Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

Не прошло и двух месяцев после гибели Корнилова, как вспыхнул конфликт между присоединявшимся к Добровольческой Армии со своим отрядом полковником М. Г. Дроздовским и Иваном Павловичем, не скрывавшим недоброжелательства, что бывало с ним чрезвычайно редко. Впрочем, это и неудивительно, ибо Дроздовский четко обозначил, что его отряд «входит в армию Алексеева, но политическая организация остается самостоятельной и может заключать любые союзы», ориентируясь на монархические симпатии.

Уже в ходе переговоров о присоединении 27 мая 1918 года Романовский в ответ на амбиции Дроздовского обронил фразу: «К сожалению, к нам приходят люди с провинциальным самолюбием», – чем, по мнению очевидцев, нажил врага в лице начальника отряда – «доблестного, но своенравного». Сначала Романовского решительно поддерживал генерал Марков, который, сам будучи в душе монархистом, еще накануне Кубанского похода жестко «цукал» подчиненных за публичное исполнение гимна «Боже, Царя храни!», а теперь страстно порицал на совещаниях любые монархические организации (как нарушающие единство Армии) и неизбежно сталкивался с Дроздовским. Но после гибели в бою Маркова исчез как серьезный оппонент монархистам, так и ближайший приверженец Деникина. Не случайно Антон Иванович впоследствии не раз говорил, что Романовский остался «единственным» соратником, при ком не ощущалось одиночество во власти…

Впоследствии, во время Второго Кубанского похода, Дроздовский, неоднократно подчеркивая свое значение и намекая на личную преданность частей, находившихся под его командой, претендовал на самостоятельность в решении даже чисто боевых задач и просто требовал избавить себя от любой критики. На это сильно повлияла та «травля», о которой возмущенно говорили Дроздовцы: «За малейшую неточность, за малейшую оплошность, за малейшее промедление, происшедшее благодаря превосходству сил противника, Дроздовский получал от Деникина, соответственно информированного Романовским, замечания и выговоры в приказах и устно публично». Но, хотя Романовский пресекал иные выступления Дроздовского (вернув ему, например, крайне резкий рапорт с отказом доложить Деникину), в целом Командующий Добровольческой Армией фактически уступал, оставляя подобные выходки без дисциплинарных последствий из-за опасения конфликта с многочисленными приверженцами Дроздовского или даже их ухода из Армии.

Позднее Дроздовцы ссылались на присущие Романовскому зависть, соперничество и желание «уничтожить нас как самостоятельный отряд, стереть наши индивидуальные черты и обезличить». Заметим, что еще в мае главным условием соединения была гарантия несменяемости Дроздовского с его должности (командира 3-й бригады, а затем командующего 3-й дивизией). Безусловно, и без сильной личной неприязни к начальнику деникинского Штаба энергичный Дроздовский во главе лично преданного ему соединения стоял в армии особняком, явно внушая сомнения в своей готовности беспрекословно подчиняться. Надо отдать должное и чутью Романовского, первым увидевшего то, что лишь недавно начали признавать некоторые историки: «Дроздовский мог со временем обрести в Добровольческой армии политическую и, можно сказать, “идеологическую” значимость “вождя-преемника” генерала Корнилова». Романовский же, принадлежа к сторонникам Деникина, относился к претендентам на лидерство крайне ревниво, что вполне естественно.

Дроздовцы во всем видели проявления этого соперничества, причем один из близких соратников Дроздовского, капитан Д. В. Бологовской – достаточно зловещая и фанатичная фигура, – предложил просто убить Романовского, на что Дроздовский якобы «долго думал, шагая по комнате, а потом сказал, что нужно подождать[81]81
  Курсив наш. – Р. А.


[Закрыть], так как он боится, что смерть Романовского может неблагоприятно отразиться на психике Главнокомандующего, полное спокойствие и хладнокровие которого сейчас так нужны армии».

