Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

А. В. Ганин

Генерал-майор А. Н. Гришин-Алмазов

На немногих сохранившихся фотографиях Алексей Николаевич Гришин-Алмазов смотрит в объектив тяжелым пристальным взглядом, как бы гипнотизируя зрителя. Близко общавшийся с ним в 1918–1919 годах политик и журналист В. В. Шульгин считал, что генерал действительно обладал даром внушения: «Он имел какие-то гипнотические силы в самом себе, причем он бросал гипноз по своему собственному желанию. Никогда, например, он не пробовал гипнотизировать меня. Наоборот, ему приятна была моя свободная мысль». В тех же случаях, когда Гришину-Алмазову требовалось подавить чью-либо волю, он, по Шульгину, становился просто страшен: провинившихся конвойцев («прирожденных татар», которые «поклялись на Коране охранять генерала и готовы были убить на месте всякого, кто бы ему угрожал») Гришин-Алмазов «цукал» (разносил) так, что мемуарист и полвека спустя рассказывал об этом с содроганием.

«Изменилось не только лицо, но и голос. Передать его звук трудно. Это был низкий бас, страшный.

Что он говорил, вспомнить не могу… Дело было не в словах, а в той гипнотической силе, которая от него исходила. Это был питон, гипнотизирующий кролика.

Люди, готовые убить кого угодно, побледнели. Они совершенно лишились воли. Им, вероятно, казалось, что их генерал сейчас же расстреляет всех или через одного.

Стоя в стороне, я был потрясен. Не знаю, как бы я выдержал, если б эта речь была направлена против меня.

Но это кончилось так же быстро и неожиданно, как и началось. Ротмистр Масловский, командир конвоя, что-то скомандовал, и конвой ушел, отбивая ногу. А Гришин-Алмазов обратился ко мне:

– Извините, теперь мы можем продолжить наш интересный разговор».

Шульгин – впечатлительный, увлекающийся мистикой (вплоть до спиритизма) и поисками «необыкновенных» людей, – похоже, все-таки сгущает краски для достижения большего эффекта; и в любом случае бесспорно, что «гипнотические» способности генерала, если они и существовали, проявлялись крайне редко и почему-то не были использованы их обладателем в наиболее важных случаях, когда судьба его делала крутые и неожиданные повороты. А приступы гнева, подобные описанному, у Гришина-Алмазова сменялись периодами, в которые он выглядел совсем по-другому, – кажется, даже несерьезно.

«Гришин-Алмазов, – вспоминала писательница Н. А. Тэффи, познакомившаяся с ним примерно в те же месяцы, что и Шульгин, – энергичный, веселый, сильный, очень подчеркивающий эту свою энергичность, щеголявший ею, любил литературу и театр, был, по слухам, сам когда-то актером.

Он сделал мне визит и очень любезно предоставил помещение в ”Лондонской” гостинице…

Гришин-Алмазов любил помпу и, когда заезжал меня навестить, в коридоре оставлял целую свиту и у дверей двух конвойных.

Собеседником он был милым и приятным. Любил говорить фразами одного персонажа из “Леона Дрея” Юшкевича.

– Сегодня очень холодно. Подчеркиваю “очень”.

– Удобно ли вам в этой комнате? Подчеркиваю “вам”.

– Есть у вас книги для чтения? Подчеркиваю “для”…»

Легкомысленное «подчеркиваю ”для”» совершенно не вяжется с пристальным взглядом на фотографиях и образом разгневанного генерала, в котором Шульгину почудился «деспот, восточный, азиатский деспот». Можно даже заподозрить Гришина-Алмазова в позерстве, игре (хотя, вопреки слухам, актером он, конечно, никогда не был), – как и на политической сцене, где ему то и дело приписывали двуличие, конъюнктурную смену взглядов и симпатий. Судьба Алексея Николаевича вообще изобилует противоречиями и неожиданностями – судьба строевого офицера, оказавшегося военным министром, либерального и неудачливого «диктатора», «быть может, более политика, чем воина» (по догадке А. И. Деникина), смерть свою, однако, встретившего в безнадежном и неравном бою…

* * *

«Гришиным-Алмазовым» Алексей Николаевич Гришин был примерно столько же времени, сколько и генералом, – менее года из прожитых им неполных тридцати девяти лет. Он родился 24 ноября 1880 года[132]132
  В литературе указывается и дата «24 ноября 1881 года». Мы основываемся на послужном списке 1916 года, на котором имеется подпись ознакомившегося с ним Гришина. – А. К.


