохранившегося экземпляра расписания учебных занятий в Саратовской гимназии за 1852/1853 учебный год видно, что Чернышевский располагал только одним свободным днем – вторником, самым загруженным была среда: в четверг – два урока, в остальные дни – по три урока.[556]556
  «Расписание» хранится в Доме-музее Н. Г. Чернышевского. Впервые опубликовано в статье: Бушканец Е. Г. Н. Г. Чернышевский – учитель Саратовской гимназии (по новым архивным материалам // Чернышевский. Вып. 4. С. 191, 195.


[Закрыть]

Преподавание русской словесности до Чернышевского велось в гимназии настолько неудовлетворительно, что директор и инспектор вынуждены были заявить об этом в официальном отчёте по итогам 1850/1851 учебного года. Предшественник Чернышевского Ф. П. Волков вёл свой предмет с 1827 г. и за 13 лет практики старался не выходить за пределы «Общей риторики» (1818) и «Частной риторики» (1832) Н. Кошанского. По воспоминаниям его бывшего ученика В. И. Дурасова, Волков «предмет свой знал хорошо, но принадлежал, что очень естественно, к отжившей псевдоклассической школе <…> О Пушкине отзывался, как о писателе, тратившем свой талант на „пустяки”. Лермонтова называл просто мальчишкою-забиякою, а Гоголя – писателем грязным и циничным. О Тургеневе, Некрасове, Гончарове <…> мы ничего не слышали с учительской кафедры. Статьи Белинского были до поры до времени совершенно нам неизвестны».[557]557
  Русская старина. 1910. Декабрь. С. 510–511. А. Г. Тихменев отзывался о Волкове положительно (там же).


[Закрыть] Пристрастие учителя к классической литературе и отрицание современной пришлось по вкусу очень немногим его воспитанникам. В частности, поэт и переводчик Э. И. Губер вышел из его школы. В стихотворениях Губера современники находили «ум и образованность», «хорошо обработанный стих», и «признаемся, – писал Белинский в 1845 г., – очень мало заметили поэтического таланта, чтоб не сказать, – совсем не заметили его».[558]558
  Белинский. Т. IX. С. 121.


[Закрыть] Педагогические привязанности Волкова разделял временно заменявший его И. Ф. Синайский, который также слепо следовал учебнику Кошанского. «Что мне ваши Лермонтовы, Пушкины – болваны, дрянь, – говорил он ученикам. – Вот Софокл, Аристофан, Хемницер, Капнист, – вот это писатели, этих советую читать».[559]559
  Воронов М. А. Болото. Картины петербургской, московской и провинциальной жизни. СПб., 1870. С. 119.


[Закрыть]

Бывший учитель словесности «считал достаточным, – писали в отчете Мейер и Ангерманн, – чтобы познания учеников ограничивались одним только изучением учебников риторики и пиитики. Для прочтения „Риторики” Кошанского не много нужно времени и труда; следовательно, г. преподавателю предстоит полная возможность познакомить учащихся с образцами лучших наших писателей и критическим разбором их творений. Из русской литературы успехи учеников седьмого класса средственны. Руководство, употребляемое при преподавании, кратко, и с биографиями и образцами творений писателей, упоминаемых в истории литературы, ученики не знакомы».[560]560
  Бушканец Е. Г. Н. Г. Чернышевский – учитель Саратовской гимназии. С. 191.


[Закрыть]

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что критика учителя исходит не от ревизора, не извне, а от самой дирекции, изнутри – случай, отнюдь не часто встречающийся в официальных летописях гимназий той эпохи. Подобный критицизм обязывал к выполнению намеченной программы преподавания словесности и как бы выражал твёрдую уверенность в осуществимости преобразований. Перед нами чётко сформулированная программа, которую, как позволяют судить источники, последовательно осуществлял Чернышевский. И не будет казаться натяжкой предположение, что Чернышевский был по крайней мере соавтором (если не автором) вписанных в отчёт строк о необходимости предоставить преподавателю «полную возможность познакомить учащихся с образцами лучших наших писателей и критическим разбором их творений». Намерение Чернышевского существенно изменить содержание и методику преподавания русской словесности было поддержано, вероятно, одним Ангерманном. Иначе трудно объяснить исходящую от Чернышевского характеристику его как человека «со многими светлыми понятиями», «особенно по своей части, т. е. учебной и учёной». Мейер пока просто не вмешивался, его подпись под отчётом – простая формальность. Пройдет немного времени, и директор, «страшный реакционер, обскурантист и абсолютист», поймет подлинное звучание на первый взгляд непредосудительно звучащих строк об образцах «лучших наших писателей» и «критических разборах».

