Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

Один из участников борьбы на Волге вспоминал, что там была получена «от Гришина-Алмазова телеграмма о назначении выступления на 15–16 мая», хотя это утверждение и подвергалось сомнению уже в 1920-е годы. В те же дни середины мая сибирские подпольщики устанавливают контакты с офицерами Чешско-Словацкого корпуса. «Учитывая настроение чехословаков, ген[ерал] Гришин-Алмазов вошел в сношение с их командованием, но последнее неизменно отвечало, ссылаясь на проф[ессора] Масарика (главу «Чешско-Словацкого Национального Совета». – А. К.), запретившего всякое вмешательство во внутренние русские дела. Однако в низах и среди части офицерства ген[ерал] Гришин-Алмазов встретил более сочувственное отношение, которым и решил воспользоваться для совместной борьбы с большевиками», – говорится в официальном отчете о докладе Алексея Николаевича, посвященном ходу борьбы в Сибири. Другой современник подтверждает, что капитан Р. Гайда и его единомышленники среди «чехо-войск» считали столкновение с большевиками неизбежным и «вошли в половине мая в неофициальные переговоры с некоторыми представителями новониколаевского военного штаба».

Ново-Николаевская организация, в которой начинал свою деятельность Гришин, относилась к сравнительно немногочисленным – около 600 человек, общее же «число всех организованных военных в Зап[адной] Сибири к маю определялось в 7 000 человек, разбитых на боевые дружины по пятеркам». Старый генштабист Флуг ставил им неутешительный диагноз: «Во всяком случае, даже при наилучших условиях, офицерские организации в большинстве крупных центров не могли рассчитывать удержать захваченную власть долее 1–2 недель, после чего неминуемо должна была наступить реакция». Действительность, однако, опровергла подобные прогнозы.

«В конце мая с чехами и без чехов в ряде городов начались выступления», – пишет Мельгунов. «Первое выступление состоялось в ночь с 25 на 26 мая в гор[оде] Новониколаевске и увенчалось неожиданно легким успехом», – рассказывал Гришин; по другому свидетельству, там переворот «окончился в 40 минут». Алексей Николаевич писал, что «события произошли стихийно, без достаточной подготовки», и тем труднее, наверное, было принять решение о развитии боевых действий. Все же, как докладывал он позднее Совету министров, «мною было принято решение с согласия находившегося тогда в Томске комиссара [Временного Сибирского Правительства] Павла Михайлова воспользоваться начавшимся движением чехословаков и поддержать его своими боевыми организациями, имея цель очистить Западную Сибирь от вторжения в ее пределы со стороны Урала большевистских войск».

«Количественно превосходящая в несколько раз своего противника, Красная армия настолько же уступает ему качественно», – признает советский автор. Энтузиазм и порыв вышедших из подполья офицерско-добровольческих дружин, содействие чехов, растерянность и в некоторых случаях – паника большевиков, – все эти факторы, объединяясь, способствовали тому, что уже в течение первой декады июня 1918 года значительная территория с немалыми ресурсами (по масштабам вообще слабо населенной и бедной военными припасами Сибири) была освобождена. Организуется «Западно-Сибирский комиссариат Временного Сибирского Правительства», объявивший себя «высшей местной властью», а в командование «войсками Западно-Сибирского военного округа» вступает недавний подполковник Гришин, вчерашний подпольщик «Алмазов», теперь – полковник Гришин-Алмазов.

Гришиным-Алмазовым он и останется до конца жизни.

* * *

Свой первый приказ в новой должности Алексей Николаевич издает в Ново-Николаевске лишь «28 мая 1918 г. [в] 5 ч[асов] утра». Очевидно, до этого момента необходимо было выяснить обстановку, произвести учет сил, принять меры к закреплению успеха, а не заниматься назначениями и дележом должностей и титулов. Тех, кто мог испытывать опасения относительно «эсеровских симпатий» нового Командующего, приказ должен был, наверное, несколько успокоить. Он гласил:

«Войскам вверенного мне округа и мне предстоит почетная задача освободить Сибирь от власти большевиков и передать эту власть Сибирскому Временному Правительству, которое доведет нас до Всесибирского Учредительного Собрания.

