Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

Инспирирование действий Долгорукова отвечало интересам как Гетмана, так и Кистяковского. Руководители Добровольческой Армии, придерживаясь последовательно антигерманской политики, третировали Скоропадского как марионетку оккупантов, и на равноправные взаимоотношения после эвакуации германских войск последний вряд ли мог рассчитывать; Кистяковский же имел личного недруга в кругах, близких к Деникину, – Шульгина. Таким образом, и Гетман, и его министр, видя в Добровольческой Армии угрозу своему положению, вполне закономерно должны были придти к решению избавиться от графа Келлера, который, несмотря на расхождения во взглядах с «непредрешенцем» Деникиным, приветствовал его как потенциального руководителя объединенных антибольшевицких сил.

Однако политиканы, как это часто случается, в первую очередь перехитрили самих себя – за отставкой выдающегося полководца вскоре, уже 1 декабря, последовало падение гетманского режима под ударами «петлюровцев». Граф Келлер, вернувшийся после отставки к формированию «отряда Северной Армии», сделал попытку принять участие в уличных боях, но к вечеру предпочел распустить своих подчиненных (Гетман и Долгоруков скрылись, и оборона города фактически была дезорганизована), был схвачен «петлюровцами» и вскоре убит.

* * *

Обстоятельства, сопутствующие этому, известны по нескольким источникам, чьи показания сходятся в одном: у старого генерала была возможность спастись, но он отверг помощь представителей германского командования, которое еще имело в своем распоряжении силы, достаточные для защиты русских офицеров, обращавшихся к недавним врагам в поисках спасения. Неудивительно, что писавшие об этом сосредотачивали свое внимание на гордом жесте Келлера, в сущности выбравшего смерть, но не содействие иноземцев, и игнорировали детали, проливающие дополнительный свет на это решение. Без них же его следовало бы приписывать только строптивому нраву или нелюбви графа к иностранцам. И в том, и в другом случае к поступку Келлера можно относиться как к вершине благородства или к гибельному упрямству, но не более того.

А между тем стоит обратиться к свидетельствам очевидцев о том, что же и как именно произошло в тот вечер 1 декабря. Офицер из келлеровского отряда Н. Нелидов рассказывает: «…Граф ушел в келью (дело происходило в Михайловском монастыре, ставшем последним прибежищем генерала, а затем и местом его заключения. – А. К.). В это время приехал полковник Купфер с германским майором. Последний предложил графу поехать в германскую комендатуру, где он ручался за безопасность. Граф, хотя и владевший прекрасно немецким языком, но глубоко не любивший немцев, по-русски, через Купфера, отказался.

Несмотря на отказ, мы вывели графа почти силой из кельи во двор и довели уже до выхода из ограды. По дороге, по просьбе майора, накинули на графа немецкую шинель и заменили его огромную папаху русской фуражкой, чему он нехотя подчинился. Когда же майор попросил его снять шашку и Георгия с шеи (знак ордена Святого Георгия III-й степени. – А. К.), чтобы эти предметы не бросались в глаза при выходе из автомобиля, граф с гневом сбросил с себя шинель и сказал: “Если вы хотите меня одеть совершенно немцем, то я никуда не пойду”. После чего он повернулся и ушел обратно в келью. Ни мольбы, ни угрозы (? – А. К.) не могли уже изменить его решение. Майор пожал плечами, круто повернулся и уехал».

Другим свидетелем оказался находившийся в это время в Михайловском монастыре Епископ Камчатский Нестор (Анисимов). Вот его рассказ:

«Едва лишь я лег спать в эту тревожную ночь, как вдруг ко мне приходит посланный от графа Келлера адъютант и просит меня немедленно придти к графу. Пока я одевался, адъютант рассказал мне, что пришел автомобиль с немецкими офицерами, желающими увезти графа и спасти его от неминуемой расправы петлюровцев, но что граф категорически отказывается от этих услуг немцев…

Когда я с адъютантом вышли в ограду обители, мимо нас германские офицеры почти насильно провели к автомобилю графа. Они заверяли его, что им поручено только сохранить его жизнь и вывезти благополучно из города. Но граф не соглашался на это и, увидев меня, взмолился, прося меня разъяснить немцам, что он не может уйти и оставить свой отряд на растерзание, что, если суждено, он желает погибнуть вместе со своими людьми.