Свои уроки словесности Чернышевский начал с того, что об учебнике Кошанского, который всем опротивел, вспоминали впоследствии гимназисты, даже и не упомянул. Вместо учебника он стал читать сочинения Жуковского, Лермонтова, Пушкина «и критически разбирать их». Мемуаристы вспоминают чтение и разборы «Рустема и Зораба» Жуковского, «Ревизора» и «Записок сумасшедшего» Гоголя, «Обыкновенной истории» Гончарова. Настолько это было ново, необычно, так непохоже на манеру преподавания других словесников, что ученики, сразу же увлекшись мощным содержанием отечественной литературы, очень быстро забыли свои первые, нелестные для нового учителя впечатления, вызванные его «тихим пискливым голосом», бледным лицом, близорукостью, сутуловатостью, неловкими манерами. Он не садился на учительское место, к ученикам обращался на «вы», беседовал с ними как равный с равными, прекратил бессмысленную зубрежку, добивался понимания предмета, перестал спрашивать уроки и ставил оценки по результатам диспутов, которые постоянно устраивал. «Но что в особенности нас поразило, – рассказывает один из учеников Чернышевского, – то это его живая, понятная нам речь и затем его уважение к нашей личности, которая подвергалась всевозможным унижениям со стороны нашего начальства и учителей. Мы не понимали и не могли даже представить подобного отношения учителя к ученикам, почему мы стеснялись и даже дичились нового учителя; не могли говорить и отвечать на его вопросы как следует, и только что начали было сваиваться с его приемами преподавания, как окончили курс. Следующие за нами ученики были счастливее нас в этом отношении».[561]561
  Воспоминания (1982). С. 60.


[Закрыть] Мешавшие слушать интересные объяснения вызывали осуждение в глазах товарищей и название невежд и очень скоро прекращали свои проделки. Вот гимназист бросил в товарища комком бумажки. «Что вы, Егоров, бросаете бумажками? – сказал Николай Гаврилович. – Я на вашем месте пустил бы в него камнем. Да-с. А вы как думаете?» Мальчик очень сконфузился и с тех пор при Николае Гавриловиче не решался шалить в классе. Ученик Пасхалов[562]562
  Виктор Никандрович Пасхалов (1841–1871), будущий композитор.


[Закрыть] зачитался на уроке иллюстрированным журналом и громко смеялся. Другой учитель непременно расправился бы с учеником, но Николай Гаврилович ограничился лишь мягким внушением. «Мы два раза замечали вам, – обратился он к Пасхалову от лица всех учеников, – чтобы вы не мешали нашей беседе, но вы не обратили на это никакого внимания. Мы теперь вынуждены и имеем право просить вас, чтобы вы не беспокоили нас, уйти из класса и делать то, что вы желаете, если наша беседа вам не нравится».[563]563
  Воспоминания (1982). С. 62–63.


[Закрыть] Замечание учителя, который никого не наказывал, действовало сильнее любой расправы.

Благотворное нравственное влияние «этого умного гуманного человека» распространилось не только на учеников. «Учитель греческого языка, – вспоминает современник, – перестал бранить Лермонтова и Пушкина», учитель истории, уверявший прежде, что в Риме ездили на оленях, «отказался от римских оленей и, кроме того, начал спрашивать хронологию различных исторических дат», «математики, прежде занятые разговорами о различных пирушках и попойках, в которых принимали живейшее участие, тоже бросились в науку, стараясь отыскать „квадратуру круга”, и, может быть, нашли бы, если бы отъезд учителя не вывел их опять на житейскую дорогу».[564]564
  Воронов М. А. Мое детство // Воспоминания (1959). Т. I. С. 148, 149.


[Закрыть] «Резко изменились жестокие нравы учителей: перестали бить учеников», – свидетельствовал Г. Шапошников.[565]565
  Шапошников Г. Г. Воспоминания о Н. Г. Чернышевском – учителе Саратовской гимназии // Воспоминания (1959). Т. I. С. 153.


[Закрыть] Оставшемуся без жалования преподавателю уездного училища П. Г. Плешивцеву[566]566
  Прокопий Григорьевич Плешивцев. По данным 1870 г. – учитель приютского училища, губернский секретарь, живет в бедности (ГАСО. Ф. 407. Оп. 2. Д. 2019. Л. 92).


[Закрыть] оказал денежную помощь. Общества учителей низших учебных заведений не чуждался, с учениками и учителями держался одинаково ровно, не заносчиво, открыто высказывался против «экзекуций». «Этот педагог был первою восходящею звездою в сумерках, царивших в педагогическом персонале гимназии; с его приездом началось веяние нового духа».[567]567
  Воронов И. А. Саратовская гимназия в 1851–1859 гг. // Воспоминания (1959). Т. I. С. 150.