Мы все, ставшие под знамена Временного Сибирского Правительства, клянемся, что будем честно служить этому законному Правительству Сибири и наше оружие никогда не станет оружием классовой и партийной борьбы.

Я уверен, что Сибирская Добровольческая Армия Временного Сибирского Правительства, построенная на началах твердой дисциплины, заслужит общую любовь наших братьев рабочих и крестьян и всех граждан России и Сибири.

К врагам же Сибирского Временного Правительства мы будем беспощадны.

С твердой верой в правоту нашего дела, с непоколебимой уверенностью в его успехе я приступаю к формированию кадров Сибирской Добровольческой Армии».

Представители же «революционной демократии» могли уже с этого приказа проникнуться к Гришину-Алмазову некоторым недоверием. Двояко должен был восприниматься использованный в приказе термин «классовая борьба»: с одной стороны, он относился к основополагающим в социалистической идеологии, и отказ от такой борьбы мог настораживать, – но с другой, «классовую борьбу» нередко трактовали в первую очередь как «реставрацию», борьбу «имущих классов» против «народа» (к примеру, уже в эмиграции не поколебался бросить такой упрек генералу Деникину бывший Атаман П. Н. Краснов, обвиняя его в придании «классового, а не народного характера» борьбе против большевиков); при таком прочтении позиция Гришина-Алмазова не была предосудительной даже с «революционно-демократической» точки зрения. Но вряд ли имела двойное прочтение «клятва» не делать Сибирскую Армию «оружием партийной борьбы»: иных партий, кроме социалистических, в Сибири тогда, пожалуй, не следовало принимать в расчет – конституционные демократы не отличались организованностью, а правее их в политическом спектре после Февраля 1917 года вообще никого не было. Поэтому отказ от «партийной борьбы», естественный в устах кадрового офицера, для которого и война против большевиков заведомо не была «классовой», – для местной «революционной демократии», глядевшей на мир исключительно с партийных позиций, заключал в себе чуть ли не «угрозу контрреволюции».

Впрочем, любые приказы и декларации становились бы пустым звуком без подкрепления вооруженною силой. Первоначально «Сибирская Добровольческая Армия» мыслилась не только добровольческой в собственном смысле слова, но и довольно «демократической»: поступающим в нее, в том числе и офицерам, предлагалось служить полгода, провозглашалось, что «вне строя [–] все равные граждане», разрешалось ношение «вне службы» штатского платья… но все это демократическое творчество в значительной степени обесценивалось фактически объявленной Гришиным-Алмазовым 30 мая (по крайней мере в Ново-Николаевске) мобилизацией всех офицеров и военных чиновников. Мобилизованным предполагалось дать возможность «изъявить добровольное согласие на вступление в ряды армии или демобилизоваться», но лишь «по ликвидации вызвавших мобилизацию чрезвычайных обстоятельств», а наступление этого момента должен был определять, в сущности, тот же Гришин.

Прекрасно понимал он также, что эйфория после сравнительно легкого переворота непременно станет пагубной, равно как и намерения превратить офицерско-добровольческие отряды в своего рода части «самоохраны» на местах. Используя успех, следовало развивать его в направлении решения общегосударственных, а не региональных задач, чему и был посвящен приказ Командующего, изданный 6 июня:

«Для быстрейшего и безболезненного очищения Сибири, а впоследствии и всей России от большевистских войск является неотложно необходимым создание сильной ударной группы войск, сосредоточенных в одном определенном месте.

Большая ошибка, сформировав на местах отряды Сибирской армии, пользоваться ими для караульной службы и для самоохраны. Для этих целей должны быть вооружены надежные граждане по указаниям комиссариатов и уполномоченных Правительства.

