Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

Как показали последующие события, когда все части 3-го конного корпуса без всяких затруднений присягнули, генерал граф Келлер тоже жил в мире иллюзий и уже не знал истинных настроений своих войск.

Впрочем, можно думать, что его мало интересовало, как поступят его офицеры и солдаты. Он знал, как надо поступить ему самому, и поступал так.

– Я христианин, – сказал он генералу Маннергейму, – и думаю, что грешно менять присягу».

«Он был больше, чем христианин, – христианский рыцарь», – комментирует мемуарист, но, хотя рыцарственное благородство действительно было органически присуще старому воину, нельзя не отметить, что граф, даже с религиозной точки зрения, пренебрег возможностью удержать других от шага, который лично для себя решительно квалифицировал как греховный, – не говоря уж о том, чтобы провозгласить реставрационные лозунги, сформировать и возглавить контрреволюционное движение; в сущности, свое отличие от большинства генералитета Федор Артурович проявил лишь индивидуальным нежеланием служить новой власти – или хотя бы попытаться служить России при новой власти.

В чем причина этого? Старый военачальник безусловно должен был осознавать, что любая «контрреволюция» станет широкомасштабным конфликтом внутри воюющего государства. К тому же выводу придут на тайном совещании 23 апреля генералы Маннергейм и А. М. Крымов (преемник Келлера на посту командира III-го конного корпуса), обсуждавшие «возможность переброски кавалерии… в Петроград для наведения порядка». Адъютант Маннергейма рассказывает:

«Ввиду захвата революционерами телефона, телеграфа и особо [–] железных дорог, переброска кавалерии должна была быть произведена в конном строю[62]62
  В первоисточнике – «переброску кавалерии должно было быть произведено…» – А. К.


[Закрыть].

Конная армия в несколько тысяч сабель (собеседники могли уже знать, что Маннергейма прочили на пост командира VI-го конного корпуса. – А. К.) не могла питаться от населения, ни кони не могли быть снабжены фуражем. Подвоз снабжения с юга не был возможен, т. к. только жел[езные] дороги могли бы доставить во время движения армии снабжение, т. е. эта возможность была исключена…

Вопрос о переброске кавалерии оказался невыполнимым».

Итак, если Келлер и оценивал возможность вооруженного подавления революции, он скорее всего приходил к подобным же выводам, что и совещавшиеся генералы, которые отличались ничуть не меньшим мужеством и решительностью, – фронтовики, кавалеристы, Георгиевские кавалеры. Как мы видели, Федор Артурович полагал, что может рассчитывать по меньшей мере на две дивизии, но конная дивизия – не иголка и не коробка оловянных солдатиков, чтобы спрятать ее в карман и провезти по стране, уже охваченной революциею, к мятежному Петрограду. Включиться же в эскалацию междоусобицы, открыть внутренний фронт в тылу внешнего – значило и открыть дорогу победоносным германским войскам (они не переходили в наступление всю весну и начало лета 1917 года именно потому, что предоставленная самой себе страна разлагалась на глазах).

Но может быть, все намного проще, и известие об отречении Императора надломило старого генерала и «выбило из его рук оружие» само по себе, независимо ни от каких иных соображений; может быть, граф уже посчитал, что с падением монархии история России закончилась, и начинается что-то новое, в чем он не желал принимать участия; может быть, в эти дни он предчувствовал и свою собственную трагическую судьбу – случайно ли, пользуясь пока уважением и даже преданностью подчиненных, еще до начала повсеместной кровавой вакханалии, гонений и убийств офицеров, произносит граф Келлер пророческие слова: «Я уже свыкся с мыслью, что ко мне в один прекрасный день придут и убьют».

Революция уже вовсю корчила свои жуткие гримасы.

