Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

* * *

Приказ этот безусловно представлял собою нечто большее, чем просто оперативная директива, и недаром он начинался в торжественном стиле манифеста:

«Я, начальник Азиатской конной дивизии генерал-лейтенант барон Унгерн, сообщаю к сведению всех русских отрядов, готовых к борьбе с красными в России, следующее:

1) Россия создавалась постепенно, из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии общностью государственного начала. Пока не коснулись России, к ней по ее составу и характеру непримиримые, принципы революционной культуры, – Россия оставалась могущественной, крепко сложенной империей. Революционные бури с запада глубоко расшатали государственный механизм, оторвав интеллигенцию от общего русла народной мысли и надежд. Народ, руководимый интеллигенцией, как общественно-политической, так и либерально-бюрократической, сохраняя в недрах своей души преданность вере, царям и отечеству, начал сбиваться с прямого пути, указанного всем складом души и жизни народной, терял прежние, давшие величие и мощь стране, устои, перебрасывался от бунта с царями-самозванцами к анархической революции и потерял самого себя. Революционная мысль, льстя самолюбию народному, не научила народ созиданию и самостоятельности, но приучила к вымогательству, разгильдяйству и грабежу. 1905 год, а затем и 1916–1917 гг. дали отвратительный, преступный урожай революционного посева.

Россия быстро распалась. Потребовалось для разрушения многовековой работы только три месяца революционной свободы. Попытки задержать разрушительные инстинкты худшей части народа оказались запоздавшими. Пришли большевики, носители идеи уничтожения самобытных культур народных, дело было доведено до конца. Россию надо строить заново по частям. Но в народе мы видим разочарование, недоверье к людям. Ему нужны имена, имена всем известные, дорогие и чтимые. Такое имя лишь одно – законный хозяин земли русской – император Всероссийский Михаил Александрович, видевший шатание народное и словами своего высочайшего манифеста мудро воздержавшийся от осуществления своих державных прав до времени опамятствования и выздоровления народа Русского.

2) Силами моей дивизии, совместно с Монгольскими войсками, свергнута в Монголии незаконная власть китайских революционеров-большевиков, уничтожены их вооруженные силы, оказана посильная помощь объединению Монголии и восстановлена законная власть ее державного главы Богдо-хана. Монголия по завершении указанных операций явилась естественным исходным пунктом для начавшегося выступления против красной армии в советской Сибири.

Русские отряды находятся во всех городах, курэ и шаби[170]170
  Монастыри и монастырские поселки. – А. К.


[Закрыть] вдоль монгольско-русской границы. И таким образом наступление будет происходить по широкому фронту…

3) В начале июня в Уссурийском крае выступит Атаман Семенов при поддержке японских войск или без этой поддержки.

4) Я подчиняюсь Атаману Семенову.

5) Сомнений нет в успехе, так как он основан на строго-обдуманном и широком политическом плане…»

Дальнейший текст приказа посвящен довольно детальному изложению плана боевых действий, с распределением операционных направлений между подчиненными Унгерна от Урги до Кобдо, – завершается же он вновь в торжественном и возвышенном стиле:

«Народами завладел социализм, лживо проповедывающий мир, – злейший и вечный враг мира на земле, так как смысл социализма – борьба. Нужен мир – высший дар Неба.

Ждет от нас подвига в борьбе за мир и Тот, о Ком говорит св[ятой] пророк Даниил (гл[ава] XI), предсказывающий жестокое время гибели носителей разврата и несчастия[171]171
  Так в документе. Возможно, следует читать «нечестия». – А. К.


[Закрыть] и пришествие дней мира.

“И восстанет в то время Михаил, Князь великий, стоящий за сынов народа Твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа Твоего все, которые будут [найдены] записанными в книге.

Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут в искушении; нечестивые же будут поступать нечестиво, но не разумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют.

Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет тысяча двести девяносто дней.

Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трехсот тридцати дней”[172]172
  Неточная цитата из Книги Пророка Даниила (12: 1, 10–12). В синодальном переводе: «…и не уразумеет сего никто из нечестивых…» (стих 10), «…тысячи трех сот тридцати пяти дней» (стих 12). – А. К.


[Закрыть]. – Твердо уповая на помощь Божью, отдаю настоящий приказ и призываю вас, офицеры и солдаты, к стойкости и подвигу»[173]173
  Документ изобилует опечатками, наиболее явные из которых исправлены без оговорок. – А. К.


[Закрыть].

