Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

Необходимо задаться вопросом об источниках клеветнических слухов и обвинений. Как видим, сам Деникин четко подчеркнул, что обвинения в адрес Романовского возникли задолго до катастрофы. Более того, они в силу своей специфики явно могли исходить только из той среды, к которой принадлежал и он сам. Теперь самое время вспомнить прежде всего Драгомирова и Лукомского, помощников Деникина по военной и гражданской части, так или иначе «отодвинутых» от власти при встречном усилении позиций Романовского и не забывших об этом, а также и другие «армейские круги», упомянутые Деникиным крайне глухо и анонимно.

Совершенно по-особому складывались отношения с честолюбивым и энергичным генералом Врангелем.

При поступлении в Добровольческую Армию барон долго беседовал с начальником Штаба, а впоследствии оставил любопытное замечание, что тот произвел «впечатление прекрасно осведомленного и очень неглупого». Узнавая Ивана Павловича ближе, Врангель начинал досадовать на совершенно чуждый ему руководящий стиль: «Генерал Романовский в большинстве случаев уклонялся от решительного ответа, не давал определенных обещаний, избегал и отказов»; Штаб «проявлял полное отсутствие самостоятельности, как будто даже боялся последней, постоянно ссылаясь на то, “что скажет Иван Павлович”, “как посмотрит Иван Павлович”». Заметим, что явное сосредоточение главной работы Штаба под контролем одного человека свидетельствует о проблемах с организацией нормальной, равномерной деятельности всех управлений и отделов – проблемах, чреватых административным параличом или изоляцией.

Весной 1919 года возникли споры по организационным и оперативным вопросам, и их обострение в основном исходило от Врангеля, который уже в апреле не только критиковал планы Романовского, но и вообще отказывался их выполнять. Налицо было жесткое давление на Ставку, вызывавшее усиление недовольства в ней. В июне Романовский прямо говорил о недопустимости тона возражений, когда Врангель «не просит, а требует, почти приказывает». В конце месяца Иван Павлович сделал попытку объясниться с бароном, чьи действия расценивал как недоброжелательность. Врангель отвечал, что «никакого недоброжелательства с моей стороны нет, что если я подчас с излишней горячностью и высказываю свое мнение, то это исключительно оттого, что я не могу не делить горестей и радостей моих войск и оставаться безучастным к тяжелому положению армии». Казалось бы, инцидент был исчерпан, генералы объяснились и по русскому обычаю расцеловались на прощанье. Но весьма показательно, что в самом начале грандиозного наступления, на гребне удачи, Врангель уже оценивал положение армии как тяжелое; к сожалению, Романовский этих слов не услышал или не оценил.

Следующим водоразделом их отношений в июле 1919 года стали пополнения Кавказской Армии и «Кубанский вопрос». Романовский обвинял Врангеля в оппозиции, то есть неподчинении Главному Командованию. Барон весьма прозрачно писал: «Чья-то незримая рука искусно вела закулисную игру, чья-то злая воля удачно использовала слабые струны Главнокомандующего», – не объясняя, правда, каким образом ему становились известны дискредитирующие его секретные документы деникинского Штаба.

Врангель приходил к выводу о непригодности Деникина в качестве подлинного лидера. По словам одного из современников, «Деникин властью тяготился. Врангель был создан для власти». Тем сильнее со временем нарастала неприязнь барона к Романовскому, благодаря усилиям которого Главнокомандующий, несмотря ни на что, сохранял лидерство…

В конце декабря 1919 года, понимая настроения барона, масло в огонь неудачно подлил Романовский, упрекнувший начальника Штаба и друга Врангеля, генерала П. Н. Шатилова, в самовольном отъезде с фронта, хотя это было разрешено ему Деникиным. Более того, соответствующие телеграммы вручались Шатилову и Врангелю на каждой станции по ходу их движения в Ставку. В результате по прибытии барон бросил в лицо Ивану Павловичу обвинение в интригах, хотя и оговорился, что персонально никого не имеет в виду.