* * *

Первая гримаса революции, впрочем, могла вызвать скорее удивление, а то и улыбку. По рассказу Федора Артуровича, покинувшего ряды Армии, с фронта в Харьков, к месту довоенной стоянки Штаба 10-й кавалерийской дивизии, его сопровождал караул. Солдаты, однако, еще не упились революционною свободой до полной потери человеческого облика, и часовой, находившийся в купе графа, даже показался ему «симпатичным». «Я ему предложил стакан вина, на что он с охотой согласился, – рассказывал Келлер. – Я вздремнул, и когда проснулся, то часового около меня не было. Поезд подошел к Харькову: я немного подождал, но, видя, что все из поезда вышли, я тоже вышел на перрон. Ни часового, ни караула не было. Я один отправился домой на свою квартиру». Парадоксальная ситуация, когда не заключенный бежит из-под стражи, а конвой, видимо тяготясь своими обязанностями, пользуется удобным случаем, чтобы бесследно исчезнуть, говорит о неизменном авторитете старого генерала, и о том же свидетельствует еще один переданный им эпизод его «мирной» жизни в Харькове.

«…На первый день Пасхи меня предупредил мой деньщик, что ко мне во двор пришел большевистский эскадрон, чтобы арестовать меня, — продолжает Федор Артурович. – Я надел полушубок, папаху и вышел. Вахмистр эскадрона скомандовал “смирно”, и я, видя такой поворот дела, спросил, что им нужно? “Ваше сиятельство”, отвечал вахмистр, “вы наш корпусной командир, разрешите поздравить вас с праздником”».

В рассказе есть, правда, одно обстоятельство, вызывающее сомнения, – датировка происшествия. До конца жизни Федора Артуровича оставалось лишь две Пасхи – 1917 и 1918 года, причем первая приходилась на 2 апреля (15-е по новому стилю), а вторая – на 22 апреля / 5 мая. В апреле 1917 года говорить не только о «большевицких», но, пожалуй, и об «обольшевиченных» воинских подразделениях как будто еще рановато, а в апреле 1918-го, когда Малороссия уже была оккупирована австро-германцами, – несомненно поздно. Конечно, перепутанными могут оказаться любые праздники, но явно выделенным из общего ряда и сопоставимым по значению с Пасхой нам представляется только Рождество; с этим вполне согласуется и упомянутый графом полушубок, надевать который в апреле – мае в Малороссии, даже в предвидении возможного ареста, вряд ли так уж необходимо. Но если наша догадка справедлива, то процитированный рассказ проливает некоторый свет на то, почему вообще генерал граф Келлер уцелел в смутные дни конца 1917 – начала 1918 года.

Действительно, уже в ночь на 9 декабря 1917 года в Харьков прибыли значительные отряды красногвардейцев и большевизированных солдат и матросов. В этой обстановке проживать, можно сказать, в эпицентре событий генералу с репутацией Келлера было несомненно опасно. И правдоподобным выглядит предположение, что роль «охранной грамоты» мог сыграть все тот же авторитет графа среди возвращавшихся с фронта солдат, в первую очередь – его бывших кавалеристов.

За эти месяцы в жизни Федора Артуровича, на первый взгляд, не происходило никаких событий, но это не значит, что их не было на самом деле. «До сего момента я стоял в стороне от политики, занимался и занимаюсь сейчас своими воспоминаниями о минувшей войне», – говорил он сослуживцу осенью 1918 года, но даже если принять, что собственный монархизм граф не включал в понятие «политики», написание мемуаров составляло для него далеко не единственную заботу. «Как граф Келлер? Видели ли Вы его в Харькове?» – писала 29 ноября 1917 года Государыня из тобольского заключения Своей бывшей фрейлине Ден; очевидно, встреча действительно состоялась, поскольку в письме от 2 марта 1918-го[63]63
  Календарный стиль неясен. – А. К.