Приказываю начальникам гарнизонов всех городов, станций и прочих населенных мест немедленно и [во всяком случае] не позже, чем через сутки после получения этого приказа, донести мне с нарочным о числе штыков сформированных частей Сибирской армии в их районе и подготовиться к немедленному перевозу их в указанный впоследствии пункт».

Немаловажно также, что Гришин-Алмазов начинает заботиться о подборе квалифицированных помощников: если его первый приказ скрепил «за Начальника Штаба Штабс-Капитан Фризель», то со 2 июня назначенного в свое время Краковецким «уполномоченного» сменяет Генерального Штаба полковник П. А. Белов, офицер с большим опытом штабной работы в годы Мировой войны. Очевидно, Алексей Николаевич не разделял взглядов генерала Флуга (да и одного ли его?!) на бесперспективность борьбы теми силами, которые сможет дать Сибирь. Более того, примечательно, что в процитированных приказах и воззваниях ни разу не упоминается иностранная помощь или какие-либо союзники – даже чехословаки, в эти дни действительно сражавшиеся против большевиков плечом к плечу с отрядами молодой Сибирской Армии. Ставка прежде всего на собственные силы, осознание борьбы как широкомасштабной, едва ли не тотальной (вооружение «надежных граждан» для поддержания порядка в тылу), дисциплинированная армия, не «самоохрана», а серьезные боевые действия «ударной группою войск» – такой представляется «программа» Гришина-Алмазова с первых же дней антисоветских восстаний, и совсем не удивительно, что ему вскоре было доверено руководить и всей Армией, и военным министерством.

Впрочем, формирование министерств и распределение портфелей произошло не сразу и не без трений. Лишь 30 июня было объявлено, что после прибытия в ставший сибирской столицею Омск «достаточного числа членов правительства, избранных сибирской областной думой», «принимает на себя всю полноту государственной власти на всей территории Сибири» правительство в составе П. В. Вологодского (председатель Совета министров и министр «внешних сношений»), В. М. Крутовского (внутренние дела), И. А. Михайлова (финансы), Г. Б. Патушинского (юстиция) и М. Б. Шатилова («туземные дела»). Шестидесятидвухлетний Крутовский не принимал активного участия в деятельности кабинета и вскоре уехал в Красноярск, но число членов Временного Сибирского Правительства осталось неизменным вследствие прибытия из Иркутска И. И. Серебренникова, занявшего пост министра снабжения. Члены Западно-Сибирского комиссариата пытались было оспорить прерогативы «пяти из пятнадцати» министров, избранных в свое время Сибоблдумой, и утверждали, что «правомочнее» они сами – «получившие специальные полномочия от всего (!!) Правительства», – однако их удалось уговорить уступить власть без инцидентов. Но не меньшую щепетильность проявили и члены кабинета Вологодского, решившие, что, кроме них, министров в Сибири не будет.

Серебренников считал ограничение числа членов правительства следствием «тревоги» омских «общественных и военных кругов», которые якобы «опасались» включения в его состав «кого-либо из членов Дерберовской группы, оперировавшей на Дальнем Востоке»: «Тревога эта, видимо, вызывалась опасениями, как бы с появлением нового лица не нарушилось сложившееся уже к этому времени некоторое правительственное равновесие». Однако нейтрализация «дерберовских» министров, казалось бы, проще всего достигалась как раз замещением их кем-нибудь из местных, более или менее известных лиц, не нарушавших «равновесия»; «воля» же Сибоблдумы нарушалась в любом случае – недопущением к власти кого-либо из ее «избранников» или заменой их другими. Поэтому в решении Совета министров Временного Сибирского Правительства допустимо заподозрить желание сделать свои прерогативы исключительными, как бы сортом выше, чем у коллег по кабинету. Остальными же ведомствами, согласно этой схеме, руководили товарищи (заместители) министров или «управляющие министерствами», имевшие право голоса на заседаниях Совета министров, но лишь при «обсуждении текущих вопросов управления и законодательства»; «все важнейшие вопросы политического и иного свойства» решались без их участия. В частности, управляющим военным министерством стал полковник Гришин-Алмазов; а поскольку, как следует из воспоминаний тех, кто общался с ним в 1918–1919 годах, Алексей Николаевич вообще был о себе довольно высокого мнения, такое положение «второсортного министра» могло уязвлять его самолюбие.