В сочетании с высказываниями Унгерна, встречающимися в его переписке тех месяцев, приказ-«манифест» принято считать воплощением безумных грез «кровавого барона» о возрождении азиатского «Срединного Царства» и «очистительной буре с Востока», которую он якобы стремился принести развращенному Западу на клинках своих монгольских всадников. О письмах Унгерна речь еще впереди, основная же оперативная идея приказа представляется довольно здравой и рациональной и в любом случае не имеет ничего общего с «желтым (во всех отношениях) мифом».

Яснее всего об этом говорят следующие два пункта:

«При встрече действующих отрядов, численностью более 1 000 человек, с отрядами одинаковой и большей численности, действующими против общего противника, общая команда переходит к тому начальнику, который вел непрерывную борьбу с Советскими комиссарами на территории России, причем не считаться с чином, возрастом и образованием…

При мобилизации бойцов, пользоваться их боевою работою по возможности не далее 300 верст от места их постоянного жительства. После пополнения отрядов нужным по количеству имеющегося вооружения кадром новых бойцов, прежних, происходящих из освобожденных от красных местностей, отпускать по домам».

Они, как видим, устанавливают безусловное главенство местных повстанческих командиров над пришедшими из-за кордона и интересный принцип «ротации» кадров, к которому в годы Гражданской войны на разных фронтах иногда пытались прибегнуть начальники, имевшие дело с партизанскими контингентами. Очевидно, что постоянно обновляющийся состав войск не успевал бы проникнуться идеей похода «от азиатских степей до берегов Португалии», а перенимавшие командование местные партизаны не могли воспринять иной общей «идейной платформы», кроме освобождения России от большевизма. С другой стороны, все это лишь в небольшой степени касалось самого Унгерна и его ударной группировки, подчиняться с которой кому бы то ни было барон, конечно, не стал бы. Так, может быть, мечта о «Желтой Империи» и повсеместном распространении буддизма тоже составляла его «личную собственность», которую он не собирался распространять среди сибирских повстанцев?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует попытаться понять источник подобных интерпретаций личности барона Унгерна, и это вполне возможно: как представляется, все версии о его «буддизме» и «панмонголизме» восходят к книге приват-доцента и журналиста А. Ф. Оссендовского, носящей звучное заглавие «Звери, люди и боги». В определенном смысле слова Оссендовский стал «злым гением» барона Унгерна, хотя и не мог, скорее всего, оказывать никакого влияния на поступки генерала. Не более чем легендой остается рассказ, будто «Оссендовский внушил… дегенерату Унгерну мысль реставрировать дом Романовых, а сам на полученные от Унгерна средства поехал на восток за царем Михаилом Романовым, местопребывание которого якобы было известно только ему – Оссендовскому», а версия о какой-то исключительной роли «советника барона» базируется, с одной стороны, на диком и ложном взгляде, что любой человек, попадавший в поле зрения Унгерна, уже был обречен, и поэтому для благополучного проезда через Ургу необходимо было обладать сверхъестественной удачей или немыслимыми заслугами, – а с другой – на сочинениях самого Оссендовского.

Они-то и сослужили барону, а вернее – уже его памяти, чрезвычайно скверную службу. Общавшийся с генералом не более двух недель и далеко не ежедневно (как то видно из его собственного рассказа), журналист настойчиво стремится создать представление о себе как о «конфиденте» Унгерна: повествование наполнено «монологами» барона, чуть ли не умоляющего его: «Я столько лет вынужден был находиться вне культурного общества, всегда один со своими мыслями. Я бы охотно поделился ими…»

В принципе, желание Унгерна выговориться перед случайным собеседником ничему не противоречит, беда лишь, что в качестве такового ему попался человек, постоянной беллетризацией и приукрашиванием напрочь обесценивший как свои собственные свидетельства, так и все рассказанное ему. Это начинается уже с навязанного Оссендовским «литературному Унгерну» стиля речи – выспренного, театрального, даже ходульного, исполненного позы и декламации и резко расходящегося со всеми другими свидетельствами о манере барона говорить (сравним хотя бы впечатления Першина: «Говорил он деловито, был скуп на слова и, видимо, совершенно не заботился о впечатлении, им производимом на других. В нем не замечалось и тени какого-либо позерства»).

Будем ли мы после этого верить Оссендовскому и в его рассказах о том, что Унгерн принял буддизм и исступленно кричал: «Умру… Я умру… Но это ничего!.. Ничего!.. Дело уже начато и не умрет… Зачем, зачем мне не дано быть в первых рядах бойцов за буддизм!? Зачем так решила Карма?..» – Очевидно, что использование такого источника возможно лишь там, где он хотя бы не противоречит другим свидетельствам, не столь откровенно литературным и эмоционально окрашенным.