Воспоминания Бологовского позволяют многое увидеть по-новому. Во-первых, они заново освещают версию «старых Дроздовцев», ставивших в вину начальнику Штаба Армии физическое устранение Дроздовского. Во-вторых, и это главное, неожиданный смысл кроется в позиции Дроздовского, который назвал «пристрастие и попустительство» Деникина Романовскому преступными, а идею покушения в принципе принял. Такая многозначительная логика подразумевает только вырисовывающуюся перспективу смены Главнокомандующего. Поэтому не так уж загадочно звучат слова доверенного, вышеупомянутого Дроздовца-контрразведчика о том, что «вражда эта между двумя генералами, как известно, окончилась трагически для Дроздовского и так же трагически для Романовского[82]82
  Курсив наш. – Р. А.


[Закрыть]». Как видим, тучи над Иваном Павловичем начали сгущаться задолго и до катастрофы осени 1919 года, и до роковых выстрелов в Константинополе весной 1920-го. Наконец, еще раз подтверждается, что уже к осени 1918 года Романовский был теснейшим образом связан с Деникиным.

Конечно, сюжет противостояния Дроздовский – Романовский изобилует недомолвками, предположениями и противоречивыми оценками. Допустимо, что инфернализация Дроздовцами образа Романовского происходила задним числом, уже в эмиграции, и отношение к нему в начале 1920 года переносилось на гораздо более ранний этап. Это касается в первую очередь пассажа о нем как о причине поражения Белого движения: вряд ли об этом говорилось в частных беседах в 1918 году. Но есть и свидетельство генерала С. М. Трухачева (давнего знакомого и сослуживца Романовского еще по петербургскому периоду, с 1912 года), который признавал: судя по полученной им зимой 1920-го информации, действительно «в Екатеринодаре в 1918 или 1919 году готовилось покушение на Ивана Павловича за то, что он якобы противодействовал формированию одной из добровольческих дивизий». Намек вполне прозрачный, хотя «затирание» Дроздовцев Трухачев и называет «вымыслами потерявших душевное равновесие», что недвусмысленно проецируется на Бологовского, бывшего явно психопатологическим типом. Но сам факт подготовки первого покушения он признает бесспорным.

* * *

Как бы то ни было, отнюдь не только безграничным доверием Деникина объясняется исключительное положение Романовского на посту начальника Штаба Главнокомандующего Добровольческой Армией, а затем Вооруженными Силами Юга России. Многими признается высокий профессионализм Ивана Павловича, его организаторские способности, эрудиция, выдержка и работоспособность. Близко знавшие его считали Романовского «идеалом начальника штаба». Действительно, на протяжении всей борьбы он спал по 4–5 часов в сутки и работал в крайне напряженном режиме. Это заставляло его быть предельно кратким и резким во время приемов, что нередко расценивалось как амбициозность и излишняя жесткость. Вместе с тем часто упоминаются его феноменальная выдержка, вежливость и внешняя невозмутимость.

Любопытный штрих как к внешнему, так и к психологическому портрету Романовского добавляет барон П. Н. Врангель: «…Произвел на меня впечатление прекрасно осведомленного и очень неглупого. Приятное впечатление несколько портилось свойственной генералу Романовскому привычкой избегать взгляда собеседника. При наших последующих встречах эта особенность всегда коробила меня… Генерал Романовский в большинстве случаев уклонялся от решительного ответа, не давал определенных обещаний, избегал и отказов…» Первая часть цитаты объяснима, при обращении к часто повторяющимся словам многих современников об «органической застенчивости», своеобразным коммуникативным барьером. Вторая же обрисовывает административный стиль Ивана Павловича – осторожный, компромиссный и несколько медлительный, чего органически не переносил Врангель – человек совершенно иного темперамента.

В критическом случае Романовский был способен взять на себя ответственность за действия другого – даже из числа подчиненных – для сохранения его престижа, что выдает смелость генерала и твердость как руководителя. В отношении Ивана Павловича неоднократно употреблялось выражение «большой крепкий человек», подчеркивающее недюжинную силу его характера.