Однако – чувствовал себя Гришин-Алмазов уязвленным или нет, внешне это, насколько можно судить, никак не проявлялось. Управляющий военным министерством выглядел олицетворением уверенности, решительности, непреклонности и безусловной лояльности Временному Сибирскому Правительству. Таким он был в глазах не только штатских, вообще порою склонных увлекаться гипертрофированной, демонстративной военной «отчетливостью», но и своих новых подчиненных. «Особенно горячо было принято» выступление Гришина на казачьем съезде в Омске; благоприятным оказалось и впечатление, произведенное им на офицеров Екатеринбургского гарнизона: «Он говорил отчетливо, отрывисто, точно вбивал каждое слово. “Этот сумеет за собой повести”, – говорили друг другу офицеры».

Впечатление тем более примечательное, что как полководец Алексей Николаевич, в сущности, себя не проявил. Мы помним догадку генерала Деникина о «более политике, чем воине», сделанную, по-видимому, на основании довольно поверхностного и в любом случае непродолжительного знакомства; но и человек, близко наблюдавший Гришина-Алмазова – его адъютант подпоручик Б. Д. Зернов, – считал, что «генерал как-то равнодушен к воинской славе, к лаврам стратегии [,] [его] влечет политическая деятельность, его пьянит перспектива делать “большую политику”». Кампания 1918 года в Сибири сразу же выдвинула много ярких и талантливых военных (в их ряду Р. Гайда, А. Н. Пепеляев, С. Н. Войцеховский, Г. А. Вержбицкий…) и, пожалуй, именно им принадлежат основные заслуги в непосредственном разыгрывании боевых операций, даже если стратегическая идея, и прежде всего отказ от «стратегического областничества», и принадлежит Гришину-Алмазову. Тем не менее, как видим, он импонировал и строевым офицерам и не выглядел «кабинетным командующим» или удаленным от Армии министром, – быть может, еще и потому, что исповедовал и прививал подчиненным принцип «не войска для штабов, а штабы для войск».

С другой стороны, стратегия и политика порою шли рука об руку, – как было, например, в первый же период после переворота, когда среди чехословаков возобновились настроения в пользу скорейшего отъезда из России. В этом их поддержал было американский генеральный консул в Иркутске Гаррис: вероятно, он заботился об усилении противогерманского фронта в Европе, куда должны были направиться чехи. «Однако после встречи с ген[ералом] Гришиным-Алмазовым консул, пораженный, по-видимому, выправкой и дисциплиной офицерской дружины, которой ген[ерал] А. Н. Гришин-Алмазов произвел на его глазах смотр, изменил свой взгляд и обещал, что чехословаки останутся, пока в них будет надобность для поддержания порядка»; «после упомянутого разговора с Гаррисом совместные действия офицерских дружин и чехословаков уже не нарушались и привели после ряда бодрых и легких побед к полному очищению Сибири от большевиков», – запишут позже со слов самого Алексея Николаевича.