Иногда говорят, что мысли «оссендовского Унгерна» находят подтверждение в протоколах допросов Унгерна исторического. Достоверность последнего источника, однако, сразу должна быть поставлена под сомнение, ибо в нем не стенографируются, а пересказываются ответы пленного генерала, при чем легко могут оказаться утерянными какие-либо штрихи, чрезвычайно важные в столь деликатном вопросе, как духовные искания. Тем не менее прислушаемся и к протоколам.

«Идеей фикс Унгерна является создание громадного среднеазиатского кочевого государства от Амура до Каспийского моря. С выходом в Монголию (когда? в октябре 1920-го, маршем на Троицкосавск? – А. К.) он намеревался осуществить этот свой план… Желтую расу он считает более жизненной и более способной к государственному строительству, и победу желтых над белыми («белыми» в смысле расовом, а не политическом. – А. К.) считает желательной и неизбежной», – записывают допрашивающие, резюмируя: «заражен мистицизмом и придает большое значение в судьбе народов буддизму». В то же время уместен вопрос, в чем заключался «мистицизм» барона, коль скоро он тогда же проницательно отмечал: «Если вы знакомы с восточными религиями, они представляют собой правила, регламентирующие порядок жизни и государственное устройство», считая это свойство присущим и коммунистическому учению, которое также расценивал как религиозное. По крайней мере, именно на Востоке, как следует из этих слов, мистики он не нашел или не разглядел (за исключением «прикладной сферы» гаданий).

Непредвзятое чтение остальных утверждений, которые содержатся в цитированном фрагменте протокола, по сути дела, ставит нас всего лишь перед политическим прогнозом, наряду с особенностями географии и этнографии учитывающим и вероисповедный фактор. К духовной области можно было бы еще отнести «желательность» победы желтой расы, якобы исповедуемую нашим героем, выгодно отличающим «кочевников» от обитателей Запада: глубинная неприязнь Романа Федоровича к современной ему европейской культуре подтверждается и другими источниками. Но делает ли он на этой основе свой личный религиозный выбор?

Ответ, по нашему мнению, можно найти в изложении взглядов Унгерна, встречающемся в одной из эмигрантских работ о нем. К сожалению, это тоже только изложение, не сохраняющее тонкостей и нюансов, местами темное; тем не менее основное содержание оно должно воспроизводить, и содержание это вполне красноречиво.

«Барон утверждал, что с некоторого времени человеческая культура пошла по ложному и вредному пути. Вредность барон усматривал в том, что культура нового времени в основных проявлениях перестала служить для счастья человечества – возьмем ли ее, например, в области технической или новейших форм политического устройства, или же, хотя бы, – в сфере чрезмерного углубления некоторых сторон человеческих познаний, потому что Р[оман] Ф[едорови]ч считал величайшей несуразностью, что вновь открытые глубины этих познаний не только не приблизили человека к счастью, а, пожалуй, отдалили и в будущем еще больше [будут] отдалять от него.

Таким образом, культура, как ее обычно называют – европейская культура – дошла до отрицания себя самой и из величины подсобной сделалась как бы самодовлеющей силой.

На поставленный ему собеседником вопрос о том, в какую же именно эпоху человечество жило счастливее, Р[оман] Ф[едорови]ч ответил, что в конце средних веков, когда не было умопомрачительной техники, люди находились в более счастливых условиях, хотя это и звучит как парадокс (вспомним, что в ту эпоху и рыцарство было таковым в любимом для барона Унгерна смысле).

Для двадцатого века уже ясно, что развитие техники идет в ущерб счастью рабочего, потому что машина вытесняет его шаг за шагом. Борьба за существование обостряется, говорил далее барон, развивается чудовищная безработица, и, как результат изложенного процесса, – повышаются социалистические настроения.

Барон Унгерн полагал, что Европа должна вернуться к системе цехового устройства, чтобы цехи, т. е. коллективы людей, непосредственно заинтересованных как в личном труде, так и в производстве данного рода в целом, сами распределяли бы работу между сочленами на началах справедливости».

Таким образом, противопоставляются не религии и даже не цивилизации (о каком «цеховом устройстве» может идти речь в «кочевом государстве»?), а эпохи – и именно с этой точки зрения Унгерна и привлекали «народы-конники», в качестве примера которых он приводил «казаков, бурят, татар, монголов, киргизов, калмыков и т. д.»: только они казались барону стоящими «на той же ступени культурного развития (м[ожет] б[ыть] только в иных формах), которое было в Европе в конце XIV и начале XV вв.».