[Закрыть]

О содержании уроков Чернышевского и характере педагогических приёмов можно судить по составленной им части «Грамматики». Рукопись «Грамматики» датируется исследователями 1854–1855 гг., то есть временем педагогической деятельности Чернышевского во 2-м кадетском корпусе в Петербурге. М. Н. Чернышевский же предположительно относил её к саратовским годам (XVI, 703). Так или иначе разделы задуманного Чернышевским учебника написаны, несомненно, на основе педагогического опыта в Саратовской гимназии и вполне поэтому могут служить источником для освещения его биографии саратовского периода.

Рукопись эта сохранилась не полностью, замысел Чернышевского создать объемистый учебник остался, вероятно, нереализованным. Но и сохранившиеся страницы дают значительный материал для суждений о методах преподавания им русского языка.

Разбор грамматических форм осуществлён автором на текстах Пушкина («Пир Петра Великого»), Лермонтова («Три пальмы») и Гоголя («Вий»). Тесным увязыванием уроков русского языка и словесности автор «Грамматики» добивался более глубокого прочтения художественного текста и на этой основе сознательного усвоения изучаемого грамматического правила. Предлагая ученикам материал для разбора, Чернышевский постоянно напоминает им о содержательной стороне извлечённых из поэтического контекста фраз. Так, основная мысль стихотворения Пушкина заключена в благоговении поэта перед Петром Великим, для которого «прощать и миловать подданных было величайшим счастьем» (XVI, 321). Стихотворение Лермонтова, объясняет учитель, «прекрасно не только потому, что очень хорошо написано, но ещё больше потому, что смысл его благороден и трогателен». Прекрасные пальмы срублены путниками ночью и сожжены, деревья погибли, подарив людям тепло и защиту от диких зверей. Но не век же было расти и цвести им, смерти не избежит никто, «так не лучше ли умереть для пользы людей, нежели бесполезно?» (XVI, 324) – подобные выводы приобретали огромное воспитательное значение, и, занимаясь грамматическим анатомированием текста, Чернышевский старался сохранить поэтическую идею в её богатстве и силе нравственного воздействия.

Предлагая отрывок с описанием киевских бурсаков из гоголевского «Вия», Чернышевский приглашает глубже вникнуть в комически изображённые стороны бурсацкого быта. «Смешные черты и особенности бурсы наводят вас на мысли вовсе не смешные, а, напротив, очень серьезные и даже печальные», и человеку с добрым сердцем надобно помочь бурсаку, «потому что он несчастен». Разговор о Гоголе Чернышевский завершает следующим образом: «Кстати, об жалких и смешных людях; знаете ли вы, кто такой Акакий Акакиевич? или нет, постарайтесь сами прочитать или попросите учителя вам прочесть рассказ Гоголя „Шинель”, это очень смешно, а когда прочитаете весь рассказ до конца, тогда… ну, тогда вы сами увидите, будет ли у вас охота подшучивать над Акакием Акакиевичем, как подшучивали его молодые сослуживцы, и кричать на него, как кричало одно „значительное лицо”» (XVI, 327, 328). Переход от «Вия» к «Шинели» характерен для Чернышевского-педагога. Ему важно обратить внимание питомцев на социальное звучание гоголевского творчества, заставить поразмышлять над царящими в жизни несправедливостями. По убеждению Чернышевского, высказанному в написанной для юношества биографии Пушкина (СПб., 1855), литература – самое сильное из средств распространения образованности, а «образованным человеком называется тот, кто приобрёл много знаний и, кроме того, привык быстро и верно соображать, что хорошо и что дурно, что справедливо и что несправедливо, или, как выражаются одним словом, привык „мыслить”» (III, 311). Подбор произведений для «Грамматики» осуществлён в строгой последовательности. Не лишённые отвлеченности пушкинские изображения Петра Великого, счастливого сознанием своих гуманных решений, и лермонтовские идеи жертвенности во имя любви к людям переведены в мир конкретной живой действительности, населённой несчастными гоголевскими бурсаками и бедными Акакиями Акакиевичами с кричащими на них «значительными лицами».