Тем не менее германские офицеры довели уже графа до автомобиля и здесь накинули на него германскую шинель. Потом они попросили его снять с себя георгиевское оружие, чтобы легче было ускользнуть от осмотра петлюровских дозоров, патрулирующих по городу.

Но в ответ на это предложение граф Келлер отбился от державших его немцев, сбросил шинель и каску и, поблагодарив германских офицеров за заботы о нем, резко повернулся обратно и пошел в обитель…»

Несмотря на довольно явное стремление Владыки подчеркнуть, а может быть, и преувеличить степень собственного участия в разыгравшейся сцене и вообще драматизировать картину произошедшего (чего стоит только «мольба» Федора Артуровича о помощи, якобы обращенная к Епископу, который почему-то должен что-то «разъяснить» немцам!), – оба рассказа в основном сходятся. Именно поэтому следует теперь осмыслить некоторые детали.

Самое раннее время суток, к которому относили произошедшее – «часов около восьми вечера»; Епископ Нестор, чье свидетельство, возможно, не следует воспринимать буквально, утверждает, что все произошло уже заполночь (по крайней мере, поздним вечером); Нелидов ограничивается неопределенным «вечером»… но в любом случае известно, что стемнело на киевских улицах несколькими часами ранее (в четыре-пять часов пополудни).

Предположим, автомобиль, в котором приехали немцы, был открытым, что требовало бы наибольшей маскировки. Тем не менее шинели внакидку и русской фуражки как будто было достаточно, чтобы не бросаться в глаза и не привлекать к графу Келлеру ненужного внимания.

Итак, в темноте группа военных, большинство которых – несомненные немцы, проезжает по слабо освещенным улицам в автомобиле. И при попытке представить себе эту картину невольно возникает вопрос: почему же именно шашка и шейный знак ордена Святого Георгия оказываются столь демаскирующими, что от них необходимо отказаться?!

Конечно, оружие (да и не только оно) «могло броситься в глаза при выходе из автомобиля», и если графа действительно должны были отвезти именно в германскую комендатуру на Крещатике, – опасение было до известной степени оправданным. Но в городе оставался и район («Липки»), находившийся под исключительным контролем немцев. Поэтому, если вопрос о том, как Келлер будет выходить из машины, настолько уж волновал потенциальных спасителей, – проще было бы отвезти его туда, где нежелательных свидетелей вроде бы не предвиделось. Ну, а если бы автомобиль был остановлен «петлюровцами» по дороге и подвергнут тщательному досмотру, – произведенный на скорую руку маскарад никого не смог бы обмануть, и русская генеральская форма, с орденом или без оного, под «шинелью внакидку» или без, в любом случае выдала бы своего владельца.

Таким образом, приходится сделать единственный вывод: наличие или отсутствие ордена и оружия отнюдь не влияло на маскировку и безопасность графа Келлера, а отказ от них означал бы только – все равно, было ли это слово произнесено или нет, – капитуляцию русского полководца. Немцы были готовы спасти его от «петлюровского» плена… но, в сущности, тоже как пленника – уже своего.

Насколько это было очевидным? Обратим внимание на воспоминания юнкера В. В. Киселевского, одного из последних, кто состоял 1 декабря под командой Келлера, но свидетелем интересующих нас событий уже не являлся. «Немцы его хотели освободить… – рассказывает Киселевский (его мемуары по стилю напоминают стенограмму или расшифровку диктофонной записи). – И немцы предложили Келлеру: мы вас вывезем. Но ему сказали, что он должен отдать свое оружие… а у графа Келлера была шашка, личный подарок государя с надписью… а он говорит: я ее ни за какие коврижки не отдам… а немцы говорили: вы должны отдать вашу шашку как эмблему[77]77
  Курсив наш. – А. К.


[Закрыть]… мы вас тогда вывезем… но он не отдал шашки, и его расстреляли… правда, не немцы, а позднее петлюровцы». И в данном случае не важно, приведены ли требования «немцев» текстуально (очевидно, нет), а важно существование именно такой интерпретации событий – предложения спасти Келлеру жизнь на условиях капитуляции, хотя бы моральной. Удивительно ли после этого, что Федор Артурович вспылил и отверг услуги «спасителей»?