Воздействие на американца, должно быть, не ограничивалось демонстрацией дисциплинированных русских отрядов. В донесении Гарриса государственному секретарю Соединенных Штатов, полученном в Вашингтоне 5 июля, звучат мысли, как будто подсказанные Гришиным: «Россия никогда не вступит снова в войну с Германией, находясь под властью большевистского правительства»; «большевики заинтересованы только в захвате власти и разрушении России»; «лучшие элементы России никогда не встанут на сторону большевиков, даже если те объявят войну Германии» (война против немцев в союзе с «демократическим» Совнаркомом долго представляла одну из излюбленных химер американских правящих кругов)… – с выводом, что поддержка русского антибольшевицкого движения соответствует интересам самих же союзников, в том числе и с точки зрения продолжения Мировой войны; чехов же нужно задержать в Сибири «в качестве ядра, к которому присоединятся многие антибольшевики с целью свержения большевиков», а союзная помощь («интервенция») не должна вестись для «оккупации российской территории». Разумеется, Гришин-Алмазов был далеко не единственным собеседником Гарриса в России, но его слово, тем более на фоне дисциплинированных офицерских дружин, могло оказаться особенно веским.

Как рассказывал впоследствии Алексей Николаевич, Временное Сибирское Правительство «являлось официально социалистическим, в действительности же вело весьма разумную и умеренную политику. Первыми шагами его были: 1) аннулирование всех советских декретов, 2) упразднение всяких Советов и 3) восстановление частной собственности. После этих мер поднялось настроение офицерства, впервые за время революции увидевшего, что ему есть за что сражаться и страдать». Подобной оценки придерживался и сторонний наблюдатель, пересылавший из Сибири информацию для деникинской военно-морской контрразведки и специально подчеркивавший личный вклад управляющего военным министерством в принятие кабинетом Вологодского разумного курса: «Получив свою власть от Западно-Сибирского комиссариата (учреждения социалистического), это правительство, благодаря вхождению в его состав нескольких министров не социалистов, лиц большого организаторского таланта и независимого образа мыслей (военный министр генерал Гришин-Алмазов, министр финансов Михайлов), вскоре встало на путь строго государственной политики»; «первой задачей это правительство поставило создать крепкую многочисленную армию, организованную на основах здоровой дисциплины, без каких бы то ни было уступок революционному опыту».

Влияние Алексея Николаевича сказывалось, очевидно, с самого начала деятельности комиссариата, а затем Правительства, и способствовало получению обоими этими органами власти достаточно широкой поддержки. На это намекают, например, при рассказе о позиции руководителя омского подполья полковника Иванова (после переворота – Иванова-Ринова). «Он не был человеком политически гибким, не проявил в момент восстания особенной распорядительности, и если бы не появление молодого, талантливого А. Н. Гришина-Алмазова, то сформирование новой русской власти, центральной для Западной Сибири, могло бы значительно осложниться», – размышляет омский журналист Л. В. Арнольдов. Более категоричен бывший управляющий делами Совета министров Г. К. Гинс: «…Во главе Омской организации стоял полковник Иванов, назвавший себя Риновым, который служил в Туркестане в военной администрации на должности начальника уезда, что равносильно полицейской должности исправника. Потом Иванов был помощником военного губернатора. Человеку с таким прошлым при всей его гибкости трудно было усвоить свою подчиненность партии социалистов-революционеров. Гришин-Алмазов умел найти примиряющую среднюю линию и привлечь Иванова и других, склонявшихся на сторону более правых группировок… под знамя Сибирского Правительства».

Сразу оговоримся, что часто повторяющиеся спекуляции, связанные с административною службой Иванова-Ринова, представляются неуместными: он был боевым офицером, с отличием участвовал в Мировой войне, командовал казачьим полком и бригадой. Но и помимо политических пристрастий (вытекали они или нет из его административного опыта) Иванов имел достаточно оснований с недоверием и неприязнью относиться к Гришину-Алмазову. Опыт, и служебный, и жизненный (Иванову было под пятьдесят, он на одиннадцать лет старше Гришина), руководство подпольем в одном из главных центров Сибири, авторитет среди казаков, которые вскоре после переворота изберут его Войсковым Атаманом, – все это позволяет предположить, что подчинение Иванова и Гришину, и Западно-Сибирскому комиссариату вряд ли совершилось с готовностью. Кроме того, совсем недавно, в апреле, проезжавший через Омск генерал Флуг рисовал совсем иные перспективы на случай свержения большевизма: «На первое время намечалось установление военной диктатуры с П. П. Ивановым во главе» (как это сочеталось с известным нам мнением Флуга о недолговечности новой власти – не более «1–2 недель» – не вполне понятно).