[Закрыть] в Православной дворянской семье и, по-видимому, уже с детства избрал для себя военную карьеру. По окончании Воронежского Великого Князя Михаила Павловича кадетского корпуса Алексей Гришин 31 августа 1899 года «в службу вступил… в Михайловское артиллерийское училище юнкером рядового звания», а окончил его в 1902 году по первому разряду портупей-юнкером, что говорило о нем как о прилежном юнкере и хорошем строевике.

Два года службы в Центральной России для подпоручика Гришина завершились с выступлением части войск европейских военных округов в Маньчжурию, на театр Русско-Японской войны. Он принимает участие в боевых действиях под Ляояном, на реке Шахэ, у Сандепу, заслужив свою первую награду – орден Святой Анны IV-й степени с надписью «За храбрость» – «за отличие в бою с Японцами под гор[одом] Ляояном» (позже, в 1907 году, эхом минувшей войны станет награждение орденом Святого Станислава III-й степени с мечами и бантом «за боевые отличия»). После заключения мира молодому офицеру уже не довелось вернуться к прежнему месту службы вблизи родной Тамбовской губернии: вплоть до 1914 года он остается на «Российской Восточной Окраине», в Иркутском и Приамурском военных округах, и тянет там лямку строевого артиллерийского офицера.

Месяцы и годы заполнены обычной служебной рутиной. Послужные списки не сохранили ни намека на попытки поступить в Офицерскую Артиллерийскую Школу, Михайловскую Артиллерийскую Академию или Академию Генерального Штаба, хотя окончание любой из них открывало бы дорогу к более быстрой и успешной карьере – специально-артиллерийской или (в последнем случае) общеармейской. Очевидно, если в это время «в солдатском ранце» поручика, а затем штабс-капитана Гришина и лежал уже, согласно поговорке, маршальский жезл, – он еще был глубоко похоронен под массой текущих дел и обязанностей (заведование командой разведчиков, учебной и даже музыкантской командами, занятия с «наблюдателями и телефонистами-сигналистами», командировки, учения, переводы с места на место…). Впрочем, такая жизнь ему, должно быть, нравилась: между двумя войнами Гришин лишь один раз (в 1909 году) воспользовался отпуском, да и то вернулся «ранее срока на 8 дней».

Честолюбивые порывы будущего генерала, если они и были, возможно, гасились не только служебной обыденностью, но и домашними неурядицами. Первый брак Алексея Николаевича с дочерью полковника Анной Петровной Вуич оказался несчастливым и распался, несмотря даже на рождение дочери. 13 сентября 1910 года Святейший Синод утвердил определение местной епархии о церковном разводе «с правом вступления [Гришина] в новое супружество». Такая формулировка позволяет предположить, что в связи с разводом на штабс-капитана не легло никакой тени (для сравнения упомянем, например, что будущий генерал – и будущий подчиненный Гришина-Алмазова, хотя и старший его девятью годами, – М. В. Ханжин после развода не мог жениться вторично до истечения срока «семилетней епитимии»). Должно быть, не видели в произошедшем ничего порочащего и его сослуживцы, которые в те же месяцы, когда решался вопрос о разводе, уже не в первый раз избирали Гришина членом суда общества офицеров.