«…Граф Келлер, – продолжает Епископ Нестор, – отбился от державших его немцев… и, поблагодарив германских офицеров за заботы о нем, резко повернулся обратно и пошел в обитель, а своему адъютанту приказал немедленно пойти в штаб петлюровских войск, занявших монастырь, и сообщить им, что он, граф Келлер, находится здесь, в монастырской келлии… Петлюровцы моментально перевели свой штаб в нижний этаж того корпуса, где поселился граф, и к его келье приставили часового». Другой свидетель – Нелидов – ничего не говорит о «роковом поступке», но его рассказ, дойдя до появления в монастыре противника, вообще становится довольно сбивчивым:

«Граф прилег отдохнуть. Вдруг вбежал монах и говорит, что приехали петлюровцы.

Полковник Пантелеев (адъютант графа) бросился в келью графа. Я с моими двумя ординарцами вышел в коридор, где вповалку спали богомольцы. На стук петлюровцев в дверь из кельи вышел Пантелеев. Петлюровцы вместе с ним вошли внутрь. Было тихо. Через несколько минут из кельи вышел граф, Пантелеев и другой адъютант Иванов, окруженные петлюровцами…»

Задумаемся теперь, не является ли «приглашение» врагов (которое по справедливости тоже трудно назвать иначе как капитуляцией) противоречащим характеру графа? – Но ведь за занятием монастыря «республиканскими войсками» должен был неминуемо последовать обыск. О собиравшихся здесь ранее офицерах и добровольцах Келлера, без сомнения, знали многие насельники и богомольцы, и шило в мешке утаить было бы невозможно, – появление же столь важной добычи, как недавний Главнокомандующий, естественно приковывало к графу все внимание «петлюровцев», и в немалой степени, вероятно, этому обстоятельству были обязаны жизнью те, кому, как Нелидову, удалось замешаться в толпу и впоследствии скрыться. «Приглашая» врагов, Келлер принимал на себя одного ответственность и фактически прикрывал своих недавних подчиненных. Доблестный воин остался самим собою и в эти тяжелые минуты.

* * *

Итак, граф и двое из его офицеров, пожелавших разделить судьбу начальника, – полковник А. А. Пантелеев и ротмистр Н. Н. Иванов, – оказались в плену. А уже через несколько дней, поздним вечером или ночью с 8 на 9 декабря (по другой версии – с 7-го на 8-е) на улице, якобы при переводе из одного места заключения в другое, якобы при попытке к бегству, генерал и его соратники были убиты. В «попытку к бегству» не верил никто, обстоятельства «перевода» также возбуждали подозрения, а потому и общепринятое заключение о смерти Келлера стало однозначным – «подло убит петлюровцами». Тем не менее стоит пристальнее рассмотреть обстоятельства произошедшего.

Прежде всего отметим, что Келлер был единственным из крупных военачальников гетманского периода, который попал в руки «петлюровцев» и на сотрудничество которого с Директорией не могло быть никаких надежд. Новая власть в принципе не питала злобы против своих недавних противников, коль скоро они переходили на ее службу, хотя имена Келлера, Скоропадского или Долгорукова представляли собою что-то вроде символов, и отношение к ним должно было быть иным, чем к «техническим работникам», аналогичным советским «военспецам». Для Директории, если говорить о мотивах убийства, граф Келлер был и оставался врагом – убежденным, сильным и непримиримым.

В то же время, по свидетельствам украинских авторов, в «республиканских войсках» после захвата Киева «пiшла п’яна й безжурна гулянка старшинства й отаманства», дорого обошедшаяся многим офицерам и просто мирным обывателям города. Так не оказались ли Келлер и его соратники жертвами «разгулявшихся»? Для ответа необходимо обратиться к источникам, повествующим об обстоятельствах преступления.

Одно из описаний, насыщенное подробностями, именно из-за них выглядит не совсем правдоподобным, тем более что рассказ по меньшей мере вторичен: «Арестованных повели по Большой Владимирской, мимо памятника Богдана Хмельницкого, по трамвайным путям, – повествует генерал В. Н. Воейков, проживавший тогда в Киеве. – Едва они достигли того места, где пути несколько отклоняются в сторону сквера, из засады, почти в упор, грянул залп. Сраженный несколькими пулями, упал полковник Пантелеев. Тотчас патрульные (конвоиры? – А. К.) открыли огонь в спину уцелевшим после залпа графу Келлеру и штабс-ротмистру Иванову. Граф был убит пулей в затылок, а штабс-ротмистр Иванов – пулей в голову и 4-мя штыковыми ударами. Окончив свою работу, доблестные республиканские солдаты разбежались. Трупы были взвалены на подоспевшую к месту убийства телегу, которая была отвезена в Михайловский монастырь и брошена сопровождавшими ее солдатами на произвол судьбы. Через некоторое время монахи доставили повозку с трупами в военный госпиталь». Интересно, что эта версия, очевидно нечувствительно для ее автора (монархиста и противника «петлюровцев»), оказывается в сущности оправдательной по отношению к официальным «республиканским» властям и войскам!