[Закрыть] снова встречаются строки: «Если Вы увидите милого графа Келлера снова, передайте ему, что его бывший Шеф шлет ему самый сердечный привет, и скажите, что она постоянно молится за него». И хотя сколько-нибудь серьезного монархического подполья создано так и не было, отдельные контакты между различными кружками поддерживались и позволяли обмениваться информацией и строить планы, которым, увы, так и не суждено было воплотиться в жизнь. Один из курьеров – корнет С. В. Марков, в феврале 1918 года привезший графу «письма монархических организаций», десять лет спустя так передавал монолог, якобы услышанный от Федора Артуровича в Харькове:

«Передайте на словах в Петербурге, что я считаю какие-либо выступления преждевременными и лично ни на какие авантюры не пойду[64]64
  В первоисточнике – «не войду». – А. К.


[Закрыть]… Не место на Дону собирать офицеров, это не плацдарм для таких начинаний… Погибнут тысячи невинных жизней… Россия не может восстановить порядок без опоры на какое-либо иностранное государство с его технической и материальной помощью… Во всяком случае, пока не увижу, что такая помощь может быть оказана и будет реально осуществлена, я ни на какие выступления не соглашусь, так как считаю их бесполезными.

Кроме того, все эти революционные лозунги еще не изжились. Корнилов – революционный генерал, ему и карты в руки, пускай пытается спасать российскую демократию… теперь, быть может, время для этого. Я же могу повести армию только с Богом в сердце и Царем в душе. Только вера в Бога и в мощь Царя могут спасти нас, только старая армия и всенародное раскаяние могут спасти Россию, а не демократическая армия и “свободный” народ».

Приведенная цитата настоятельно требует, чтобы зерна в ней были отделены от плевел. Нельзя ожидать от мемуариста стенографической точности, но ряд положений в воспоминаниях корнета Маркова слишком сильно отличается от всего, известного о графе Келлере, и оставить это без внимания нельзя.

Заметим прежде всего, что фраза «не место на Дону собирать офицеров» в силу отсутствия какой-либо аргументации обречена оставаться загадкой, а проповедь осторожности и боязни «авантюр» не очень-то похожа на пылкого и порывистого кавалериста, каким был Федор Артурович (позиция, которую он сам займет осенью 1918 года, тоже может быть охарактеризована как «авантюрная»); и хотя мы еще увидим Келлера и сторонником тактики выжидания, но встает вопрос, чего же именно он хотел выжидать? И здесь совершенно непонятной оказывается апология иностранной помощи, тем более что граф никогда не отличался склонностью к отвлеченному теоретизированию, а это означало необходимость выбора между двумя вполне конкретными силами – воюющими европейскими блоками: Антантой и Центральными Державами.

Ожидание Келлером действенной помощи союзников в феврале 1918 года представляется крайне сомнительным; если же сбросить со счетов союзников – останутся только враги – австро-германцы. Но к немцам Федор Артурович, несмотря на свое происхождение и лютеранское вероисповедание, испытывал неприязнь даже в мирное время, и вряд ли эта неприязнь ослабла после трех лет войны и явной поддержки немцами разрушителей русской государственности, в первую очередь большевиков. Недалекое будущее покажет, что граф Келлер отнюдь не являлся «реальным политиком», способным абстрагироваться от собственных симпатий и антипатий во имя ожидавшейся выгоды, – и остается лишь спросить, а не существовало ли лица, которому взгляды, изложенные мемуаристом (тактика выжидания и опоры на «иностранцев», в качестве которых довольно явственно вырисовываются немцы), подходили бы больше, чем Федору Артуровичу Келлеру?

Увы, таким лицом является… сам свидетель, записавший приведенный выше монолог графа, – корнет Марков! Судя по всей его деятельности, он вполне подходит под категорию тех, кто «чурался авантюр», выжидал «благоприятных моментов», жаловался на недостаток сил и средств и… «активно» бездействовал. Оказавшись же осенью 1918 года в оккупированном немцами Киеве, корнет Марков, как пишет генерал М. К. Дитерихс, надзиравший за ведением следствия о цареубийстве, «был на совершенно особом положении у немцев… Он говорил, что бывал везде, и в советской России имел повсюду доступ у большевиков через немцев».