«Унгерн заявляет себя человеком, верующим в Бога и Евангелие и практикующим молитву», – косноязычно фиксируют советские писаря; «считает себя призванным к борьбе за справедливость и нравственное начало, основанное на учении Евангелия». Нет оснований оспаривать столь явно выраженное исповедание своей веры и утверждать, как это упорно делается вопреки всему, будто барон стал-таки буддистом. Более того, приведенное выше пространное изложение взглядов нашего героя также резко противоречит самому духу буддизма неоднократно подчеркнутым стремлением к переустройству земной жизни во имя достижения счастья…

Для буддиста «счастьем», и то в довольно специфическом смысле, может быть названа лишь «нирвана», надежду на которую приписывает своему «Унгерну» Оссендовский. Счастье же, составляющее цель человеческого общежития, счастье, нарушаемое вытесняющим человека машинным производством, счастье, достижимое оружием, – не только разительно отличается от восточного идеала и соответствует идеалу западному, активному, действенному, но и, выглядя несколько наивно и неожиданно в устах сурового и жестокого воина, легко подходит в качестве цели поисков к образу другого странствующего рыцаря: «Друг Санчо, ты должен знать, что небу было угодно произвести меня на свет в железный век, чтобы я воскресил век золотой…»

Нам снова приходится вспомнить Рыцаря Печального Образа уже в других условиях; впрочем, сейчас барону Унгерну не до рыцарских романов. Все, что оставило в его душе след, он к тому времени уже прочел, и теперь ему предстояло написать свой собственный рыцарский роман – как и положено, острием клинка.

И Азиатская конная дивизия перешла в наступление.

* * *

Среди архивных документов сохранилась «Схема расположения отрядов в Монголии, Сибири и Забайкальи, подчиненных Ген[ерал] Лейт[енанту] Барону Унгерн (по данным к 14/VI-21 г.)», позволяющая конкретизировать те силы, которые, если и не управлялись Унгерном непосредственно (и даже не всегда существовали в действительности), то могли приниматься им в расчет. По представлениям барона все пространство южнее Транссибирской железнодорожной магистрали не просто было полно партизанских отрядов самой разнообразной численности – от 150 до 5 000 человек, – но буквально пылало в огне восстаний. На самом же деле сведения эти были сильно преувеличены, и для реального вовлечения в борьбу существовавших там мелких формирований необходимы были «люди с именем», способные объединить вокруг себя разрозненных повстанцев. А таких людей, обладавших личными качествами и авторитетом, сравнимыми с унгерновскими, не нашлось. О сколько-нибудь реальной координации действий можно было говорить лишь применительно к формированиям Кайгородова, Казанцева и Казагранди и монгольским отрядам князей Максаржав-вана, направленного в Улясутай, и Сундуй-гуна, двигавшегося с основными силами Унгерна. Барон не знал, что уже предан Богдо-Гэгэном, который решил ориентироваться на Советскую Республику: еще до изгнания китайцев с ведома «живого бога» на север тайно отправилась делегация, искавшая помощи у большевиков и в марте 1921 года образовавшая «Народно-Революционную Партию». Ее вожди, не говоря уже о полуграмотных рядовых членах, имели мало общего с коммунистической идеологией, почитали Богдо-Гэгэна и в недалеком будущем стали жертвами своих «более сознательных» товарищей, но сейчас им было по пути с большевиками, уже давно посматривавшими на Монголию – очередное полено для костра Мировой Революции… Слепой как физически, так и духовно Богдо-Гэгэн тоже разделял заблуждения своих подданных, в дни опубликования унгерновского приказа № 15 передавая делегации, что «его ориентация и вера, что НРП сумеет вывести страну из тяжелого положения, остается неизменной. Он не оказывает Унгерну никакой поддержки».

Кстати, возможность этих заговоров за спиной барона красноречиво свидетельствует о том, что Роман Федорович действительно не вмешивался во внутренние дела Монголии. Несостоятельными выглядят и утверждения, будто Унгерн своим последним походом «дал повод» Советской власти вторгнуться на территорию Халхи и фактически оккупировать ее: еще 5 февраля 1921 года, когда известия об успехах Азиатской дивизии вряд ли успели дойти до Москвы, Народный Комиссариат иностранных дел РСФСР настаивал перед Реввоенсоветом Республики «на срочном разрешении вопроса о выдаче оружия Монгольской народно-революционной партии (официально еще не провозглашенной! – А. К.)». Предполагать, что за этим не последовало бы вторжения, якобы «спровоцированного» зловредным Унгерном, – становится уже просто наивным.