По Воейкову, картина получается следующая: арестованные и конвой были обстреляны из засады неизвестно кем. Правдоподобно предположить, что при неожиданном нападении конвой открыл беспорядочный огонь, а поскольку конвоируемые идут обычно впереди конвоиров, Келлер и его офицеры оказались расстреливаемыми со всех сторон. С такой интерпретацией не вяжутся только штыковые раны, но поскольку из рассказа неясно, кто их нанес и не появились ли они после бегства конвоя (как неясно и что за «солдаты» привезли тела убитых в Михайловский монастырь), никаких выводов по этому вопросу сделать нельзя. То же относится и к загадочной «засаде», о принадлежности и целях которой можно строить самые разнообразные предположения, но все они будут равно беспочвенными – оснований для какой-либо осмысленной версии повествование Воейкова не дает.

Другой автор, описывающий обстоятельства убийства – известный нам Нелидов – ссылается на свидетельство очевидца: «Мой ординарец, наблюдая за арестованными, видел, как ночью их привезли на Софийскую площадь»; согласно этому рассказу, Келлера, Пантелеева и Иванова везли на санях, а на площади приказали выйти из саней на тротуар. После этого «раздались беспорядочные выстрелы, и три мученика безмолвно упали на снег…» Поскольку указывается, что приказание выйти отдал «старший убийца», следует предположить отсутствие какой-либо засады или иных сторонних участников преступления, и это выглядит вполне логичным: ночью или ранним утром никто не стал бы ходить по городу, только что захваченному вооруженными толпами, которые «безжурно» гуляли и нередко казались опасными даже своему собственному начальству; поэтому появление свидетелей кажется маловероятным, и необходимости в инсценировках не было никакой.

Собственно говоря, с момента неожиданной остановки саней офицерам должно было стать ясным, что́ им уготовано, и потому правдоподобным кажется рассказ генерала Штейфона, будто за секунду до смерти, «поравнявшись с Софиевским[78]78
  Так в первоисточнике. – А. К.


[Закрыть] собором, граф снял папаху и перекрестился. Пальцы его правой руки так и застыли сложенными для крестного знамения… Всю свою жизнь гр[аф] Келлер был предан Царю земному и отошел к Царю Небесному, прославляя святое Имя Его!» (оговоримся, что Штейфон не только не присутствовал в те дни в Киеве, но и при написании воспоминаний подчас не заботился о проверке фактов). Для истинно верующего человека, каким был Федор Артурович, перекреститься в преддверии близкой и неминуемой смерти более чем естественно, и все же рассказ Штейфона хотя бы из осторожности историка следует отнести к легендарным, как и другой рассказ – приведенный по неизвестному источнику в мемуарах генерала В. А. Кислицина.

«По обычаю мародеров-большевиков (мемуарист вообще не разделяет большевиков и «петлюровцев». – А. К.), убийцы хотели снять с графа сапоги, – пишет Кислицин, – но убитый гигант оказал своим презренным врагам сопротивление и после смерти: негодяям оказалась не под силу предпринятая попытка, и убитый граф остался не разутым, как другие жертвы того времени». Не вдаваясь в обсуждение символической стороны дела, отметим: если информация генерала верна и тело Федора Артуровича не было ограблено, – картина преступления окончательно перестает напоминать произвол разложившихся «республиканских войск».