Приближался неизбежный взрыв и недоставало только повода. Уже уволенный от службы по собственному прошению, Врангель отправил Деникину пространное письмо, резко критиковавшее все провалы управления и стратегии, содержавшее личные выпады и близкое по форме и содержанию к политическому памфлету. Барон, получив отставку, явно не собирался складывать оружие. Характерно, что и Деникин, и сам Врангель опубликовали в своих воспоминаниях лишь выдержки из знаменитого письма, но так и не решились привести его целиком; видимо, у обоих были на то свои причины. И именно отсюда можно отсчитывать дни окончательного кризиса. Распространенное в многочисленных копиях, письмо Врангеля сформулировало и систематизировало те панические и озлобленные настроения, которые буквально витали в воздухе.

* * *

Так или иначе, но атмосфера вокруг Ивана Павловича до предела сгустилась к началу марта 1920 года. Отовсюду, особенно со стороны тыловых паникеров, распространялись все более нелепые слухи и ужасные обвинения. Настроения этой категории уже требовали искупительной жертвы предводителя. И если Деникин в силу остатков субординации и сохранял власть, то во многом благодаря тому, что его «злой гений» принимал основную тяжесть удара на себя.

В Новороссийске, куда переместилась Ставка, под крылом коменданта города возник «Союз офицеров тыла и фронта», который действовал весьма хаотично. Устраивались собрания, сильно смахивавшие на офицерский митинг, где «страсти бушевали, в выражениях не стеснялись, чтобы обвинить и очернить главное командование. В особенности поносили начальника штаба генерала Романовского. Один молодой офицер, подбежав к председательскому столу, бросил на него свой кошелек, крикнув: “Тут все мои деньги! Отдайте их (тут он прибавил дурное слово) Романовскому! Пусть только поскорее уберется из армии!”» Налицо всплеск неуправляемой истерии, неподвластной никакой осмысленной силе; в то же время в этой ситуации достаточно было малейшей искры, чтобы вызвать крайние эксцессы. Более умеренные и более малочисленные понимали это и чувствовали, что «страшной угрозой является появившееся в литографированном виде письмо генерала Врангеля к генералу Деникину» и «если это письмо станет известно толпе – не обойтись без взрыва». Следовательно, агитация Врангеля падала на благодатную почву и находила живейший отклик в массе, слышавшей только то, что она желала услышать.

По свидетельству отца Георгия Шавельского, Протопресвитера Вооруженных Сил Юга России, возобладали все же умеренные настроения, хотя при строгом разборе нам трудно счесть их таковыми. Была составлена депутация из офицеров, которую предполагалось направить к Деникину для высказывания «желаний», а фактически – определенных требований. Уже это было симптомом назревшего мятежа. Однако никаких конкретных предложений высказано так и не было (или об этом молчат мемуаристы), что либо характеризует вздорность и беспрограммность недовольства, либо скрывает прямое намерение сменить командование.

Вначале, 6 марта 1920 года, в штабной поезд Деникина направился отец Георгий – старый знакомый Романовского еще со времени учебы последнего в Академии Генерального Штаба, где теперешний Протопресвитер был священником академической церкви. В дальнейшем они часто встречались и на Русско-Японской, и на Великой войне, и в Ставке в 1917 году. Отец Георгий утверждал, что между ними «были отличные, сердечные настроения» и высказывал убеждение в неспособности Романовского «пойти на какую-либо гадкую, не достойную офицера сделку со своей совестью». Скорее всего, Протопресвитер был вполне искренен и чистосердечно переживал за судьбу Ивана Павловича. Но фактически, вопреки своим намерениям, он оказался посредником – пусть и наиболее подходящим из неприемлемых вообще – между «офицерским совдепом» и командованием.

Деникин отказал Шавельскому в приеме, но Романовский приветливо пригласил его к себе. Отец Георгий стал говорить о «ненависти слепой, не знающей границ, способной на что угодно. Ни остановить ее сейчас, ни ослабить нет человеческих сил и способов». Упомянув о готовившемся нападении, Протопресвитер умолял начальника Штаба уйти с должности как можно скорее. Романовский ответил, что давно хочет уйти, зная о ненависти к нему армии, неоднократно подавал рапорты об этом, но всякий раз получал отказ. Более того, Романовский прекрасно понимал пагубность положения, потому что, вызвав одного из самых непримиримых активистов офицерской организации, лишь предупредил о перспективе предания военно-полевому суду: реальных сил для приведения обещания в жизнь попросту не было. На следующий день отца Георгия в присутствии начальника Штаба принял Главнокомандующий, который, выслушав его, отказался отпустить Романовского. Шавельский возразил: «Чего же вы хотите дождаться? Чтобы Ивана Павловича убили в вашем поезде, а вам ультимативно продиктовали требования? Каково будет тогда ваше положение? Наконец, пожалейте семью Ивана Павловича!» В конце разговора Деникин был совершенно подавлен, но решения так и не принял.