Возможно, Гришин говорил Иванову примерно то же, что впоследствии писал Оренбургскому Атаману А. И. Дутову: «…Как Вам самим очевидно, в настоящее время на первом плане стоит вопрос борьбы с большевизмом и германизмом, и было бы нежелательным и даже опасным рвать с элементами, которые могут оказаться так или иначе полезными для выполнения этой задачи», – и таким образом смог убедить омского полковника. Не знавший, конечно, об этих переговорах Флуг, к тому времени сумевший добраться до Харбина и даже вступивший там в «деловой кабинет» при генерале Д. Л. Хорвате, не без настороженности смотрел, как вместо его «протеже» во главе военного ведомства (пусть и не «диктатором») становится человек, вызывавший его предубеждение как сотрудник социалистов. Отправленные Флугом (длинным и кружным путем) 13 июля послания Гришину-Алмазову и Иванову-Ринову повторяют друг друга дословно (информация о «государственной власти» Хорвата и призыв к сотрудничеству) за исключением содержащейся в первом многозначительной фразы: «Ознакомившись с Вами при нашем свидании в Томске, я убежден, что, оставаясь верным идее спасения родины от анархии, Вы по-прежнему будете ставить благо родины выше интересов партийной политики и посвятите свои силы общему делу воссоздания армии». «Убежденность», кажется, вовсе не была достаточно прочной…

Ответ Гришина-Алмазова, отправленный лишь в августе, был получен, по иронии судьбы, уже после его вынужденной отставки и в этом качестве выглядит не столько программой на будущее, сколько (конечно, неосознанным) подведением итогов. «Я и вверенные мне войска Сибирской Армии всегда готовы служить делу возрождения России, – пишет Алексей Николаевич. – Не сомневаюсь, что Сибирское Временное Правительство, находящееся в настоящее время в Омске, объединяющее всю Сибирь и часть Европейской России с Туркестаном от Екатеринбурга до Верхнеудинска включительно, встретится дружелюбно Генералом Хорватом, с тем чтобы придти к общему согласию на благо нашей родины. Вверенная мне Сибирская Армия с объявлением призыва 1919 и 1920 годов переходит от добровольческой к постоянной. Организация и дисциплина Сибирской Армии проведены без всяких уклонений от принципов, диктуемых непреложными выводами военной науки. Наша Правительственная Армия внепартийна, она совершенно неполитична, нет ни малейших признаков комитетчины, ни комиссарства, начальники обладают полнотой власти, в том числе дисциплинарной. Приветствую Вас и войска Дальнего Востока от имени моего и вверенной мне Сибирской Армии. Да поможет нам Бог соединиться возможно скорее и идти продолжать великое дело воссоздания единой и нераздельной России».

«Военная наука» тут, кажется, приплетена все-таки для пущей важности, – так же, как и в речи, произнесенной Гришиным-Алмазовым 4 сентября на 3-м Всесибирском кооперативном съезде, где он говорил о том, как новобранцы «усваивают начала… военной науки» (или Гришин понимал слово «наука» несколько примитивно). Однако несомненно, что введение строгой «старорежимной» дисциплины и решительный отказ от революционных нововведений, разложивших Армию в 1917 году, являлись для Алексея Николаевича краеугольным камнем военного строительства и, должно быть, не одному правоверному социалисту внушали страх перед превращением военного министра в «сибирского Бонапарта». Суровым был и тон, которым Гришин-Алмазов обращался к войскам, – так, в его приказе от 16 августа говорилось: «При осуществлении предстоящего набора новобранцев приказываю соответствующим начальствующим лицам и учреждениям “приказывать”, “требовать”, “отнюдь не просить и не уговаривать”[135]135
  Всюду в цитате – выделения первоисточника. – А. К.