Следующий вопрос – от какой воинской части был наряжен конвой? Мемуарист, проживавший тогда в Киеве, утверждает, что от «надежных сечевиков», но абсолютизировать это свидетельство не следует: «сечевики», как название наиболее боеспособных и преданных Директории частей, зачастую обозначали «республиканские войска» в их целом, а командир Осадного корпуса Е. М. Коновалец впоследствии упирал на факты «провокаций, совершавшихся со всех сторон, лишь бы только скомпрометировать Сечевиков». Не будем с этим спорить – в смутное время случается всякое, – тем более что в русской монархической печати в связи с убийством Келлера называлось имя, имевшее отношение отнюдь не к Сечевикам – бывшего подпоручика Ф. А. Тимченко, командовавшего одной из Днепровских дивизий: «По имеющимся данным, Тимченко был одним из вдохновителей убийства доблестного Графа Келлера в Киеве и руководителем бессудных расстрелов верных России офицеров. По тем же данным, непосредственным убийцей Келлера был адъютант этого Тимченки». Отметим и утверждение Коновальца: «Расстрелы в Киеве были, но осуществляли их либо те самые части, от которых осадный корпус старался освободить Киев (намек на Черноморский кош и Днепровские дивизии. – А. К.), либо различные “разведки”, не подлежавшие контролю осадного корпуса, либо, наконец, они были задуманы с явно выраженной провокационной целью». Но тогда возникает новый вопрос. В Михайловском монастыре Келлера, Пантелеева и Иванова взяли под стражу артиллеристы-Сечевики; если же убийцами были Днепровцы «отамана» Тимченко, это значит, что в какой-то момент арестованных должны были передать от одной части под охрану другой, а такое вряд ли могло произойти неофициальным порядком.

Существует и еще одна деталь, немаловажная для выявления истинных преступников. Уже осенью 1919 года, то есть по относительно свежим следам, прозвучало следующее утверждение: «Бывший главнокомандующий русскими войсками на Украине генерал гр[аф] Келлер расстрелян в декабре прошлого года не большевиками, а петлюровцами из контр-разведки Ковенко в Киеве». М. Н. Ковенко, инженер и социал-демократ, в конце 1918 года возглавлял «Главную», или «Верховную», «следственную комиссию Директории по борьбе с контрреволюцией (! – А. К.)». Коновалец утверждает, что комиссия пользовалась личным покровительством члена Директории А. Андриевского и даже намекает на то, что она относилась к организациям, создававшимся в качестве «личной гвардии» того или иного из «директоров». А Винниченко, рассказывая о своем соперничестве с Петлюрой, так описывал расстановку сил внутри Директории: «Меня поддерживал Макаренко, а Петлюру – Андриевский. Швец склонялся то на ту, то на другую сторону». Учитывая также, что Ковенко был и соратником Петлюры еще с весны 1918 года, его комиссию следует отнести к «петлюровскому» крылу руководства УНР, которое имело наиболее тесные связи с военными.

Коновалец горячо утверждал, что к убийству Келлера он непричастен; насколько можно ему верить? По крайней мере основания для недоверия дает, например, свидетельство генерала Н. Н. Шиллинга, фактически обвинившего украинского военачальника в вероломстве. «Сейчас же по вступлении Петлюровских войск в Киев, – рассказывает Шиллинг, – я с генералом Ломновским отправились к командиру корпуса, бывшему австрийскому офицеру Коновальцу… Мы к нему обратились с просьбою относительно офицеров Добровольческой армии, находящихся под арестом в Педагогическом Музее (помещения Музея были новой властью превращены в подобие концентрационного лагеря. – А. К.), прося либо их скорее освободить, либо распорядиться и приказать, чтобы над арестованными не было никаких насилий. Коновалец обещал все быстро разобрать и освободить арестованных (выполнено не было. – А. К.). Я, не доверяя Петлюровцам, на свою квартиру уже не вернулся… Дня через два решил все-таки пройти к себе домой, но не дошел немного до дома, где я жил, как меня встретил мой крестник, кадет 1-го Петербургского Кадетского Корпуса, поджидавший меня для того, чтобы предупредить, что я не должен идти домой, так как два раза у нас на квартире были Петлюровцы, все обыскивали и спрашивали о том, где я». Генерал Черячукин, правда, утверждал, что аналогичное заступничество с его стороны возымело самое благотворное действие, но отношение к Дону у руководства УНР было иным, нежели к Добровольческой Армии, да и заключительный пассаж рассказа Черячукина все же наводит на довольно мрачные подозрения…

«Около 8 час[ов] вечера 20/XII [нового стиля], — вспоминает Черячукин, – ко мне прибежала одна сестра милосердия и сообщила, что сегодня ночью всех арестованных при переводе из музея в тюрьму решено расстрелять, и просила содействия.

…По телефону я просил Коновальца не переводить ночью, и начальника караула в музее хорунжего Григорчука просил усилить караул, если перевод все же состоится.