Вряд ли можно упрекнуть Шавельского в сгущении красок и психологическом давлении на Ставку. Другое дело, что сам он был весьма превратно информирован офицерским союзом. Ему сообщили, будто уже имелся план перебить Романовского «и других помощников» Деникина – Драгомирова и Лукомского, причем в сочетании с симпатиями к выступлениям Врангеля. Но именно здесь была главная фальшь: как Драгомиров, так и Лукомский уже не были ни близкими, ни, самое главное, доверенными сотрудниками Главнокомандующего, ни доброжелателями Романовского. Более того, Лукомский явно шел в кильватере Врангеля, за что был уволен от службы одним приказом с бароном, а Драгомиров стал вскоре, в Крыму, «одним из ближайших помощников» того же Врангеля. То есть поклонники барона никак не могли замышлять устранения названных генералов, ставя их на одну доску с ненавистным Романовским. Также хорошо известно, что по-настоящему близких к Деникину людей новый Главком впоследствии быстро и бестрепетно удалял.

Предостережения о подготовке покушения на Романовского неоднократно поступали и от очень доброжелательно настроенного к нему и к Главнокомандующему британского представителя генерала Хольмана. Наконец, 12 марта к Деникину явилось некое «лицо, близкое к Корниловской дивизии, и заявило, что группа корниловцев собирается сегодня убить генерала Романовского». Англичане предлагали Ивану Павловичу перейти на свой корабль. Тот ответил: «Этого я не сделаю. Если же дело обстоит так, прошу ваше превосходительство освободить меня от должности. Я возьму ружье и пойду добровольцем в Корниловский полк; пускай делают со мной, что хотят», – и отказался даже перейти в вагон Главнокомандующего. Ответить так мог только мужественный человек с чистой совестью. Правда, понимая опасность и не желая подвергать ей своих близких, он в середине марта отправил в Сербию жену Елену Михайловну и тринадцатилетнюю дочь Ирину.

В ночь на 14 марта остатки Вооруженных Сил Юга России – преимущественно части Добровольческого корпуса – закончили эвакуацию из Новороссийска. На одном из последних миноносцев в Крым ушли Главнокомандующий и его Штаб.

Через день, 16 марта, в Феодосии Деникин наконец освободил генерал-лейтенанта Романовского от должности начальника Штаба Вооруженных Сил Юга России (на его место был назначен генерал П. С. Махров). В приказе Главнокомандующий эмоционально писал:

«Беспристрастная история оценит беззаветный труд этого храбрейшего воина, рыцаря долга и чести и беспредельно любящего Родину солдата и гражданина.

История заклеймит презрением тех, кто по своекорыстным побуждениям ткал паутину гнусной клеветы вокруг честного и чистого имени его.

Дай Бог Вам сил, дорогой Иван Павлович, чтобы при более здоровой обстановке продолжать тяжкий труд государственного строительства[86]86
  Подчеркнуто нами. – Р. А.


[Закрыть]».

Последний абзац приказа более чем многозначителен: Деникин четко указывает на временный характер ухода Романовского от дел, да и сам «уход» представляется лишь тактическим маневром. Действительно, Романовский вполне официально продолжал оставаться при Деникине, только теперь в должности «помощника». Вполне возможно, что такая позиция Деникина еще больше ускорила драматическую развязку… Не прошло и недели, как окончательно решил уйти и Деникин.

* * *

Существует рассказ генерала А. Г. Шапрона-дю-Ларрэ о приезде к Деникину в Феодосию Кутепова. На вопрос о цели приезда он отвечать сначала отказался, и только после уговоров заявил: «Плохо, очень плохо. В армии идет брожение, недовольство», – после чего был допущен к Деникину немедленно. Затем, выйдя из кабинета, «он был еще более нервным. Гортанно сказал, что генерал Деникин отказывается быть Главнокомандующим». В ответ Шапрон высказал твердое убеждение, что такое решение явилось исключительно следствием кутеповского визита и превратно поданной информации. Кутепов возразил: «Я сказал то, что есть. Все части недовольны Ставкой и не желают больше видеть во главе генерала Деникина», – и повторил: «Части Добровольческой армии не хотят Деникина».