В те же месяцы состоялся и перевод штабс-капитана Гришина в Приамурский округ, а там – и второй брак (не ранее конца 1911 года). Новой избраннице Алексея Николаевича, Марии Александровне Захаровой, впоследствии не могли простить ее эффектной внешности, так что родилась даже злая сплетня, будто «она была шансонеткой в Хабаровском кабаре, где с ней Гришин и познакомился». Однако такого брака офицеру Императорской Армии никто бы не разрешил (даже если считать, что на Восточной Окраине требования к офицерским женам могли быть и менее строгими, чем, скажем, в Петербурге), и рассказы о «шансонетке» правдоподобнее считать наветом завистников или завистниц.

Вероятно, монотонность службы для Гришина несколько скрашивалась интересом к литературе, искусству и даже философии: «Он много читал, – напишет потом Шульгин, общавшийся с генералом в дни, когда у того было для чтения несравненно меньше времени, – и по поводу прочитанных книг мы обсуждали некоторые чисто философские вопросы» (в частности, они беседовали о философии Ницше). В то же время, наверное, не следует преувеличивать серьезность круга чтения будущего генерала. Так, роман С. С. Юшкевича «Леон Дрей», фразами из которого, по свидетельству Тэффи, так любил говорить Гришин-Алмазов, был довольно пошловатой книгой с претензией на остроумие и обличение нравов, и Алексей Николаевич в этом смысле выглядит не лучше советского интеллигента, с упоением цитирующего Ильфа и Петрова или Бабеля. Нет никаких упоминаний, что Гришина интересовали науки, непосредственно связанные с его артиллерийским ремеслом, – математика, физика, химия; увлечения его лежали, по-видимому, в области «гуманитарной». Должно быть, не случайно товарищи выбирают его «библиотекарем офицерской библиотеки» (увлеченный человек на этом посту мог, выписывая книги из столиц, составить неплохое собрание), а в октябре 1913 года штабс-капитан Гришин был «назначен составлять историю бригады» (10-й Сибирской стрелковой артиллерийской бригады, где он в то время служил начальником бригадной учебной команды).

Но – и служебной рутине мирного времени, и само́й мирной жизни с ее интересами и увлечениями пришел конец летом грозного 1914 года. До Восточной Окраины, правда, события докатывались с некоторым запозданием: лишь осенью 5-й Сибирский мортирный дивизион, к которому в сентябре был прикомандирован Гришин, выступил в поход, во второй половине октября прибыв на фронт под Ломжу. «Принимал участие в войне с Германией в следующих боях» (гласит послужной список): «под Влоцлавском, Ковелем и Брест[-]Куявским» 27–30 октября; «в отходе корпуса с боем на Гостынинские позиции» 31 октября; «в боях на Гостынинских позициях» 31 октября – 2 ноября; «в боях на Гомбинских позициях» 2–4 ноября… а в Штабе 5-го Сибирского армейского корпуса в эти дни уже принималось решение о новом прикомандировании штабс-капитана Гришина, чем-то обратившего на себя внимание начальства: «к штабу вышеназванного корпуса сроком на шесть месяцев с 1-го Ноября 1914 года».

Шесть месяцев растянутся почти до восьми, и только эти месяцы, когда Алексею Николаевичу доведется исполнять обязанности старшего адъютанта Штаба, заведующего службою связи, адъютанта командира корпуса, – окажутся единственною школой руководства войсками, которую он пройдет до того, как сам станет командующим армией и военным министром. Впрочем, для интересующегося военным делом человека с пытливым умом и такая школа должна была быть вовсе не лишней.