Учительские объяснения новых грамматических категорий ведутся ненавязчиво, без сухой назидательности и натаскивания, автоматически предполагающих зубрежку. «Кстати, не подарить ли вам, на прощание с 3-м уроком, – пишет Чернышевский, – еще новое словечко? Слова, не употребительные в житейском разговоре, но необходимые для того, чтоб объяснять правила какой-нибудь науки, называются терминами. Стало быть, „предложение”, „союз”, „глагол”, „существительное” и проч. – грамматические термины» (XVI, 308). В другом месте автор объясняет учителям, что порою тонкости, которых немало в грамматике, бесполезны для ученика, «налегайте единственно на существенно важное, тогда только ученик будет не верхоглядом, не шарлатаном и не педантом» (XVI, 316).

Материалы «Грамматики» помогают представить педагогические правила и приёмы Чернышевского-учителя в их конкретности и существенных подробностях.

Летом 1851 г. Чернышевский составил «Программу риторики и теории прозы». Она была направлена на отзыв казанским начальством профессору Казанского университета К. К. Фойгту и после его одобрения напечатана в декабре 1851 г. в количестве 400 экземпляров и распространена в гимназиях округа. В мае следующего года её размножили (ещё 600 экземпляров). «Программа» соответствовала новому учебнику по теории словесности, введённому Министерством народного просвещения в 1851 г., и рекомендовалась окружным начальством в качестве основного руководства на экзаменах. Составленное Чернышевским пособие было рассчитано на первые два года обучения: риторики в IV классе и теории прозы в V классе.[568]568
  Карамышев А. Л. Рукопись Н. Г. Чернышевского «Программа риторики и теории прозы // Чернышевский. Вып. 7. С. 161–166.


[Закрыть]

Существующий учебник и составленная по нему «Программа» значительно отличались от прежней «Риторики» Кошанского. Так, в разделе «Теория прозы» предусматривалось ознакомление учеников с выводами философских, исторических, юридических, политических и филологических наук, предписывалось изучение видов энциклопедий, периодических изданий, сочинений и способов изложения в их жанровом разнообразии (рассуждение, монография, лекция, путешествие; монологическое, диалогическое и эпистолярное изложение), сведений об историках, формах исторических повествований.

Содержание программы позволяет установить структуру учебника, по которому Чернышевскому приходилось вести уроки, однако судить по ней о его отношении к учебнику нельзя. По свидетельству мемуаристов, он постоянно выходил за пределы официальной программы, особое внимание уделяя освещению исторических фактов, не полагаясь на осведомлённость учителя-историка и проделывая непредусмотренные учебниками экскурсы в историю.[569]569
  Воспоминания (1982). С. 61.


[Закрыть] Увлекшись однажды объяснением политической борьбы во Франции, он, ко всеобщему восторгу учеников, нарисовал план заседаний Конвента с указанием мест, занимаемых членами каждой из партий. Вскоре после этого «по городу прошли толки, что Чернышевский проповедует революцию».[570]570
  Воспоминания (1982). С. 146.


[Закрыть] «Крепостное право, суд, воспитание, религия, политические и естественные науки и т. п. темы, о которых было запрещено рассуждать даже в печати, – писал Ф. В. Духовников, – были предметами бесед его с учениками не только в классе, но и вне его».[571]571
  Воспоминания (1982). С. 69.


[Закрыть] Опираясь на живые свидетельства, Ф. В. Духовников передал редактору «Русской старины» М. И. Семевскому в 1891 г. следующие сведения, не включённые в мемуарные очерки о Чернышевском. «Н. Г. беседовал в классе с учениками и читал им много такого, о чём не следовало бы сообщать. Так он читал в классе „Запутанное дело” Щедрина, известное письмо Белинского к Гоголю, „Деревню” Пушкина и др., сопровождая чтение своими комментариями».[572]572
  Воспоминания (1982). С. 480. «Запутанное дело» печаталось с фамилией Салтыкова.


[Закрыть] Чернышевский, как это подтверждают источники, очень серьёзно смотрел на проблему воспитания юношества и приложил немало сил для «развития тех, – он писал об этом в цитированном выше письме к Михайлову, – кто сам ещё не дошёл до того, чтобы походить на порядочного молодого человека».