Вопреки возникавшим в начале 1920 года чудовищным слухам, Романовский не был стяжателем и не имел никакого отношения к спекуляциям и аферам, выгодно отличаясь от немалого числа тыловых и штабных чинов: «В Екатеринодаре и в Таганроге для изыскания жизненных средств он должен был продавать свои старые, вывезенные из Петрограда вещи…» Да, честно жить на жалование даже генералу, хоть и занимавшему одну из высших должностей, но обремененному семьей с двумя родными и двумя приемными детьми, было явно затруднительно. На всем протяжении Гражданской войны офицерское жалование намного уступало заработной плате квалифицированного рабочего на подконтрольных белым территориях, да и генеральское не обеспечивало в достаточной мере. Тем выше был Романовский и тем большие недовольство и опасения возбуждал среди темных дельцов – растратчиков, мародеров и спекулянтов, нередко носивших штаб-офицерские и генеральские погоны.

Однако за все приходилось платить, – так, на личную жизнь времени просто не оставалось. Тем ценнее, что Романовский даже в крайнем цейтноте не терял простых человеческих качеств. В Екатеринодаре он взял на иждивение двух детей офицера-Добровольца; впоследствии его самого постигла тяжелая утрата: зимой 1919/1920 года в Таганроге умер от холеры пятнадцатилетний сын Михаил. Отец тяжело переносил горе, хотя всячески пытался скрывать это, не желая демонстрировать человеческую слабость.

* * *

Как мы уже знаем, в 1918–1919 годах очень непросто складывались отношения Ивана Павловича с иными сослуживцами и подчиненными. При желании можно вместе с мемуаристами насчитать несколько категорий лиц, так или иначе бывших недовольными и по политическим, и по личным причинам.

Во-первых, его не любили за исключительное положение при Деникине, за стремление вести среднюю линию и не допускать идеологического экстремизма. И здесь сталкивались два взаимоисключающих момента. С одной стороны, вся «программа» и сущность Белого движения являлась неопределенно-временным компромиссом под соусом «непредрешенчества» – и это было неизбежным, в силу пестроты политических настроений участников и реальной опасности раскола при любой обозначившейся определенности в этом вопросе. С другой же – сама сущность Гражданской войны как смуты и хаоса отторгала любой компромисс и не могла не быть экстремистской. Современник, причем весьма сочувственно настроенный, прямо пишет о Романовском: «Что он социалист-революционер, думало больше половины армии», – и тут же без комментариев передает мнение о связи через известных политических деятелей Н. И. Астрова и М. М. Федорова с масонами. Конечно, подозрения в масонстве были в ту пору поветрием, но характерны уже сами лица, названные в качестве единомышленников, – известные представители кадетской партии, а никак не эсеров. Слишком очевидное несоответствие!

Во-вторых, упреки и обиды сыпались из довольно многочисленных рядов высших офицеров и генералов, прибывавших в Ставку Вооруженных Сил Юга России в надежде на назначения. Большинство проходило через проверку в комиссии генерала Болотова, которую злые языки называли «офицерской чрезвычайкой». Так, в июле 1919 года телеграмма дежурного генерала Добровольческой Армии разъясняла: «…при несомненности документов, устанавливающих воинское звание и офицерский чин, могут быть беспрепятственно назначены на службу… Сомнительных, а также служивших у большевиков, необходимо направлять в контрразведку или непосредственно судебно-следственную комиссию в Харьков». Даже те, кто сомнений не вызывал, в основном получали от Романовского резолюцию «в резерв чинов», что вызывало недовольство старых генералов «молодым выскочкой». Именно это обстоятельство, видимо, и вынудило Деникина произвести Ивана Павловича в 1919 году в генерал-лейтенанты – чтобы хоть как-то поднять его служебный статус и облегчить взаимодействие с капризными «старичками». При этом случалось, что порой сам Романовский считал офицера слишком молодым для определенного назначения и высказывал сомнения – но, надо отдать должное, соглашался в случае убедительности мотивировки.