В июне 1915 года капитан Гришин (он был произведен в этот чин в апреле, со старшинством с августа 1912-го) возвращается в строй и командует мортирною батареей. В октябре 1916 года он был «отравлен ядовитыми газами от химических неприятельских снарядов», и это стало, кажется, единственным увечьем Алексея Николаевича за три войны, считая предстоящую Гражданскую. За 1914–1916 годы он был награжден лишь однажды – «очередным» орденом Святого Станислава II-й степени с мечами «за отличия в делах против германцев» (1915), что характеризует его, пожалуй, как честного, но совсем не выдающегося офицера. Выделиться из общего ряда ему предстояло уже в Смутное время…

* * *

Как Алексей Николаевич воспринял революционные перемены 1917 года, можно только догадываться. В сущности, единственным документальным свидетельством о тех месяцах остается известный по фотографиям 1918 года солдатский Георгиевский Крест с лавровой ветвью на груди Гришина-Алмазова. «Демократическая» награда, учрежденная Временным Правительством, может говорить как о стойком «оборончестве» офицера, так и о сохранении его авторитета среди солдат, по решению которых и присуждались «Георгии с лаврами» (или – более пренебрежительно – «с веточкой»). В свою очередь, Гришин должен был с гордостью относиться к такой награде или, по крайней мере, не стыдиться ее, как, к примеру, генерал В. З. Май-Маевский, во время Гражданской войны носивший солдатский Крест, полученный в 1917 году, но… сняв «веточку» с его ленты. Мировую войну Алексей Николаевич закончил подполковником и командующим артиллерийским дивизионом.

Но даже если считать, что Февральский переворот Гришин «принял» или хотя бы смирился с ним, – к большевикам и их действиям он относился с крайней враждебностью. Существует даже упоминание, будто он «до октябрьского переворота никакого участия в политической жизни страны не принимал, а впоследствии за борьбу против большевиков был посажен в тюрьму при штабе армии и выслан административным порядком из пределов армии». С другой стороны, этому как будто противоречит официальный протокол одного из докладов самого Алексея Николаевича, в котором тюремное заключение помещено скорее в контекст его работы в Сибири (правда, без точных хронологических ориентиров): «…Большевизм в Сибири к началу [1918] года был в полном расцвете… Попытки избавления от большевизма шли с двух сторон: Комитета членов Учредительного собрания… и сибирских правительств, которых насчитывалось одно время не менее шести и которые прибывали в Харбин[133]133
  Следует скорее читать «пребывали в Харбине» («ять» в конце слова советским публикатором вполне могла быть принята за «ер» – твердый знак). – А. К.


[Закрыть]. Сам ген[ерал] Гришин-Алмазов, бежавший в это время из большевистской тюрьмы, задался целью создать военную силу из офицеров…» Впрочем, относить ли арест к «фронтовому» или «сибирскому» периоду и завершился ли он освобождением с высылкой или побегом, – ясно, что продолжался он недолго и значительного следа в биографии будущего генерала не оставил. А между фронтом и Сибирью, похоже, лежал еще один этап, едва ли не самый темный в этой биографии…

На рубеже 1917/1918 годов «Временный Сибирский Совет» – автономистский орган управления, образованный в ответ на большевицкий переворот в центре страны, – сделал попытку распространить свое влияние и на находившихся на далеком фронте сибиряков. «Временный сибирский совет, – говорилось в официальном докладе от 6 января 1918 года, – прежде всего направил свои усилия к тому, чтобы организовать для поддержки сибирской власти и ее мероприятий достаточную воинскую силу из полков, возвращающихся домой. С этой целью он поручил члену Учредительного Собрания [под]полковнику Краковецкому, находящемуся в г[ороде] Киеве, при помощи украинской рады принять меры к созданию из солдат-сибиряков особых сибирских полков… Формирование на фронте сибирских полков идет довольно успешно». Упомянутый здесь А. А. Краковецкий был связан с Сибирью самым недвусмысленным образом – своим каторжным прошлым: молодым подпоручиком он связался с социалистами-революционерами и на долгие годы попал на каторгу, а после Февраля, в порядке «восстановления в правах военнослужащих, пострадавших за политические убеждения» и «для сравнения со сверстниками», – был произведен сразу в подполковники. 29 октября 1917 года он участвовал в неудачной попытке контрпереворота, предпринятой в Петрограде полковником Г. П. Полковниковым, в качестве его помощника. Другим активным участником этих событий был еще один «подполковник из подпоручиков» с тюремным стажем – Б. Солодовников, который устремился вместе с Полковниковым (донским казаком) на Дон, в то время как Краковецкий, не достигнув успеха с «сибирскими» формированиями, отправился через Сибирь в Харбин, в безопасную полосу отчуждения КВЖД.