«Быть может, – комментирует Дитерихс, – в рассказе Маркова было слишком много юношеской хвастливости о своем значении у немцев, но факты видели другие офицеры, и таково было их впечатление»; быть может, корнет Марков был обязан этим «своим значением у немцев» – принятой им на себя роли курьера от Императрицы к Ее брату, Великому Герцогу Гессен-Дармштадтскому; быть может, корнет Марков был во всех своих поступках совершенно искренен… но германофильство его и стремление сделать ставку на немецкую помощь остаются неоспоримыми. А после этого рождаются слишком сильные подозрения по поводу аутентичности рассказа Маркова о позиции Келлера – рассказе, слишком сильно противоречащем другим источникам (в частности, словам из собственноручного письма Федора Артуровича: «часть интеллигенции держится союзнической ориентации, другая, большая часть [–] приверженцы немецкой ориентации, но те и другие забыли о своей русской ориентации»), – и, что еще хуже, теряется уверенность в достоверности передачи и тех слов генерала, которые кажутся вполне правдоподобными: о необходимости возвращения России на ее исторический путь и всенародного раскаяния в грехе революции или о критическом восприятии им перспектив борьбы Добровольческой Армии.

А тем временем над Малороссией и Новороссией всходила недолговечная звезда Гетмана Скоропадского.

* * *

Согласно общему мнению, слабый и неискушенный в политике генерал П. П. Скоропадский отнюдь не подходил для государственной деятельности, тем более в условиях революции, смуты и иностранной оккупации. «Меня, если можно так выразиться, выдвинули обстоятельства, – писал он сам (естественно, на литературном русском языке, поскольку ни малороссийским, ни галицийским диалектами не владел), – не я вел определенную политику для достижения всего этого, меня события заставляли принять то или другое решение, которое приближало меня к гетманской власти».

Этому признанию, кажется, можно верить, коль скоро и полтора десятилетия спустя, уже в эмиграции, бывший министр одного из гетманских кабинетов размышлял: «Скоропадскому ведь ничего и не остается сейчас, как продолжать ту игру, в которую засадили его играть 14 лет назад… Но он – сужу по всем своим встречам вплоть до последних, бывших в 1926 г., – все еще не может до конца стать украинцем, поэтому старательно играет[65]65
  Курсив первоисточника. – А. К.


[Закрыть] в украинство – и как неизбежно бывает с такими простодушно-хитрыми (sit venia verbo[66]66
  С позволения сказать (лат.).


[Закрыть]) натурами – переигрывает, ибо не знает того, где он имеет право быть “самим собой”». Не случаен поэтому вопрос, кем же был «подлинный Скоропадский»… да и существовал ли он вообще?

Пережив, как и большинство русского офицерства, гонения и унижения в 1917 году, к весне 1918-го будущий Гетман посчитал, что население Малороссии и Новороссии, в значительной степени состоявшее из «крепких хозяев» – «хлеборобов», было менее склонно к анархии и бунту, чем крестьяне Великороссии или рабочие промышленных регионов. Происходя из старинного слободского казачьего рода, неудачливый Гетман XX столетия был все-таки «петербуржцем» гораздо более чем «малороссом», и уж вовсе не «украинцем», однако, по его собственным воспоминаниям, «постепенно… надумал, что действительно наиболее подходящий – я. Во-первых, в украинских кругах меня хорошо знают, во-вторых, я известен в великорусских кругах, и мне легче будет примирить, чем кому-либо другому, эти два полюса». Решение генерала вступить на государственное поприще привело его к титулу Гетмана, который был поднесен ему 16 апреля 1918 года на «съезде хлеборобов». Известный журналист и политик В. В. Шульгин вспоминал:

«По-украински он не говорил. Его товарищ по Кавалергардскому полку и член Государственной Думы Безак рассказывал мне впоследствии, как он готовился к избранию. Он бегал по комнате из угла в угол и твердил:

– Дякую вас за привитанье та ласку (Благодарю вас за привет и любезность).