Наградное отделение Штаба Главнокомандующего и наградная комиссия генерала А. П. Архангельского тормозили производства, и офицеры ненавидели их «за полное нежелание работать»; в течение полугода поданные документы возвращались по пять раз со всевозможными отговорками и придирками. Только немногочисленные счастливцы добивались утверждения, и то благодаря либо знакомству, либо апелляции к самому Романовскому, – как поступил, например, пользуясь своим положением офицера связи, подпоручик Марковской инженерной роты С. Н. Гернберг. Романовский, которому эти инстанции непосредственно подчинялись, пытался лишь разовыми мерами корректировать складывавшуюся неповоротливую систему. В частности, после упомянутого обращения он наложил на представлении резолюцию: «Проверить, произвести и доложить». «На этот раз в комиссии были со мною чрезвычайно любезны и через два дня я имел приказ о производстве», – вспоминал офицер впоследствии.

Однако главным подводным камнем представляется цепочка незаметных на первый взгляд столкновений и действий, приводивших к постепенному вытеснению из окружения Деникина наиболее значимых, политически активных или заметных лиц.

Осенью 1918 года в боях под Армавиром монархически настроенный Сводно-Гвардейский полк оказался разбит и много Гвардейцев полегло. Но ситуация была сложнее, чем кажется на первый взгляд. Еще в августе группа Гвардейских офицеров во главе с А. П. Кутеповым высказала открытую поддержку монархическим публикациям В. В. Шульгина, чем вызвала неудовольствие Деникина. Кстати, если вспомнить о том, как страстно соратники другого монархиста – Дроздовского – обвиняли «социалиста» Романовского в намеренном направлении отрядов своих недругов на самые опасные участки, в августовском выступлении Гвардейцев можно увидеть даже подоплеку упомянутого разгрома Сводно-Гвардейского полка через два месяца. Конечно, увиденная связь остается гипотетичной, однако пример как будто подтверждает мнение Дроздовцев, а об обратном источники молчат.

Затем, в самом разгаре «похода на Москву», в сентябре 1919 года, председатель Особого Совещания при Главнокомандующем – руководитель деникинской гражданской администрации, фактически глава правительства – генерал А. М. Драгомиров был неожиданно смещен с этого ключевого поста. Назначение его на должность Главноначальствующего и Командующего войсками Киевской области, то есть на второстепенное (если не вспомогательное) направление, явилось очевидным и серьезным понижением. При этом данная кадровая перестановка вообще никак не мотивировалась, и Деникин лишь в сноске «Очерков Русской Смуты» отмечает его новую должность. Между тем объяснение имеется. По некоторым свидетельствам, еще во время Второго Кубанского похода монархическая организация Дроздовского сумела «войти в связь персонально с некоторыми лицами из штаба армии в Екатеринодаре. Крупнейшим из этих лиц был генерал Абрам Михайлович Драгомиров. Через него… мы (Дроздовцы-монархисты. – Р. А.) всегда могли быть более или менее в курсе дел и намерений Ставки». Безусловно, если Романовский получил сведения об этом, то все становится вполне понятным. Радикализма любой окраски вообще и монархического в частности ни он, ни Деникин не терпели, как и недопустимых контактов, и сохранять во главе правительства Драгомирова не сочли возможным. Неудивительно и их глухое молчание, так как случай был действительно вопиющий.

Сменивший Драгомирова Лукомский всего на несколько дней задержался на посту председателя правительства после упразднения Особого Совещания 15 декабря 1919 года. Предложение о его смещении было высказано тем самым Федоровым, о доверительных контактах которого с Романовским уже упоминалось, причем в качестве причины четко обозначались «правые» политические пристрастия Лукомского, противоречившие «средней линии» Деникина и его начальника Штаба. Здесь Главнокомандующий открыто пояснил, что им руководило «нежелание передать власть всецело в руки правых».