Однако в дальнейшем разговоре почти сразу же выяснились серьезные преувеличения, так как в качестве примера недовольства были приведены только Корниловцы и кавалеристы; более того, командир корпуса признал совершенную лояльность Дроздовцев, Алексеевцев и почти всех Марковцев. Совершенно сменив тон и впав в задумчивость, Кутепов признал, что и недовольная депутация Корниловцев – еще не мнение всей дивизии, и обещал категорически потребовать от Деникина остаться. Возможно, генерал спохватился и попытался замаскировать собственные расчеты, которые едва не раскрыл; но возможно, он намеренно обнаруживал их, чтобы оказывать психологическое давление на Главнокомандующего. Так или иначе, Деникин все равно был совершенно потрясен. Столь же глубокое впечатление визит командира Добровольческого корпуса произвел и на Романовского, который первым подал мысль о сборе старших начальников.

Идею вызвать старших начальников Кутепов поддержал, причем предложил не собирать совещания, а обсудить положение с ними поодиночке. Его расчет можно понять: поставить Деникина перед лицом суммарного общего недовольства, а самому быть рядом и надеяться – в роли «верного советника» – на передачу власти. Но Главнокомандующий разом спутал карты, назначив Военный совет с правом избрания преемника. Весьма показательно, что идея совещания, к тому же под председательством не Деникина, а Драгомирова, вызвала одинаковое недовольство и Кутепова, и Слащова.

Несомненно, ее автор – Романовский, а не Махров (как утверждал Деникин) – именно на это и рассчитывал. Не случайно на военном совете Добровольческие представители, кроме Кутепова, сразу четко высказались против смены Главнокомандующего. Кандидатура Врангеля прозвучала только из среды флотских офицеров, и своим избранием он обязан скорее напору председательствующего Драгомирова, упорно утверждавшего, что уход Деникина решен бесповоротно.

После передачи командования Врангелю (и даже не встретившись с ним) Деникин отбыл в Константинополь. Начиналась эмиграция, которую разделить с ним вызвались самые близкие соратники – как в силу преданности, так и понимая, что в Штабе Врангеля им нет места. Романовский вместе с Деникиным отбыл на английском миноносце в Константинополь вечером 22 марта, и на следующий день около 4 часов 15 минут пополудни по местному времени они сошли на турецкий берег. Понедельник 23 марта 1920 года станет последним днем жизни Ивана Павловича.

* * *

Деникина и Романовского встретил на пристани Топханэ военный представитель Вооруженных Сил Юга России в Константинополе генерал В. П. Агапеев и сопроводил их в здание русского посольства (драгоманат), хотя английские представители настойчиво советовали сразу направиться на британский корабль. Агапеев прибыл на пять минут позже, объяснив это случайной задержкой автомобиля. Деникин прошел в комнаты, отведенные для прибывшей ранее его семьи – жены, дочери и тещи. Иван Павлович сразу развил бурную деятельность, мало напоминая отошедшего от дел человека. Он направился к заведующему пресс-бюро полковнику Хитрово и продиктовал текст объявления о смене Главнокомандующего и прибытии Деникина в Константинополь. Затем он вышел из здания, чтобы отдать какие-то приказания шоферу. Почти сразу генерал возвратился, прошел через вестибюль и вошел в большой зал перед бильярдной. Следом за ним вошел неизвестный – высокий худой человек с желтоватым лицом, в офицерском пальто мирного времени с золотыми погонами, окликнул Романовского и, когда тот обернулся, дважды выстрелил. Первая пуля попала в сердце, вторая была выпущена в уже упавшее тело, задела сонную артерию и застряла в полу.

Иван Павлович упал, буквально залившись кровью, и почти мгновенно скончался. Еще до начала паники неизвестный скрылся. А хаос поднялся страшный – крики об убийстве и даже самоубийстве, женский визг, нахлынувшая толпа, замершая у дверей…

Дальнейшее описывается очевидцами весьма противоречиво. Агапеев пишет, что бросился на звуки выстрелов, а Деникин сообщает, что вначале «появился бледный как смерть полковник Энгельгардт»: «Ваше превосходительство, генерал Романовский убит!» После этого Деникин впервые в жизни потерял сознание – чего не упоминает теперь уже Агапеев. Это вполне естественно, так как в эту минуту его с Деникиным в комнате попросту не было: по его словам, он – генерал-лейтенант и старший начальник! – лично бросился за живущим поблизости доктором Назаровым.