Затем будто бы он опустился на колени перед иконой и сказал:

– Клянусь положить Украину к ногам его величества.

При этом будто бы присутствовала жена Безака, убежденная монархистка, и она поняла, что “к ногам его величества” означает к ногам Николая II. Так, вероятно, думал и сам будущий гетман. Но обстоятельства сложились так, что он положил Украину к ногам его величества Вильгельма II…»

Правдив ли этот рассказ или он не более чем легенда, полностью ли справедлив Шульгин в своем выводе или сгущает краски, – но невозможно отрицать, что одним из главных, определяющих факторов на территории Новороссии и Малороссии в это время было германское (в меньшей степени австро-венгерское) вооруженное присутствие, которое русскими людьми воспринималось, пожалуй, двойственно.

Оккупанты пришли на смену большевикам, оккупанты гнали большевиков, так что оккупанты становились – и не могли не восприниматься в таком качестве, особенно поначалу, – освободителями от дикой разнузданной толпы, от террористического режима, обагренного кровью многочисленных жертв. «В это время, – свидетельствует Скоропадский о периоде большевицкого владычества (январь – февраль 1918 года), – в одном Киеве было перебито около трех тысяч офицеров. Многих мучали. Это был сплошной ад. Несмотря на мое желание точно знать, уже при гетманстве, цифру расстрелянных офицеров и мирных жителей, я не мог установить ее. Во всяком случае, нужно считать тысячами».

В заслугу немцам можно поставить также фактический разгон ими Центральной Рады (к слову сказать, поскольку «рада» означает «совет», в Киеве при ней была советская власть), где поощрялись социалистические течения; в довершение всего, несколько украинских министров оказались замешанными в уголовщину. Ясно, что нормальной жизни с такими «правителями» быть не могло, и немецкое самоуправство оказывалось вполне уместным (разгон Рады и проложил дорогу к власти Скоропадскому).

В то же время вряд ли кто-нибудь сомневался, что в своих действиях немцы руководствовались отнюдь не симпатиями к России или хотя бы Украине. Их интересовало выкачивание из богатых южнорусских губерний сырья, и в стремлении получить хлеб германское командование, заботясь, чтобы поля были засеяны, объявило, «что урожай будет принадлежать тому, кто обрабатывал землю» («узаконив» таким образом революционный «черный передел»), и… не замедлило с жестокими реквизициями.

Таковы были чужие – враги, завоеватели; легче ли было со «своими» – населением новообразованной «Украинской Державы»?

Увы, петербургскому «украинцу» генералу Скоропадскому явно не повезло с этим населением, поскольку и среди малороссов «украинцев» оказалось не так уж много. «Сознательным» был лишь сравнительно тонкий слой провинциальной интеллигенции и «полу-интеллигенции». Странно ли, что в такой ситуации Гетман, не одаренный волею самостоятельного политического деятеля, в своих поступках и высказываниях не отличался последовательностью? Скоропадскому, который, как вспоминал его сослуживец, по своей прежней службе привык быть «чрезвычайно осторожным» и «умел молчать», со дня «переворота» и в продолжение следующих семи с половиною месяцев пришлось говорить… и он говорил, пытаясь лавировать, не всегда умело:

Генералу А. С. Лукомскому, в начале мая (по новому стилю): «что он не “щирый украинец”, что вся его работа будет идти на создание порядка на Украине, на создание хорошей армии, и что когда Великороссия изживет свой большевизм, он первый подымет голос за объединение с Россией; что он отлично понимает, что Украина не может быть “самостийной”, но обстановка такова, что ему пока необходимо разыгрывать из себя “щирого украинца”; что для него самое больное и самое трудное – это работать с немцами, но опять-таки и здесь – это единственно правильное решение, так как, только опираясь на силу, он может создать порядок на Украине; а единственная существующая реальная сила – это немцы… Вот когда удастся создать прочную регулярную армию на Украине, то тогда он иначе будет разговаривать и с немцами».