На Дону беглецов встретили неласково. Атаман А. М. Каледин 17 декабря сурово выговаривал Б. В. Савинкову, считая Полковникова и Солодовникова его агентами или единомышленниками: «Известные группы деятелей – Солод[овников] и Полк[овников] – делают план к подрыву работы Войскового правительства. Это нетерпимо. Мы не можем позволить, чтобы нам в нашей борьбе ставили палки в колеса…» Савинков открещивался: «Полковников и Солод[овников] не его товарищи. Они работали раньше и самостоятельно». В конце концов Солодовникову пришлось бежать из Ростова-на-Дону, а приехавший туда от генерала М. В. Алексеева начальник контрразведки полковник Д. А. Лебедев очень сожалел, что «не успел повесить» подполковника-социалиста (Полковникова после некоторых сомнений все-таки допустили к организации партизанских отрядов).

Но какое отношение это все имеет к Гришину-Алмазову? – Дело в том, что один из добровольцев «Алексеевской организации», генерал А. Н. Черепов, полвека спустя вспоминал о другой организации, чрезвычайно похожей на «группу деятелей», столь возмущавшую Каледина: она существовала в Ростове в декабре 1917 года, была близка к социалистам (по Черепову, даже придерживалась «крайне-левого направления», но это может быть преувеличением), имела в своем составе офицеров и пыталась стать «альтернативой» алексеевским формированиям. «При представлении друг другу, – рассказывает Черепов о знакомстве с членами этого кружка, – я запомнил фамилию полковника Гришина-Алмазова и других, которых теперь, за давностью времени, не могу вспомнить».

Следует оговориться, что использование второй фамилии «Алмазов» и тем более – двойной фамилии выглядит явным анахронизмом. С другой стороны, Черепов мог видеть Алексея Николаевича в Добровольческой Армии, скажем, осенью 1918 года, когда тот был уже и Гришиным-Алмазовым, и генералом (и когда оба, наверное, были вовсе не заинтересованы в том, чтобы вспоминать встречу годичной давности, завершившуюся к тому же довольно недружелюбно). По крайней мере, Черепов не мог позже не слышать о Гришине-Алмазове, отождествив его (оправданно или ошибочно) со своим мимолетным знакомым «крайне-левым полковником Гришиным», тем более что сибирский генерал, кажется, привез в Добровольческую Армию репутацию «левого», хотя уже и не «крайнего».

Теперь посмотрим, как развивалась беседа Черепова с «группой офицеров», пригласивших его на переговоры. «Мы слышали, что вы избраны для руководства формированием и командования офицерским отрядом, – заявили ему собеседники. – Так вот, мы предлагаем совместную работу и действия». Мемуарист продолжает: «Чтобы не сорвать их отношения к себе и не вызвать порыва негодования, я, как бы досадуя, воскликнул: “Да что же вы мне раньше не сказали? Я вчера только подчинился генералу Алексееву!” Нужно было видеть эффект, произведенный моими словами. Все они сразу от меня отшатнулись. Я же встал и сказал: “Я вижу ваше отношение к сказанному мною и думаю, что мое дальнейшее присутствие не доставит вам удовольствия. А потому благодарю за прием и имею честь кланяться”». После доклада Черепова Алексееву о состоявшемся разговоре, сопровождавшегося просьбою о присылке «в помощь» офицера Генерального Штаба, в Ростов и приехал контрразведчик полковник Лебедев, так жалевший впоследствии, что упустил Солодовникова…