Перевод не состоялся. Было ли это распоряжение атамана Коновальца, или сведения сестры милосердия были недостаточно верны, я не знаю, но некоторые основания она очевидно к этому имела, так как в следующую ночь (с 21 на 22) также при переводе из Михайловского монастыря, где был арестованный граф Келлер, он был предательски убит в 4 часа утра пулей в спину на площади у памятника Богдана Хмельницкого».

Не будем акцентировать внимания на том, что в качестве даты убийства называют также ночь на 8 (21) декабря, то есть ту же, когда якобы готовилась и расправа с узниками Музея: в мемуарных свидетельствах зачастую временны́е интервалы заслуживают большего доверия, чем «точно» называемые даты, и потому утверждение Черячукина кажется нам достовернее. Более того: если подозрения верны и своевременное вмешательство Донского представителя спасло офицеров, – оно же могло подтолкнуть к незамедлительным действиям в отношении Келлера, пока и о нем не просочилась какая-либо нежелательная для будущих убийц информация. И все это подводит к главному вопросу: а почему, собственно, убийство нужно было осуществлять тайно?

Подчеркнем, что оно представляло собою не только акт осознанной мести русскому генералу, но и наделялось преступниками каким-то символическим смыслом. Все источники называют местом преступления «Софийскую площадь, у памятника Богдану Хмельницкому», где 20 декабря (то есть накануне убийства Келлера) проходил парад «республиканских войск» в честь прибытия в Киев Директории, – и лучшего места для убийства генерала-монархиста, решительного противника сепаратизма (напомним надпись на постаменте памятника: «Богдану Хмельницкому единая неделимая Россия») и союзника Деникина, придумать было бы трудно. Это впечатление еще усиливается при попытке восстановить маршрут, которым были привезены на площадь Келлер, Пантелеев и Иванов, – и здесь мы подходим к цели их перевозки (перевода) по городу и сталкиваемся с двумя версиями, исходящими от современников событий. Согласно одной, графа «переводили из места заключения в контр-разведку для допроса»; другой же автор указывает точное направление движения:

«Через несколько дней немцы, узнавшие об аресте Келлера и его местонахождении, боясь самосуда над ним, потребовали у Петлюры перевода его из комендатуры в Лукьяновскую тюрьму…

Петлюровское командование план немцев разгадало. Для видимости оно решило подчиниться требованию немцев и отдало распоряжение о переводе Келлера и нескольких его адъютантов в Лукьяновскую тюрьму…»

Источник этой информации неизвестен, и вполне возможно, что им являются обыкновенные слухи; показательно, однако, что и Черячукин в связи с готовившимся массовым расстрелом говорит о «переводе в тюрьму» как внешнем оформлении расправы, прямо проводя аналогию с убийством Келлера. А потому уже кажется правдоподобным, что речь действительно шла о тюрьме или арестном доме близ Лукьяновской площади, где также содержались пленные защитники Киева; но для того, чтобы попасть туда, вовсе не следует ехать через Софийскую площадь – это слишком большой и совершенно неоправданный крюк, если, конечно, считать целью поездки перевод арестованных, а не доставку их к заранее избранному и столь символичному месту убийства.

Итак, почему же расправа была закамуфлирована версией «попытки к бегству», а Коновалец столь настойчиво отрекался от какой бы то ни было причастности к ней? Как раз 21 декабря было опубликовано официальное заявление «временного штаба охраны Киева при городском совете» («раде»), подчеркивавшее: «Смертная казнь в Украинской Народной Республике отменена и до сих пор не восстановлена». Таким образом, Келлеру грозил суд (скорее всего, военный), но, согласно букве закона, не смерть. Процедура же следствия и суда могла затянуться, а за это время судьба арестованного генерала должна была привлечь внимание сил, с которыми Директория отнюдь не хотела ссориться.

Немцы здесь, скорее всего, ни при чем – они имели все основания считать, что исходившего от них освобождения гордый генерал не примет, а потому и вряд ли горели желанием делать в этом направлении какие-либо шаги (более заслуживающим доверия представляется определенное утверждение Нелидова: «Были сделаны попытки перед германской комендатурой для спасения графа, но немцы не предприняли абсолютно ничего»). Зато с поражением и эвакуацией германских войск на сцену властно выступала Антанта, чьи представители и даже первые эшелоны войск уже появились в черноморских портах и громко заявляли о себе. Французский консул Э. Энно питал особенное расположение к тем, кто декларировал свою верность старому союзу по Мировой войне, и вероятность того, что он выступил бы на помощь прославленному русскому генералу, казалась отнюдь не малой, а навлекать на себя неудовольствие Антанты совсем не входило в планы Директории, озабоченной «международным признанием».