[Закрыть]. Уклоняющихся [от] воинской повинности арестовывать, заключать [в] тюрьму для суждения по законам военного времени, по отношению к открыто неповинующимся закону призыва[136]136
  Так в первоисточнике. Очевидно, «закону о призыве». – А. К.


[Закрыть], а также по отношению [к] агитаторам и подстрекателям к тому, должны применяться самые решительные меры до уничтожения на месте преступления». Приказ следовало «ввести в действие по телеграфу» (то есть не дожидаясь официального распубликования) и «дать ему самое широкое распространение». А новобранцам был адресован специальный приказ от 1 сентября:

«Вас призвала в ряды войск наша умирающая родина – Россия.

Россия требует от Вас – своих сыновей, [–] чтобы Вы освободили ее от насильников[137]137
  В публикации документа – «насильщиков». – А. К.


[Закрыть] – большевиков и германцев.

Именем родины-России я приказываю Вам честно исполнять солдатский долг, неисполняющие его – преступники и будут караться беспощадно.

С Богом за работу».

Вскоре Гришин-Алмазов будет рассказывать, что «обеспечением принудительности набора служили офицерские пулеметные отряды; всякие призывы и уговаривания были категорически запрещены», – хотя, быть может, здесь есть и доля преувеличения для большей эффектности повествования и подчеркивания собственной непреклонности. Позаботиться о том, чтобы любая попытка сопротивления была бы немедленно и решительно подавлена, – выглядит вполне здравою и естественною мерой, но делать из процитированной фразы выводы о «репрессивном» характере сибирской мобилизации и уподоблять ее мобилизациям советским отнюдь не следует. В отсутствии, по сути дела, достаточно сильного аппарата согнать в казармы десятки тысяч новобранцев было бы невозможно при их сопротивлении или хотя бы активном нежелании (соответствующем «дезертирству» на красной стороне). Да и сам Алексей Николаевич в уже упоминавшейся речи на съезде кооператоров говорил (цитируем стенограмму): «Я с величайшим удовольствием, с величайшим удовлетворением могу засвидетельствовать здесь перед Вами, что этот набор идет великолепно, что он дает таких людей, которые дают полное основание думать, что эта основа будущей Сибирской и Российской армии будет основой крепкой и страшной для врага, будет основой, на которую будет опираться вся Великая Россия. Для этого достаточно только посмотреть на ту готовность, с которой эти люди идут в ряды войск, достаточно только посмотреть на те старания, с которыми они усваивают начала нашей, мудрой теперь, военной науки, достаточно посмотреть в их светлые открытые лица, чтобы почувствовать, что Великая Россия возрождается…»

Эти цитаты противоречат друг другу лишь на первый взгляд: энтузиазм и «готовность» новобранцев отнюдь не исключают «пулеметных отрядов» – береженого Бог бережет. Вообще же Гришин-Алмазов, по-видимому, старался привить начальствующим лицам ответственность и отучить их от страха перед принятием решений, в том числе рискованных и жестоких. «Каждый военный начальник должен помнить, – писал он, – что на театре войны все средства, ведущие к цели, одинаково хороши и законны, и что победителя вообще не судят ни любящие родную землю, ни современники, ни благоразумные потомки». Сложно сказать, насколько Алексей Николаевич отдавал себе отчет в опасностях, которые могли проистекать из подобных рекомендаций в Смутное время, охарактеризованное, скажем, генералом Деникиным как «общий развал, падение дисциплины и нравов». Социалистических же наблюдателей, боявшихся «реакционной военщины», «генеральской диктатуры», «белого террора», подобные приказы должны были ужасать еще больше…