Начальник паспортного отделения полковник Томас и случайно оказавшийся рядом проезжий товарищ прокурора начали довольно импровизированное расследование. Так, нигде не упоминается о допросе и показаниях того самого шофера, кому Романовский отдавал распоряжения – а между тем это был последний (как тогда считалось) человек, видевший убитого перед покушением. Более того, не фигурировал он и на следствии, начатом вскоре английским представителем полковником Баллордом. Похоже, что русские власти не были особенно заинтересованы в получении результатов и установлении убийцы, да и англичан это непосредственно не интересовало.

В тот же день была отслужена панихида, на которой по требованию Деникина не было русских офицеров (кроме Агапеева), так как он не желал никого видеть «после того, как русское офицерство так себя показало». Явственно ощущается, что Антона Ивановича помимо естественной скорби терзали ужасные подозрения о причастности к покушению даже официальных представителей. Прощание со своим соратником и другом Деникин описал крайне скупо: «Маленькая комната, почти каморка. В ней – гроб с дорогим прахом. Лицо скорбное и спокойное. “Вечная память!”» Затем тело Романовского было отправлено в русский Николаевский госпиталь.

26 марта Иван Павлович Романовский был похоронен на Греческом кладбище, недалеко от церкви. Его жена приехала уже после похорон, а бывший Главнокомандующий находился на пути в Англию и также не присутствовал. Агапеев отмечает поразившую его странность: «…Отсутствие на похоронах хотя бы венка от имени генерала Деникина вызвало среди присутствовавших некоторое недоумение». Но в действительности Антон Иванович успел до отъезда поучаствовать в подготовке похорон. Так, он решительно воспротивился предложению дочери генерала Корнилова Натальи Лавровны одеть покойного в форму Корниловского ударного полка – так как «добровольцы к нему слишком скверно относились и не оценили его». Желание Деникина было выполнено, и Иван Павлович лег в землю в простой черкеске.

Только в эмиграции, в 1936 году, в газете «Последние Новости» известный публицист Р. Б. Гуль, со ссылкой на переданные ему «лицом, заслуживающим абсолютного доверия», документы, назвал имя убийцы – поручика Мстислава Алексеевича Харузина, и привел его собственноручное заявление об этом. В изложении обстоятельств убийства Гуль не оригинален и излагает их по тексту Агапеева. Гораздо интереснее психологический портрет убийцы. Двадцатисемилетний Харузин окончил Лазаревский институт восточных языков и Михайловское артиллерийское училище, однако предпочитал служить в тыловых санитарных, а затем в разнообразных полуофициальных контрразведывательных организациях. Искренний поклонник Востока, подумывавший о переходе в ислам, Харузин отличался крайней психической неуравновешенностью – от дешевого позерства до мании величия. Над всем этим главенствовал комплекс неполноценности и жажда экстремального самоутверждения. Подобный типаж, средний между психопатологией Родиона Раскольникова и политическим фанатизмом Гаврилы Принципа, всегда востребован в тайных террористических организациях. Лучшего исполнителя искать было не надо.

Вывод, который делает Гуль, предельно прост – «где-то наверху», пишет он, подразумевая Врангеля и его окружение – решили дело замять, а убийцу скрыть. Направление Харузина в командировку к М. Кемаль-паше в условиях турецкой междоусобицы было поездкой «на тот свет», и это исполнилось: Харузин исчез, и лишь впоследствии стало известно о его казни кемалистами по подозрению в шпионаже. Странно, что публиковать все документы, якобы имевшиеся на руках и подтверждавшие сообщение, а также раскрывать имя информатора, Гуль не стал.

В настоящее время обнаружены воспоминания близкого знакомого Харузина Б. С. Кучевалова. В них названы имена сообщников Харузина – В. И. Некрасова и поручика В. И. Ересова. Незадолго до приезда бывшего Главнокомандующего и сопровождающих лиц эта тройка провела совещание с обсуждением степени их ответственности за поражение Вооруженных Сил Юга России. Харузин решительно требовал убить Романовского, мотивируя это так: «Деникин ответственен, но на его совести нет темных пятен; генерал же Романовский запятнал себя связью, хоть и не доказанной[87]87
  Курсив наш. – Р. А.