Барону П. Н. Врангелю, в середине мая: «что Украина имеет все данные для образования самостоятельного и независимого государства, что стремление к самостоятельности давно жило в украинском народе… что объединение славянских земель Австрии и Украины и образование самостоятельной и независимой Украины, пожалуй, единственная жизненная задача».

Представителю Добровольческой Армии полковнику Неймирку, 9 октября: «Я русский человек и русский офицер; и мне очень неприятно, что, несмотря на ряд попыток с моей стороны завязать какие-либо отношения с ген[ералом] Алексеевым… кроме ничего не значащих писем… я ничего не получаю… Силою обстановки мне приходится говорить и делать совершенно не то, что чувствую и хочу, – это надо понимать… Я определенно смотрел и смотрю – и это знают мои близкие, настоящие русские люди, – что будущее Украины в России. Но Украина должна войти как равная с равной на условиях федерации…»

Атаману Всевеликого Войска Донского генералу П. Н. Краснову, 10 октября: «Вы, конечно, понимаете… что я, флигель-адъютант и генерал свиты Его Величества, не могу быть щирым Украинцем и говорить о свободной Украине, но в то же время именно я, благодаря своей близости к Государю, должен сказать, что он сам погубил дело Империи и сам виноват в своем падении. Не может быть теперь и речи о возвращении к Империи и восстановлении Императорской власти. Здесь, на Украине, мне пришлось выбирать – или самостийность, или большевизм, и я выбрал самостийность… Предоставьте народу жить так, как он хочет. Я не понимаю Деникина. Давить, давить все – это невозможно… Дайте самим развиваться, и, ей-Богу, сам народ устроит это все не хуже нас с вами…

Я прошу Вас быть посредником между мною, Деникиным, Кубанцами, Грузией и Крымом, чтобы составить общий союз против большевиков… Мы все Русские люди и нам надо спасти Россию, и спасти ее мы можем только сами».

А для «внутренней», «украинской» аудитории, по свидетельству современника, Гетман стремился «доказать свое “щирое” украинство между прочим усиленным восхвалением украинских знаменитостей – Шевченко и Мазепы – других не нашлось – и совершенно зря клеймя будто бы испытанный Украиной в течение двух с половиной веков русский гнет, без указаний, однако, в чем он состоял». «…В четырех стенах клянется “положить Украину к ногам Его Величества”, публично же клянется в верности самостийности, – характеризовал Скоропадского в 1918 году Шульгин. – Люди, хорошо его знающие, говорят, что он принял гетманство с хорошими намерениями, но затем ему слишком понравилась гетманская булава; будущему монарху окажет, разумеется, повиновение, но рассчитывать на особую энергию и преданность на воссоединение с Россией[67]67
  Так в документе. – А. К.


[Закрыть] нельзя. Впрочем, сделает все, что прикажут немцы, ибо искренне и до конца перешел на их сторону».

В довершение всего, для Скоропадского оказалось запретным военное строительство. «К чему Вам армия? – бесцеремонно заявил Гетману немецкий генерал В. Гренер. – Мы находимся здесь, ничего противного Вашему правительству внутри страны мы не разрешим, а в отношении Ваших северных границ Вы можете быть вполне спокойны: мы не допустим большевиков. Образуйте себе небольшой отряд в две тысячи человек для поддержания порядка в Киеве и для охраны Вас лично». Причины такой политики очевидны: врагом для вновь сформированных национальных войск должны были бы стать или большевики, или… сами оккупанты, до которых, возможно, долетали и неосторожные заявления Скоропадского, что он-де вскоре будет «иначе разговаривать с немцами». Имели немцы и причины беспокоиться о благополучии своих московских ставленников, заключивших унизительный Брест-Литовский мир и соблюдавших его условия. Правда, было в конце концов получено разрешение немцев на формирование восьми армейских корпусов, но все свелось к созданию кадровой структуры и к бюрократической деятельности военного министерства.