На первых порах гимназическое начальство не препятствовало ему в его педагогических новациях. Благодаря составленной Чернышевским «Программе риторики и теории прозы» Саратовская гимназия чаще, чем обычно, фигурировала в официальной переписке округа, и её дирекция дождалась, наконец, начальственного благоволения. В отчёте, составленном по результатам экзаменов в июне 1852 г., директор и инспектор гимназии расточали в адрес Чернышевского самые лестные эпитеты. «Можно сказать, что учитель Чернышевский, – докладывали они попечителю округа, – употреблял все усилия исправить прежние недостатки» (имелись в виду, конечно, недостатки преподавания Ф. П. Волкова), «ответы учеников были очень отчётливы, видно было, что учёный преподаватель преимущественно старался научить их уметь отличить лучшее в сочинениях и, знакомя с классическими образцами словесных произведений во всех родах поэзии и прозы, сделать им известным писателя не по имени только, а по самим его произведениям и, тем по возможности образовавши его вкус, пробудить собственное стремление к изучению всего лучшего и самоусовершенствованию». Правда, знания учеников в славянском языке «не так удовлетворительны», потому что учитель «употребил большую часть усердия и деятельности» на преподавание словесности, но «при хороших его познаниях в славянском языке исправит и этот недостаток». «Учитель Чернышевский, – писали его начальники в заключение, – при знании своего предмета и усердии умел внушить ученикам любовь и уважение к предмету; ему можно сделать замечание за то, что много доверяет внимательности учеников в классах и прилежанию вне их».[573]573
  Бушканец Е. Г. Н. Г. Чернышевский – учитель Саратовской гимназии. С. 194–195.


[Закрыть] В общем годовом отчёте за тот же год читаем: «Из чиновников и преподавателей дирекции по усердию своему, способностям и успехам преподавания заслуживают внимания начальства в гимназии: законоучитель священник Смирнов, старшие учители: Бауер, Ефремов, Колесников и Чернышевский».[574]574
  Ф. 13. Оп. 1. Д. 459. Л. 226.


[Закрыть]

Почти все мемуаристы говорят о натянутых отношениях между Чернышевским и директором. Как видно из документов, до 1852 г. включительно Мейер не питал особой неприязни к учителю словесности. Поэтому сообщаемые современниками факты следует отнести к 1852/1853 учебному году, проведённому Чернышевским в гимназии не полностью. Документы также свидетельствуют: с 1853 г. отношение директора к нему переменилось. «Успехи в русской словесности, – докладывал Мейер на этот раз, – гораздо ниже, нежели в прошлом году; на это имели влияние долгая болезнь Чернышевского и его отъезд <…> Болезнь Чернышевского имела большое влияние и на практические занятия учеников, и на скудность наших литературных бесед, и на несвоевременное их исполнение».[575]575
  Бушканец Е. Г. Н. Г. Чернышевский – учитель Саратовской гимназии. С. 197.


[Закрыть] На первый взгляд болезнь учителя – причина объективная, снимающая мысль о несложившихся отношениях. И архивные документы как будто подтверждают директорскую версию: в 1852 г. Чернышевским пропущено по болезни в августе – 2, в октябре – 3, в ноябре – 3, в декабре – 4 урока,[576]576
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 458. Л. 290, 370, 412, 450.


[Закрыть] а в 1853 г. в январе – 22, в феврале – 12, в марте – 10 занятий.[577]577
  Бушканец Е. Г. Н. Г. Чернышевский – учитель Саратовской гимназии. С. 196.


[Закрыть] Однако в августе 1851 г. Чернышевский пропустил по болезни 40 часов, и это обстоятельство ни разу не было использовано против учителя. Ссылка на болезнь служила в 1853 г. скорее всего прикрытием существенных разногласий между директором-«абсолютистом» и учителем, проповедующим вольнолюбивые идеи. Поначалу, как об этом можно судить по воспоминаниям бывших гимназистов, Мейер не обращал внимания на взгляды учителя словесности и не вмешивался в содержание его уроков. Но Чернышевский едва ли не демонстративно пренебрегал многими формальностями: не спрашивал уроков, не ставил оценок в журнал, а если ставил, то не чернилами, а карандашом, на требование инспектора писать отметки чернилами ответил, что «от этого знания учеников не прибавятся», – всего этого чиновник-службист Мейер простить не мог. Он стал чаще бывать на уроках Чернышевского и очень скоро понял, какая словесность преподносится ученикам: Чернышевский и при директоре «не стеснялся высказывать свои взгляды».[578]578
  Воспоминания (1982). С. 69.


[Закрыть] Николай Гаврилович противодействовал контролю, прибегая к различным остроумным уловкам. Посещения Мейером уроков прекратились после одного случая, запомнившегося современникам. Чернышевский, читая что-то с увлечением ученикам, не прервал чтения после появления начальника и последовавшего требования спросить заданный урок. Директор бросился к журналу и, не увидев ни одной отметки за целый месяц, «пришёл в ужас от этого» и «начальническим тоном» приказал исполнить требование, а учитель хладнокровно продолжал читать, будто происходящее не имело к нему отношения. «Раздосадованный и взбешённый», Мейер покинул класс, гимназисты разразились хохотом, а Николай Гаврилович не прерывал чтения, и урок продолжался.[579]579
  Там же. С. 72–73


[Закрыть]