Наряду со «старорежимными» принципами, в деятельности сибирского военного министра присутствует, однако, и «революционное» нововведение. Речь идет о принятой здесь системе знаков различия. Поскольку в 1917 году офицерские погоны часто воспринимались солдатами враждебно (во флоте их пришлось отменить уже в апреле!) и оказывались поводом для конфликтов, было решено не восстанавливать погон в Сибирской Армии. Вместо них приказом от 24 июля 1918 года учреждались знаки различия в виде разноцветных (по роду оружия) суконных щитков, носимых на левом рукаве; чины обозначались комбинацией бело-зеленой («снега и леса Сибири») тесьмы, галунов и четырехконечных звездочек. Приказ есть приказ, но отношение к нововведению отнюдь не было однозначным, а в эмиграции даже возникла своеобразная заочная полемика о целесообразности замены погон такими нашивками.

Известный военный писатель, полковник-генштабист и профессор Зарубежных Высших Военно-Научных Курсов А. А. Зайцов, оценивал решение Гришина-Алмазова довольно негативно: «Если вспомнить то значение, которое не могло не придаваться офицерством, полгода спустя после насильственного снятия погон большевиками, их ношению, нельзя не признать, что если Гришин был “правее” Сибирского правительства, то возглавляемая им армия была, несомненно, “правее” своего командующего, и в этом лежал зародыш будущих его конфликтов с ней». Слово «несомненно», при всей своей категоричности, самостоятельным аргументом все-таки не является, а о каких «конфликтах» (да еще во множественном числе) Гришина-Алмазова с Сибирскою Армией идет речь, и вовсе непонятно. Однако среди части офицеров недовольство отказом от погон, должно быть, все-таки имело место, и не случайно Иванов-Ринов – преемник Алексея Николаевича – сразу же по вступлении в обе должности (министра и Командующего) восстановил их ношение патетическим приказом: «Погоны омыты священной кровью павших за воссоздание Родины в борьбе с врагами народа – большевиками – и стали символом служения высокому воинскому долгу, за Отечество и угнетенный народ русский. Приказываю военнослужащим это помнить и носить погоны с честью».

Другой генштабист, генерал Д. В. Филатьев, профессор Николаевской Военной Академии, не был столь строг к нововведению, хотя довольно строг и «убийственно» ироничен по отношению к самому Гришину-Алмазову («Создателем Сибирской армии… явился некто Гришин-Алмазов, по одним сведениям, полковник, по другим – подполковник, а по третьим – штабс-капитан мортирной батареи. Осталось невыясненным, откуда и как попал он в военные министры Сибирского правительства; двойную фамилию и генеральский чин он присвоил себе сам в революционном порядке», – впрочем, со снисходительно-благожелательным выводом: «Во всяком случае, энергию и организаторские способности он выявил недюжинные и оказался вполне на своем месте»). О знаках различия Филатьев пишет: «Как новшество – погоны не были введены, как уступка демократичности. Если вспомнить, с какою ненавистью солдаты относились к офицерским погонам во время революции и как все эксцессы начинались со срывания погон, то нельзя не признать, что и в этом вопросе Гришин поступил благоразумно. Жизнь оправдала его осторожность: впоследствии, при столкновении с большевиками, сибиряки, призывая красных сдаваться, как аргумент кричали им: “Переходи – не бойся, – мы такие же беспогонные”. Да ведь не имеет же погон французская армия и хуже от этого не делается». Правда, сам Филатьев приехал в Сибирь из Парижа лишь в октябре 1919 (!) года и очевидцем «беспогонной» Сибирской Армии не был, сочинение же его является, в сущности, не более чем памфлетом, так что представления о нужности или ненужности погон и отношении к ним Сибиряков у Филатьева столь же умозрительны, сколь и у Зайцова, всю войну сражавшегося на Юге России.