Имеются сведения о волне арестов 6 декабря 1919 года в отделе пропаганды и изъятии ряда секретных материалов. Как оказалось, причиной стало сообщение о подготовке покушения против Деникина и Романовского участниками «монархического» заговора во главе с Лукомским. Насколько серьезно обстояло дело, сейчас судить трудно, так как Лукомский был смещен, но не арестован. Таким образом, вторично (учитывая смещение накануне Первого Кубанского похода) отставленный генерал получил, как ранее и Драгомиров, периферийное назначение – Черноморским губернатором. Не это ли подтолкнуло Лукомского к очень скорой открытой поддержке Врангеля – пока еще в качестве кандидатуры для замены командующего в Крыму генерала Н. Н. Шиллинга? Хотя вполне возможно, что контакты с Врангелем у Лукомского возникли еще раньше…

* * *

Делая выводы о непосредственной служебной деятельности Романовского, можно увидеть в ней как минимум три серьезных, по-настоящему тяжелых просчета. Они касаются стратегии, организационной и кадровой политики, то есть основы основ армии.

В первую очередь надо сказать о стратегических оттенках знаменитого «похода на Москву». Как начальник Штаба, Романовский несет ответственность за него наравне с Деникиным, если не в большей степени. До сих пор идут споры о предпочтительности одного из двух планов: проводившегося наступления широким фронтом по трем направлениям с главным ударом на Курск – Орел – Тулу либо «варианта Врангеля» – соединения с армиями Верховного Правителя адмирала А. В. Колчака под Царицыном и совместного движения на Москву по Волге. Но история не может быть умозрительно переиграна заново, поэтому сосредоточимся на Курско-Орловском театре боевых действий.

На острие главного удара двигался 1-й армейский корпус генерала Кутепова – самый стойкий, боеспособный и воодушевленный успехами. Опрокидывая лобовыми ударами и окружая местными маневрами заслоны Красной Армии, Добровольцы рвались вперед. По некоторым свидетельствам, после овладения Орлом Деникин заявил: «Москву я вижу в бинокль». Однако гораздо более трезво обстановку оценивал Командующий Добровольческой Армией генерал В. З. Май-Маевский, рассудительно заметивший: «Орел пойман только за хвост. Но у него сильные когти и крылья: как бы от нас не улетел!» Кутепов, понимавший опасность для своих войск и удерживавший воодушевленных Марковцев еще под Курском, с беспокойством говорил, что ему практически навязан приказ, несмотря на ослабление корпуса, взять Орел.

Романовский был активным сторонником стремительного наступления на Первопрестольную. На совещании в Ставке он с необычной страстностью говорил: «Хоть цепочкой, хоть цепочкой, но дотянуться бы до Москвы!» Безусловно, с овладением столицей он связывал нарушение всего управления и командования противника. Даже рейд конницы С. М. Буденного по тылам Вооруженных Сил Юга России казался выдохшимся, а на московском направлении виделись только слабые, наспех мобилизованные части Красной Армии. Романовский явно уповал на знаменитый Добровольческий натиск в лучших традициях 1-го Кубанского похода в 1918 году и боев в Донецком бассейне весной 1919 года. Стремительный бросок на Москву мог строиться только на наполеоновском правиле – ввязаться в бой, а дальше будет видно, и в принципе не может быть априорно признан полностью провальным.

Характерно, что буквально такие же предложения одновременно возникли и на совещании в штабе 1-го армейского корпуса, и у командира 3-го конного корпуса генерала А. Г. Шкуро. Особенно поразительно, что их отклонил Романовский, который заявил, что Шкуро будет «объявлен государственным изменником и предан, даже в случае полного успеха, полевому суду». Для деникинского Штаба было важно не только овладение Москвой, но и то, кто войдет в нее первым.