[Закрыть], но по его личному мнению и на основании имеющихся у него документов существовавшей, хотя бы и косвенно, между генералом Романовским и константинопольскими банкирскими конторами, снабжавшими деньгами и документами большевицких агентов, ехавших на работу в Добровольческую армию». В приведенных обвинениях не имелось ничего нового, сам характер их был попросту несерьезный: имея на руках документы, на которые ссылался Харузин, следовало их предъявить сообщникам, а то и обнародовать. Учитывая, что до сих пор следов их не найдено, возникают сокрушительные сомнения в их существовании когда-либо. Скорее, требовалось просто распалить и убедить себя и товарищей в инфернальности будущей жертвы.

Вообще сомнительно, чтобы три террориста-любителя самостоятельно решились на столь серьезный шаг. И Кучевалов прямо утверждает, что Харузин состоял «активным членом правых монархических организаций, находился под их моральным давлением». Обращает на себя внимание вопиющий факт, что Харузин и К° «были прекрасно осведомлены о прибытии» Деникина и Романовского, и это на фоне заявления Агапеева – официального представителя – что в русское посольство данная информация поступила от силы за полтора часа до появления корабля. Убийцы же получали великолепные сведения, что невозможно без постороннего содействия.

* * *

Реконструировав последовательность тех трагических событий, гораздо важнее попытаться рассмотреть их подоплеку и скрытый смысл, назвать не колоритную до нарочитости фигуру исполнителя, а стоявшие за ним силы. Для этого необходимо возвратиться на полгода назад, к самой завязке противостояния Деникина и Врангеля.

О том, что Врангель еще с лета 1919 года определенно говорил о «решении судьбы России командующими генералами», фактически претендуя на лидерство, – известно давно и сомнений не вызывает. Именно он все чаще действительно рассматривался многими как альтернатива Деникину, что накладывалось на его усиливавшуюся критику политики и стратегии Ставки. Борьба за власть не могла не вспыхнуть, но историку более чем наивно просто покорно следовать за деникинскими и врангелевскими мемуарами и считать, что это противостояние ограничивалось лишь обменом взаимными упреками в рапортах, докладах и письмах. Борьба за власть неизбежно сопровождается воздействием на наиболее уязвимые точки соперника; а центром и, если можно так выразиться, мозгом Штаба Деникина был Романовский.

Тогда же участились контакты Врангеля с известным правым деятелем, националистом и патриотом Шульгиным. С этого момента их связь окрепла, так как последний все больше разочаровывался в деникинской политике. «Врангель главным образом уверился в своей пригодности заменить Деникина на основании письма В. В. Шульгина, прямо указывающего на это обстоятельство», – отмечал близкий к барону источник. Шульгин одно время возглавлял конспиративную организацию «Азбука», а его помощником в ней являлся близкий сотрудник Врангеля, старший адъютант (исполняющий должность генерал-квартирмейстера) Штаба Кавказской Армии, Генерального Штаба полковник А. А. фон Лампе. Видимо, и Врангель, и Шульгин прекрасно понимали значение и влияние Романовского. Характерно, что Деникин и соответственно Романовский относились к «Азбуке» осторожно и не признали большинство ее сотрудников состоящими в рядах Добровольческой Армии, так как Главнокомандующему не могло понравиться ставшее ему известным ведение «Азбукой» разведки в само́й Ставке.

Дальнейшее развитие и интерпретация событий, восстановленных в результате скрупулезного анализа источников и косвенных свидетельств, оказывается совершенно неожиданным, хотя поразительно точно складывается в логическую цепочку и дьявольски напоминает сплетение паутины. Действительно, почти невероятно, что константинопольское покушение было инициативой мнительного убийцы-одиночки, слабо связанного со строевым офицерством, по-настоящему озлобленным отступлением и неудачами.