Отсутствие надлежащей вооруженной силы при идущей по соседству гражданской войне уподобляло новое государство обитателям вулкана, но об этом как будто мало заботились. Скоропадский с удовлетворением вспоминал, как «взялся за создание двух университетов, Киевской Академии Наук, за создание действительно хорошего Державного театра». Деревне при этом оставались германские реквизиции, австрийские бесчинства, возвращение помещиков и карательные отряды, но для горожан, особенно после голодной и придавленной большевицким террором Великороссии и по сравнению со сражающимися Доном и Кубанью, «Украинская Держава» летом 1918 года казалась оазисом, надежно защищаемым недавно еще вражескими, а теперь союзническими штыками мнимо-незыблемых немцев.

И в этой – явно не признаваемой им – Державе граф Келлер, по-прежнему проживавший в Харькове, присматривался, оценивал и… размышлял.

* * *

О том, как Келлер воспринял гетманский переворот, можно только догадываться; о том, как он воспринял германскую оккупацию – существует весьма определенное свидетельство, к тому же объясняющее скудость сведений о жизни графа в этот период. «Он сказал мне, что почти не выходит на улицу, так как не переносит вида немецких касок», – писал менее четырех лет спустя генерал Б. И. Казанович, командированный из Добровольческой Армии с секретным поручением к московскому антибольшевицкому подполью и на обратном пути посетивший Келлера в Харькове (это произошло между 28 мая и 2 июля). Он же оставил довольно подробное изложение своей беседы с Федором Артуровичем.

«Я убеждал его ехать к нам, — рассказывает Казанович, – соблазняя тем обширным полем деятельности, которое открывается для такого кавалериста, как он[68]68
  К этим словам генерал Казанович сделал следующее примечание: «В Добр[овольческой] армии, при наличии многочисленной отличной конницы, до приезда осенью 1918 г. генерала барона Врангеля не было выдающихся кавалерийских начальников». – А. К.


[Закрыть], но этот убежденный монархист (один из немногих известных мне, у которых слово никогда не расходилось с делом) заявил, что наша программа слишком неопределенна: не известно, кто мы – монархисты или республиканцы? Между тем народ ждет Царя и пойдет за тем, кто обещает вернуть его. “Но о каком Царе вы говорите?” (вопрос далеко не праздный, поскольку из своих недавних переговоров в Москве Казанович вынес впечатление, что деятели монархического «Правого Центра» были «не прочь видеть на Российском престоле кого-либо из германских принцев». – А. К.) – “У нас только один законный Царь, которому мы присягали. Его отречение было вынужденным!” – “Да жив ли он?” – “Все равно, жив его наследник, а если и он погиб, то порядок престолонаследия определен законом. Всегда может быть только один законный Царь”. Я просил его по крайней мере не отговаривать офицеров-кавалеристов, среди которых он пользовался большим авторитетом, от поступления в Добровольческую армию.

“Нет, буду отговаривать: пусть подождут, когда настанет время провозгласить Царя, тогда мы все выступим”».

Особенно знаменательна здесь последняя фраза, и к ней нам еще предстоит вернуться; что же касается остального диалога, – на его воспроизведение мемуаристом могла наложить отпечаток информация, узнать которую он должен был несколько позже: свое возвращение в ставку Деникина Казанович точно датирует 2 июля, а тревожные известия из Екатеринбурга, где в ночь на 4 июля большевиками были злодейски убиты Царская Семья и ее верные слуги, дошли до Юга России еще через несколько дней (Деникин «приказал Добровольческой армии отслужить панихиды»). Тем не менее тяжкие подозрения и переживания существовали и до роковой даты, за судьбу отрекшегося Императора беспокоились и те, кто не пользовался репутацией «партийных монархистов», и с болью писал впоследствии Деникин в частном письме: «А кто мог, кто сделал? Кто даже из тех, которые, стоя на крайнем правом фланге русской общественности и до революции, и теперь, на исходе ее, боготворят и идею, и династию?.. Кто ударил пальцем о палец, чтобы хоть выручить несчастных людей из застенка и спасти их жизни? А ведь это было возможно и не так уж трудно». И все же накануне цареубийства подозрения вряд ли были настолько сильны, чтобы Келлер и Казанович определенно предполагали большевицкое преступление уже совершившимся; а вот в письме Верховному Руководителю Добровольческой Армии генералу Алексееву, написанном Федором Артуровичем 20 июля, звучат почти дословно мысли, вложенные мемуаристом в уста графа при описании беседы с ним.