Налицо также либо полная неосведомленность, либо игнорирование факта сосредоточения на левом фланге орловского участка отборных резервов противника – Латышской и Эстонской стрелковых дивизий, переброска Червоных казаков и других резервов. Освободившиеся после успехов в Поволжьи, на Урале и в Сибири (а затем и под Петроградом) силы Красной Армии стали перебрасываться на южное направление. Сомнителен и расчет на полную административную парализацию Советской Республики путем овладения столицей…

Затем необходимо вспомнить циркуляр от 21 августа 1919 года о воссоздании в Вооруженных Силах Юга России регулярных «традиционных» частей – полков старой Российской Императорской Армии, составленный Романовским и инспектором формирований генералом Н. М. Киселевским. Этот документ устанавливает только один вариант строительства армейской войсковой структуры: «Развертывание Вооруженных Сил на Юге России основывается на формировании регулярных частей», которое «должно вылиться в форму воссоздания старых частей русской армии». То есть такой путь Романовский не просто признавал главным, а утверждал как единственный.

Это чрезвычайно важно, так как ранее просто не учитывалась несомненная для нас связь всплеска духа наживы летом 1919 года с начатым возрождением ячеек, а затем и подразделений и частей старой армии (прежде всего многочисленных полков регулярной кавалерии). Вот как пишется об этом в истории 1-го гусарского Сумского полка: «Реализация военной добычи была единственным источником, дававшим возможность эскадронам продолжить формирование и развертывание в соединения, являвшиеся преемниками старых славных полков». Только 8 апреля 1920 года, после смены Главнокомандующего, произошло признание порочности этого пути, причем главным злом были названы «громадные обозы, жившие большей частью на счет мирного населения и совершенно не дававшие фронту бойцов». Приказ Врангеля от 16 апреля 1920 года гласил: «Иметь имущество отдельных ячеек, состоящих из кадров полков старой Русской Армии, запрещаю и считаю это преступлением».

Наконец, была весьма субъективной кадровая и дисциплинарная политика, прежде всего в отношении строевых начальников. Генерал-майор Н. Д. Неводовский, вполне расположенный к Ивану Павловичу, его давний знакомый и однокашник, прямо писал: «У генерала Романовского была одна слабость: слабость к доблестным боевым офицерам. Им он многое готов был простить; для них всегда находилось теплое слово и добрая улыбка». А это уже напрямую связано с отношением командования и Штаба Вооруженных Сил Юга России к морально-дисциплинарному разложению и проблеме борьбы с ним…

Анализ собрания приказов по Добровольческой Армии за осень 1918 – весну 1919 годов заставляет нас сделать вывод о нежелании или неумении командования водворить порядок. На полугодовой период приходится только 10 приказов, касающихся наказаний. Затем, из семи случаев вынесения смертного приговора в пяти Главнокомандующий помиловал или заменил расстрел на разжалование либо каторжные работы. Среди обвинений – четыре случая большевицкой агитации, два случая грабежа и мародерства, одно убийство однополчанина (расстрел утвержден и произведен), одно «самовольное оставление караульного помещения» и в двух случаях причины не указаны. Как видим, наказания за дисциплинарные и имущественные проступки и преступления крайне редки, особенно на фоне все более широкого их распространения. Чаще непосредственные начальники не только скрывали затребованных к аресту дебоширов и мародеров, числя их умершими, но и просто не подпускали следственные комиссии, периодически прибывавшие для разбора жалоб на опьяненных безнаказанностью строевиков.