Если исходить из того, что генерала Черепова не подвела память (а его мемуары являются единственным известным ныне определенным свидетельством о пребывании Гришина-Алмазова на Дону в декабре 1917 года), – становится совершенно непонятным вывод, который почему-то сегодня делают на их основании: Гришин «по заданию генерала М. В. Алексеева организовывал подпольную работу в Сибири». Иногда такое предположение обрастает еще более сомнительными подробностями: «…Здесь он мог получить конкретные инструкции по организации белого подполья в уже охватывавшейся большевизмом Сибири, адреса, связи и полномочия от белогвардейского командования на эту работу». На самом деле, если Гришин действительно присоединился в это время к кружку («организации», «группе») Полковникова и Солодовникова, то для него не только было исключено получение каких-либо заданий или тем более полномочий: самым лучшим для подполковника было бы побыстрее исчезнуть с Дона. Что же до конкретных «адресов и связей», – их командование Добровольческой Армии, в сущности, не смогло дать даже своему подлинному эмиссару, направившемуся вскоре в Сибирь.

Эмиссаром этим был генерал В. Е. Флуг, в свое время тринадцать лет прослуживший на Дальнем Востоке, старый знакомый Алексеева. Впоследствии он вспоминал, что Алексеев, «насколько можно было судить по его личным отзывам, не вполне сочувствовал командировке в столь отдаленный раион, где даже благоприятный результат работы не мог оказать влияния на судьбу ближайших начинаний Добровольческой Армии» (следовательно, еще меньше Алексеев должен был бы сочувствовать двум командировкам в Сибирь подряд – гипотетической Гришина и состоявшейся Флуга). Л. Г. Корнилов же, «смотревший на вопрос шире» и считавший «делегацию в Сибирь» полезной, смог дать Флугу письма лишь к одному лицу в Томске и двум – в Омске. Остальные «адреса и связи» предстояло искать и устанавливать самостоятельно.

В частности, по приезде 28 апреля 1918 года в Томск генерал Флуг «познакомился с подполковником артиллерии А. Н. Гришиным[134]134
  В публикации отчета В. Е. Флуга – «А. И. Гришиным», но это, скорее всего, опечатка. – А. К.


[Закрыть], только что приглашенным… на должность начальника штаба по всем организациям Сибири к западу от Байкала; до этого он состоял в одной из военных организаций Новониколаевска» (опять-таки, если бы Алексей Николаевич отправился на Восток по поручению командования Добровольческой Армии, он, конечно, не преминул бы сразу сообщить об этом). «…По первому знакомству подполк[овник] Гришин производит благоприятное впечатление», – осторожно («уклончиво») ответил Флуг, когда у него спросили, одобряет ли он выбор этого офицера на роль «начальника штаба по всем организациям».

Осторожность была вызвана тем, кто именно «выбирал» и «пригласил» Гришина. Всего за несколько дней до приезда в Томск корниловско-алексеевский эмиссар узнал о существовании в Харбине «сибирского правительства», которое якобы «за отсутствием в России общегосударственной власти исполняет временно функции правительства всероссийского и как таковое находится в сношениях с союзными державами, от которых будто бы уже получило признание». Военным министром этого правительства числился уже известный нам Краковецкий, рассылавший по Сибири своих «уполномоченных». Социалистический состав «правительства», каторжное прошлое Краковецкого и нелестная характеристика, данная «главе кабинета» П. Я. Дерберу омскими знакомыми Флуга, и побуждали с недоверием присматриваться к их «избраннику» Гришину. Впрочем, тот «оказался лицом, обладающим здравыми военными понятиями», а его сотрудники – так и просто произвели «отличное впечатление» «по своему наружному виду, дисциплинированности и деловитости».

Может быть, это и удержало Флуга от приписывания Алексею Николаевичу членства в партии социалистов-революционеров, упоминания о чем нередко встречаются в исторической литературе. Однако формальная принадлежность Гришина к партии до сих пор остается столь же недоказанной, сколь тесное сотрудничество с ее представителями – неоспоримым. Сам он рассказывал впоследствии, что «задался целью создать военную силу из офицеров и затем при ней учредить власть, но задача эта оказалась невыполнимой вследствие полной невозможности найти общий для офицерства политический лозунг. Пришлось поэтому сойтись на поддержании самой идеи власти, хотя бы данное ее содержание и представлялось неприемлемым».