В январе 1920 года полковник фон Лампе, получивший предложение вступить в командование 1-м Сводно-Гвардейским полком и решивший его принять, неожиданно командируется в Константинополь. Причин того, что едет именно он, полковник в своем обширном дневнике не сообщает, хотя неоднократно пишет о цели поездки – закупке угля для флота. Уже это противоречит официальной версии, по которой он либо просто «эвакуирован из Одессы», либо «исполнял различные поручения Врангеля заграницей», что уже само по себе интересно. Между тем отдать приказ о командировке фон Лампе мог только его непосредственный начальник – генерал Драгомиров, старшим адъютантом Штаба которого он был с ноября 1919 года. Тот самый Драгомиров, который был фактически смещен в сентябре 1919 года с поста председателя Особого Совещания и назначен на второстепенное киевское направление – вряд ли без участия Романовского. Тот самый Драгомиров, который еще в 1918 году вошел в контакт с монархической организацией Дроздовского – заклятого врага Ивана Павловича. Тот самый Драгомиров, на которого прямо намекает один из очевидцев, приводя крайне резкие отзывы о Романовском – уже после гибели последнего – неназванного «полного генерала в Крыму»: «Он был невоспитанный и грубый человек, и вы все заразились от него».

Военным представителем Вооруженных Сил Юга России в Константинополе, в чье распоряжение временно поступил фон Лампе, был генерал Агапеев, чья биография в годы Гражданской войны в контексте нашей темы весьма многозначительна. С одной стороны, еще с весны 1918 года он работал в подпольном Харьковском «Центре Добровольческой Армии» под руководством полковников Б. А. Штейфона и этого самого фон Лампе. Стало быть, последний оказался в 1920 году в контакте со старым и крайне доверенным сослуживцем, а в их совместном прошлом присутствовал «нелегальный» компонент. С другой же стороны, Агапеев был одним из наиболее «обиженных» лично Романовским. В апреле 1919 года он был начальником Штаба 2-го армейского корпуса (командир корпуса – генерал В. З. Май-Маевский), но не поднялся вслед за Владимиром Зеноновичем на армейский уровень. Деникин, должно быть при участии Романовского, не утвердил Агапеева в должности начальника Штаба Добровольческой Армии и вскоре вообще отправил в резерв чинов, хоть и с производством в следующий чин. А в августе последовало заграничное назначение, сильно смахивавшее на почетную ссылку. Приходится признать, что основания для неприязни к Романовскому у Агапеева имелись.

Пребывая более двух месяцев в Константинополе, фон Лампе постоянно глухо упоминает в дневнике о своей сильной занятости («тут дел не мало»), не конкретизируя ее содержание. При этом тут же полковник признается относительно угля, что «не получил на него ни гроша и не купил его ни фунта». Спрашивается – чем же занимался фон Лампе в действительности и почему он молчит об этом даже через много лет, в эмиграции? Возникает только одно объяснение, если узнать, что начальником константинопольского отделения организации «Азбука» являлся некий поручик Михаил Александрович Харузин. (Скорее всего, имя и отчество «Мстислав Алексеевич» просто искажены в документе, хотя имеются данные о наличии у убийцы брата.)

Как бы то ни было, заместитель начальника «Азбуки» фон Лампе встретился с еще одним своим сотрудником, а теперь – еще и прямым подчиненным…

После этого все становится на свои места. Совершенно логично после покушения смещение с должности военного представителя Агапеева, который явно знал гораздо больше, чем позже написал во вполне безобидной записке «Убийство генерала Романовского», лишь пересказавшей версию английского следствия, утверждавшей полную неизвестность злоумышленника и потому напечатанную тем же фон Лампе в 1927 году. Настораживает, что Агапеев в этот день неоднократно исчезал из поля зрения. По дороге из порта отстал от прибывших генералов и объяснил это непроверяемой пустой отговоркой, а где он мог задержаться и с кем встретиться в действительности, узнать невозможно. После покушения Агапеев, по его словам, лично побежал за живущим поблизости врачом, то есть фактически на несколько минут скрылся из виду. И тут надо вспомнить о том, что, по одному из свидетельств, после того, как Харузин не смог попасть на лестницу и в помещение беженцев, он бросился в направлении квартиры военного агента – то есть именно Агапеева, после чего исчез как по волшебству. Отсутствие Агапеева совпало именно с данным событием.

Ясно и назначение на место Агапеева фон Лампе, чья деятельность могла способствовать определенному направлению расследования. Вполне вписывается сюда и задержка с отправкой из Крыма адъютантов Романовского, способных обеспечить хотя бы элементарную безопасность.