В меньшем масштабе та же проблема «признания» и поиска сильных союзников заставляла с известной предупредительностью относиться к новообразованиям, возникавшим на территории бывшей Российской Империи, – и тем больший вес должно было иметь слово руководителей Всевеликого Войска Донского, чей представитель в Киеве генерал Черячукин и сам глава государства Атаман Краснов еще недавно были подчиненными графа Келлера и не могли оставаться равнодушными к его судьбе. И если Добровольческому генералу Шиллингу можно было пообещать «разобраться», а потом послать к нему на квартиру наряд с обыском, то с Донцами так поступать новая киевская власть не осмеливалась.

Вот от кого, а отнюдь не от немцев, следовало ожидать требований об освобождении Федора Артуровича, да, наверное, и многих других генералов и офицеров, – а потому вполне правомерной представляется логика рассуждений современника, убеждавшего консула Энно в том же декабре: «…Я готов ручаться своей головой, что в момент писания сих строк число расстрелянных [в Киеве] перевалило 1000, – тем более[79]79
  Курсив наш. – А. К.


[Закрыть], что Директория оффициально заявила, что на Украине нет[80]80
  Подчеркнуто в первоисточнике. – А. К.


[Закрыть] смертной казни». Действительно, в такой ситуации просто обязаны были начаться «попытки к бегству» и «неизвестно чьи самоуправства».

Показательна также обеспокоенность новой власти «посмертной» судьбой графа. Тела убитых, как рассказывает Епископ Нестор Камчатский, были «привезены в Покровскую обитель (Покровский женский монастырь. – А. К.), где с честью были положены в гроб, и я рано утром совершил их отпевание, похоронив в ограде обители с надписями на крестах. С наличной стороны написаны были не подлинные имена убиенных, а псевдонимы». Последнее обстоятельство упоминает и генерал Кислицин, называя, правда, иное место захоронения: «Похоронен был граф Келлер моими близкими на Лукьяновке, причем похоронить этого рыцаря, всегда шедшего с открытым забралом, пришлось под другой фамилией». Расхождение в указании места свидетельствует о независимости двух источников (иначе совпадение было бы более полным), а противоречие снимается, если допустить, что генерал имел в виду не Лукьяновское кладбище, а относительно обширный район, к которому при желании можно отнести и Покровский монастырь. Обстановку секретности в некоторой степени подтверждает и рассказ генерала Черячукина: «Похороны графа Келлера были разрешены, но с условием, чтобы за гробом шли только самые близкие родственники покойного. Очевидно, Коновалец боялся манифестаций сопровождающих последние останки героя».

Современник отмечает, ссылаясь на публикации киевской прессы, и такой символический акт: «из газет узнали об убийстве ген[ерала] Келлера “при попытке бежать”. И о том, как въехавшему на белом коне Петлюре (это вроде бы преувеличение – Петлюра обходил «республиканские войска» пешком. – А. К.) подносили саблю убитого графа». Даже если известие о «поднесении сабли» в действительности передавалось из уст в уста, это была та самая огласка, которой опасались новые власти, особенно в сопоставлении с рассказом о «побеге» и о подлинном характере убийства.

Впоследствии частые смены властей привели к тому, что могила оказалась утраченной, – но и забвение не спасло графа Келлера от посмертного надругательства. В начале 1930-х годов «большевики вскрывали все старые кладбища в надежде поживиться драгметаллами, украшениями, оружием и царскими орденами… – пишет современный украинский историк. – В безымянной могиле нашли останки русского генерала от кавалерии в полуистлевших шароварах с синими лампасами (синий – цвет Оренбургского Казачьего Войска, в мундире которого был Келлер в день гибели. – А. К.)… Могила была ограблена».

* * *

«Граф Келлер был убит одиннадцатью выстрелами в спину. Видимо, духовная мощь его была так велика, что ни один из убийц не мог вынести его взгляда», – пишет современник, и звучит это как легенда, как строчки жития, хотя вполне возможно, что основываются они на подлинном факте. И более чем легендой – грозным пророчеством звучит рассказ генерала Черячукина, хотя сам он, кажется, и не был склонен вкладывать в свои слова какой-то символический смысл: «Незначительная оттепель сохраняла долго следы крови на месте убийства Келлера, что породило легенду, что кровь Келлера не высохнет и ляжет на голову Украины».