Похоже, что Гришин все-таки лукавит: «неприемлемое» – слишком сильное слово, и сотрудничество с чем-то «неприемлемым» выглядит или парадоксальным, или чересчур циничным. На самом деле, должно быть, работа с социалистами, в первую очередь эсерами, представлялась Гришину вполне допустимой, особенно при знакомстве с остальными политическими группами. Могла сыграть свою роль пассивность более правых политических деятелей: вспоминал же Флуг, что руководители омской организации «Партии Народной Свободы» (конституционно-демократической) оказались «несклонными» «к активной работе против большевиков, ссылаясь на директивы центрального комитета партии и на безнадежность… выступлений против советской власти без поддержки со стороны союзных держав». С тем же самым столкнулись и корниловские эмиссары в Москве, оказавшиеся в одиночестве и вынужденные работать с неожиданными союзниками: «Савинков был военным министром у Керенского, а до революции – социалистом-революционером… Как же мы с ним сойдемся? Ведь мы монархисты!» – «Что делать? Никого нет. Одни удрали, другие спрятались».

Впрочем, неизвестно, испытывал ли Алексей Николаевич подобные сомнения, или в его жизни был период искреннего увлечения «передовыми взглядами». Но если и был – то весьма недолгий, а укорененность в социалистической идеологии ему и вовсе не следует приписывать. Даже автор, которому импонировал бы именно Гришин-«демократ» и социалист, – эмигрантский историк С. П. Мельгунов (сам член партии народных социалистов и человек демократических убеждений), – решительно причислял его к более или менее случайным «попутчикам» эсеров: «Было бы большой ошибкой думать, что в эсеровские военные организации шли какие-то правоверно мыслящие социалисты-народники. Нет, шли, отыскивая хоть какой-нибудь точки опоры. Эсеры, или вернее фирма Сибирского правительства, и являлись такой опорой, в особенности при пассивности других политических групп… Сомнительным эсером был атаман енисейского казачьего войска Сотников, первый в январе 1918 г. поднявший в Красноярске восстание. Таким же был и начальник Западн[ого] военного округа подп[олковник] Гришин (псевд[оним] Алмазов), о котором впоследствии омская “Заря”… писала: он первый организатор и вождь армии, освободившей Сибирь; деятель “героического периода борьбы с советами”. Числился в среде эсеров и начальник Восточного военного округа полк[овник] Элерц-Усов, и др. Они все тянулись к партии только как к возможному организованному центру. Поэтому так скоро между представителями партии и ими оказались коренные разногласия. И они стали с точки зрения правоверных партийных деятелей лишь “авантюристами”».

Разногласиям еще предстояло проявиться, пока же союз военных с социалистами основывался на общности целей – свержения большевиков и установления власти Сибирского Правительства. О последнем, правда, известно было мало, и можно даже предположить, что более аутентичная информация оттолкнула бы значительную часть офицерства от «идеи власти» (такой власти) и побудила бы сомкнуться вокруг идеи военной диктатуры, на которую намекал Гришин и которую рекомендовал Флуг руководителю омской организации, полковнику П. П. Иванову (подпольный псевдоним «Ринов»).