Один из бессильных приказов Деникина – от 25 декабря 1918 года – грозил разжалованием, исключением из службы или заключением на срок от двух до шести месяцев «за бесчинство и буйство, а равно за нарушение правил благочиния в публичном месте при обстоятельствах, особенно усиливающих вину, как то: с обнажением оружия, стрельбой в воздух, в присутствии толпы и т. д.». Как видно из текста, такие деяния совершались преимущественно в городах, где имелись упомянутые общественные места. «Героями» часто становились офицеры-фронтовики, прибывшие с позиций на кратковременный отдых и успевавшие заслужить определение «в бою незаменимые, в тылу невыносимые». И даже не слабость санкций и не вялое их применение было главной причиной. Современники точно подметили «надрывность» пьяного веселья и буйства, вызванных острой потребностью «забыться». Постоянное пребывание в боевой обстановке, частые многоразовые атаки за день, огромные потери и нередкие рукопашные резко повышали нервно-психическое напряжение, требовавшее энергичной разрядки любой ценой.

Понятно, что в условиях хронической нехватки пополнений и больших потерь командование (и в первую очередь начальник Штаба Главнокомандующего) было обеспокоено исключительно боевыми качествами и верностью личного состава, по сравнению с которыми небоевые проявления отодвигались на второй план. Но в погоне за боеспособностью исчезала забота о моральном облике Армии и отношении к ней населения. В итоге интеллигентско-обывательские и буржуазные круги быстро начинали попросту бояться буйных «освободителей» с не меньшей силой, чем раньше ждали их прихода, – не говоря уже о крестьянах и рабочих. К сожалению, следует признать, что за тактической целесообразностью в данном случае Романовский не увидел политических последствий.

Существует точка зрения, что Деникин собирался после занятия Москвы отдать под суд генерала Шкуро, чьи войска особенно скандально прославились. Но при этом Романовский принимал того же Шкуро, по словам последнего, «очень ласково и гостеприимно». Впрочем, впоследствии Романовский ревниво пресекал его попытки вторгаться в политические вопросы. Но давний и близкий сослуживец Ивана Павловича генерал Ю. Н. Плющевский-Плющик, генерал-квартирмейстер Ставки, продолжал тесно общаться и даже был на «ты» с буйным кубанцем, предупреждая Шкуро о предполагавшемся аресте и суде в случае оперативного неповиновения. Еще удивительнее, что в конце 1919 года, после всех «художеств» Шкуро, Романовский продолжал вне службы доверительно общаться с ним и симпатизировал настолько, что выдвигал на должность Командующего формируемой Кубанской Армией. Яркий пример упомянутой выше «слабости к доблестному офицеру»…

Непомерно раздутые хозяйственные и штабные структуры в основном подчинялись Главному Командованию Вооруженных Сил Юга России, а не составляющим их войсковым соединениям. Необходимость решительного сокращения этих структур обсуждалась постоянно, но никаких реальных шагов не предпринималось. Разумеется, Романовский не мог вникать во все детали давно назревшей оздоровительной реорганизации, но начать ее и взять под свой контроль было не только нужно, но и входило в обязанности начальника Штаба Главнокомандующего. Кстати, именно на многочисленные тыловые должности устремлялись те самые генералы и полковники, которых Романовский отправлял в резерв чинов. То есть кадровая проблема не решалась, а лишь загонялась внутрь.

* * *

Осенью – зимой 1919 года, по мере роста неудач на фронте, быстро нарастало недовольство и озлобление против высшего командования. Подобные настроения имеют тенденцию персонифицироваться, обращаясь на конкретных личностей, причем зачастую совершенно иррационально и необъяснимо. Конечно, Деникину было далеко до корниловской популярности и алексеевского авторитета, офицерство видело в нем либерализм и слабоволие; энергичный же Романовский, пользовавшийся неограниченным доверием Главнокомандующего, считался виновником всех неудач и именовался «злым гением», «социалистом», «жидомасоном» и прочими броскими эмоциональными штампами.