Однако прежде чем обратиться непосредственно к этому важному документу, следует отметить, что поводом для его появления было отнюдь не только стремление Келлера обсудить принципиальный вопрос о лозунгах борьбы, но и начало разыгрывания германскими оккупантами… «русской монархической» карты. Временный Атаман Астраханского Казачьего Войска князь Д. Д. Тундутов получил от немцев обещания помощи и первые средства на формирование под монархическим лозунгом «астраханских» частей, и вскоре началась вербовка добровольцев на Украине и Дону. Стремясь к полному контролю над еще не сформированной армией, немецкое командование позаботилось об инфильтрации ее частей своей агентурой. Разворачивание нового войскового соединения грозило расколом офицерства, а в перспективе – и выгодной немцам (и большевикам!) междоусобицей. Граф Келлер, отвергший предложение возглавить Астраханцев (согласился на эту роль генерал А. А. Павлов), проницательно почувствовал угрозу, и показательно, что со своим беспокойством он обратился именно к руководителям Добровольческой Армии. Итак, 20 июля Федор Артурович писал Алексееву:

«Ваше Высокопревосходительство, Михаил Васильевич,

извиняясь за то, что пишу не чернилами, ставшими в Харькове почти редкостью, обращаюсь к Вам с просьбою не только лично от себя, но от очень значительной группы офицерства, поставленного в очень трудное и тяжелое положение.

К Вам на Дон, очевидно, многое, что творится здесь, не доходит, и Вам не видно того, что видно людям, живущим на месте.

Немцы полные хозяева на Украйне, ведут политику расхищения, разложения, разъединения и натравливания друг на друга и так всегда разрозненного нашего общества, они улыбаются монархистам, натравливают малороссов на Россию и всякими средствами сохраняют и поддерживают здесь большевиков, очевидно с целью выпустить их в нужную для себя минуту, т. е. когда будут вынуждены отступить из Малороссии. Находя противовес в Австрийцах, немцы до поры до времени поддерживают совершенно порабощенное ими Украинское правительство, – но сдается мне, не на долго. Политика немцев на севере России нам не так ясна, но поддержание там розни сквозит белыми нитками[69]69
  Так в документе. – А. К.


[Закрыть].

Здесь часть интеллигенции держится союзнической ориентации, другая, большая часть [–] приверженцы немецкой ориентации, но те и другие забыли о своей русской ориентации.

Единственной надеждою являлась до сих пор для нас добровольческая армия, но в последнее время и к ней многие относятся подозрительно, и подозрение, вкравшееся уже давно, растет с каждым днем. Не судите по тем эшелонам офицеров, которые идут к вам, они в большинстве составлены из людей голодных, ищущих возможность прокормиться, лучшие же офицеры не идут. Ваш начальник политического отдела уверял меня, что Ваше имя везде популярно и что Вам верят все, если он и Вам докладывал то же, то ввел Вас в заблуждение. Верят Вам кадеты и может быть, и то отчасти, группа Шульгина, но большинство монархических партий, которые в последнее время все разрастаются, в Вас не уверены, что вызывается тем, что никто от Вас не слышал столь желанного ясного и определенного объявления, куда и к какой цели Вы идете сами и куда ведете добровольческую армию.