Свое происхождение «сибирское правительство» вело от «Сибирской Областной Думы», своего рода местного «предпарламента», хотя она фактически так и не была созвана. 26 января 1918 года, за неделю до назначенного дня открытия заседаний Думы в Томске, большевики произвели там массовые аресты депутатов. Уцелевшие, которых было не более половины от съехавшихся в Томск, все-таки собрались 28 января, объявив себя полномочною Думой и избрав «правительство» во главе с Дербером, омским кооператором и правым социалистом-революционером (военным министром, как мы уже знаем, стал Краковецкий). «Я убежден, – вспоминал оказавшийся «министром снабжения» историк и этнограф И. И. Серебренников, – что около половины количества министров ввиду спешки и особой обстановки момента были избраны заочно, без согласия на это избираемых лиц. По крайней мере, о себе я могу сказать это совершенно определенно. Когда меня выбирали министром, я даже не подозревал об этом…» Помимо сомнительности полномочий собрания и сформированного им «кабинета», был еще и немаловажный вопрос о составе само́й «Сибоблдумы». Она избиралась по формуле «от народных социалистов до большевиков включительно», хотя и с оговоркой, что большевики приемлемы лишь признающие Учредительное Собрание и «областное народоправство Сибири». Согласно воспоминаниям того же Серебренникова, «так называемые цензовые круги, т. е. попросту все несоциалисты, отметались от участия в работе Сибирской Областной думы».

Вряд ли об участии (или желательности участия) в Сибоблдуме «государственно-мыслящих» большевиков было известно офицерам-подпольщикам; вряд ли все участники военных организаций отдавали себе отчет, что «кабинет министров» был избран без ведома иных из его членов в собрании более или менее случайных сорока пяти депутатов; зато о «поддержке правительства широкими сибирскими кругами» и его «авторитете у союзных держав» посланцы Дербера и Краковецкого говорили, по-видимому, немало, обещая, в частности, иностранную помощь восставшим. Впрочем, содействие союзников оставалось лишь гипотетическим: изгнание большевиков из Сибири будет произведено русскими руками и на русские деньги.

Деньги и возможности для поездок под видом своих сотрудников предоставлял подпольщикам «Закупсбыт» – «союз сибирских кооперативных союзов», в котором служил и Гришин – теперь уже не Гришин, а, по подпольному псевдониму, «Алмазов». Вскоре после падения большевиков один из кооператоров (также эсер) писал:

«Переворот в Сибири произошел в условиях исключительного сочувствия к нему сибирской кооперации.

Первые дни после свержения советской власти в Ново-Николаевске в местных торгово-промышленных кругах весьма популярной была острота: Власть в Сибири перешла к “Закупсбыту”!

Это, конечно, только острота, попавшая на ум торгово-промышленникам вследствие, по-видимому, персональных ассоциаций…»

В этой цитате можно усмотреть признаки скрытого противостояния «торгово-промышленных» (буржуазии и купечества) и «кооперативных» (близких к социалистам) кругов; и, коль скоро именно кооператоры были готовы бороться против большевизма, а «торгово-промышленники» (как и многие конституционные демократы) предпочитали осторожно выжидать, это невольно накладывало отпечаток «левизны» на все движение, – отпечаток, в скором времени превратившийся в клеймо «эсерства», с которым перейдет во многие мемуарные и исторические сочинения Алексей Николаевич Гришин-Алмазов.

Офицерам, попавшим в Сибирь, поневоле приходилось доверяться сведениям и мнениям своих местных сотрудников о настроениях общества, деревни, казачества. Тот же Гришин, хотя и прослужил в Сибири десять довоенных лет, за два с лишним года войны и, что еще важнее, год революции должен был утратить понимание обстановки, в которой теперь предстояло действовать. Однако доверие к социалистам, судя по всему, не было слепым: вряд ли случайно, например, «уполномоченные» Краковецкого – прапорщик Н. С. Калашников в Восточно-Сибирском военном округе и штабс-капитан А. Фризель в Западно-Сибирском – вскоре оказались замененными, и в Восточной Сибири подполье возглавил полковник А. В. Эллерц-Усов, а в Западной – подполковник «Алмазов». Смена руководства могла благотворно сказаться на процессе объединения различных антибольшевицких организаций, как считавшихся «эсеровскими», так и имевших более правую, вплоть до монархической, репутацию. В этом направлении активно работал и Гришин, впоследствии утверждавший, что «организация была закончена к середине мая, но еще не успела приступить к действиям, как на политической сцене появился новый, весьма важный фактор в лице чехословаков».