Очень симптоматичен образ, употребленный в одной из частных бесед и отсылавший к фигуре А. А. Аракчеева при Императоре Александре I. При трезвом анализе быстро выясняется, что Аракчеев по своему положению никак не мог воздействовать на политику Императора. Фактически он играл роль «перчаток», в которых Александр проводил наиболее непопулярные мероприятия; в итоге возмущение обрушивалось на Аракчеева, тогда как самодержец оставался незапятнанным. Именно поэтому и на Романовского падал гораздо больший негативный поток, чем на Главнокомандующего.

Не вызывает сомнений, что Иван Павлович прекрасно понимал это и совершенно добровольно принял на себя удар, чтобы «прикрыть» Деникина, признательность которого была просто безгранична. Поначалу Романовский просто не обращал внимания на недовольное ворчание, относя его к «мелочам». Но довольно быстро он начал прозревать и понял исключительную тяжесть своего положения. В минуту редкой душевной слабости приоткрывалась завеса холодной выдержки и обнаруживалась страстная, эмоционально напряженная до предела натура. Слова, произнесенные Романовским при этом, заслуживают того, чтобы быть приведенными полностью:

«Главнокомандующий одинок. Со всех сторон сыплются на него обвинения. Обвиняют его даже те, которые своим неразумием или недобросовестностью губят наше дело, – ведь таких много. Все партии стремятся сделать из него орудие своих целей. Бесконечно тяжел его жребий. Но я не покину его; пусть обвиняют меня в чем угодно, я не стану защищаться; буду счастлив, если мне удастся принять на себя хоть часть ударов, сыплющихся на него. В этом я вижу свою историческую задачу. Но тяжело, ох как тяжело быть таким щитом. Чувствую, что паду под тяжестью этого креста, но утешаю себя мыслью, что сознательно и честно исполнил свое назначение».

«Он не удержался от слез и замолчал»… Остается только надеяться, что мемуарист максимально точно передал эти слова. Друг познается в беде, и Романовский с высочайшим достоинством и бескорыстием продолжал преданно быть с Деникиным до самого конца. Со своей стороны, и Антон Иванович не только всецело верил своему соратнику и другу, но и понимал, что более таких людей вокруг него нет. Этим, а не только человеческой симпатией и благодарностью объясняется категорический отказ Деникина от сыпавшихся на него советов сместить Романовского. Главнокомандующий реагировал бурно, до бессвязности в репликах и дрожи в голосе: «Сменить… Легко сказать!.. Мы с ним, как два вола, впряглись в один воз… Вы хотите, чтобы я теперь один тащил его… Нет! Не могу… Иван Павлович – единственный у меня человек, которому я безгранично верю, от которого у меня нет секретов… Ох, тяжело! Силы духовные оставляют меня…»

Упреки в адрес начальника Штаба Главнокомандующего касались, как уже упоминалось, и политических убеждений, и властолюбия, и материальных злоупотреблений. Иные сообщались ему в лицо под предлогом «доверительного» и «заботливого» предупреждения об опасности – например, об отправке заграницу в личных целях целого парохода с дефицитным товаром вроде табака. Контекст очевиден – якобы подготовка средств для ухода из России. Впрочем, разнообразные «панамы», то есть крупные махинации, были вообще обычными для того времени. Так, уже при Врангеле о генерал-квартирмейстере Штаба Главнокомандующего генерале Г. И. Коновалове рассказывали, что по его вине на фронт вместо заканчивавшихся патронов был доставлен эшелон с мороженой рыбой… Таким образом, наветы не были оригинальны, силу же обретали только в определенных обстоятельствах. Деникин писал: «Оглушенная поражением и плохо разбиравшаяся в сложных причинах его офицерская среда волновалась и громко называла виновника[83]83
  Курсив А. И. Деникина. – Р. А.


[Закрыть]. Он был уже назван давно[84]84
  Курсив наш. – Р.А.


[Закрыть] – человек долга и безупречной моральной честности, на которого армейские и некоторые общественные круги – одни по неведению, другие по тактическим соображениям – свалили тяжесть общих прегрешений[85]85
  Курсив А. И. Деникина. – Р. А.


[Закрыть]».