В свою очередь, барон, в рамках запланированного Атаманом Семеновым широкомасштабного наступления – от Кобдо до Владивостока – не мог не двинуться вперед; и в связи с этим самое время обратить свой взгляд на восток, ибо оттуда с оставлением Урги появлялась недвусмысленная угроза.

Маньчжурия, как мы помним, контролировалась Чжан Цзо-Лином, формально подчинявшимся центральному пекинскому правительству и получившим от него указания организовать против Унгерна военную экспедицию. «Старый хунхуз», правда, не рвался в бой, зондируя почву, не согласится ли русский генерал очистить Халху за… взятку, но и говорить о полной пассивности маньчжурского диктатора тоже не приходилось. Так, в первых числах мая 1921 года китайскими властями Харбина в сотрудничестве с красной разведкой была раскрыта местная организация «унгерновцев», готовившая выступление, а еще раньше хайларского наместника Чжан Цзо-Лина, генерала Чжан Куй-У, понизили в должности, причем сменивший его генерал был настроен к барону значительно враждебнее своего предшественника.

Мы не случайно вспомнили генерала Чжан Куй-У, поскольку в период монгольских операций Азиатской дивизии роль его продолжает оставаться по меньшей мере двусмысленной. В самом деле: Унгерн избивает китайские войска и приводит к власти в Урге правительство, фактически находящееся в состоянии войны с Китайской Республикой, а в это время в Хайларе, под крылом Чжан Куй-У, сидит офицер связи от Атамана Семенова, войсковой старшина А. Костромин, мобилизует и вооружает местных беженцев и по тракту Хайлар – Урга… шлет Унгерну боеприпасы. «Генерал Чжан-куй по прочтении (письма от Унгерна. – А. К.) сказал нам, что вы ему брат и он сам за вас отрубит голову каждому (подлинные слова)», – пишет Роману Федоровичу один из его агентов в Маньчжурии, и «братские» чувства китайского военачальника подкрепляются из Урги весьма эффективным способом: треть доходов от реализации захваченной русскими (китайской!) военной добычи передается именно Чжан Куй-У…

И в те же месяцы Унгерн пишет много писем. Вскоре они станут лучшими свидетельствами обвинения, позволяя «уличать» барона в антисемитизме, наемничестве, стремлении к расчленению России, пресловутом «панмонголизме» и проч. Но в первую очередь необходимо обратить внимание, что письма эти изобилуют противоречиями.

Одному барон пишет об образовании центрально-азиатского государства «народов монгольского корня», другому – о реставрации «Поднебесной Империи» Цинов, третьему – о планах пойти на службу «высокому Чжан Цзо-Лину», а четвертому – вообще о стремлении установить «Сибирскую Республику», дабы избежать «анархии, смуты и еврейских погромов»[174]174
  Это письмо сибирскому эсеру В. И. Анучину выглядит довольно странным, и сам барон на процессе в Ново-Николаевске отрицал свое авторство; следует, однако, помнить, что Анучин, в отличие от других адресатов Унгерна, находился в это время в поле досягаемости советских карательных органов, и переписка с «кровавым бароном» могла быть поставлена ему в вину. – А. К.


[Закрыть]. Складывающаяся картина напоминает несколько наивное «многоличие» человека, который отлично сознает, что союз любых двух присутствовавших на политической арене сил станет роковым для него и для его дела, и каждому адресату представляет свои цели по-разному. Несмотря на это, в своем последнем походе барон Унгерн оставался одиноким.

К изоляции политической добавилась и изоляция военная: бригада Казагранди была отбита от советской границы (потерявший душевное равновесие Унгерн обвинил полковника в измене и распорядился расстрелять), а «западный фланг» – группировки Кайгородова и Казанцева – оказался отрезанным в результате предательского удара, нанесенного в июле Максаржав-ваном. Впрочем, об этом сам Унгерн, похоже, уже не узнал, будучи всецело поглощен своими собственными операциями.

Отвлекая внимание и силы противника диверсиями отряда хорунжего Тапхаева на станицу Мензенскую (правая колонна, начало боевых действий 22 мая) и бригады генерала Резухина на Желтуринскую (левая колонна, 26 мая), сам барон с конной бригадой и монгольским отрядом Сундуй-гуна, составляя центр направленных на Забайкалье сил, выдвинулся вдоль тракта Урга – Троицкосавск и к 10 июня начал под Троицкосавском обходную операцию. Но все бои не увенчались успехом.

Отбитый от Желтуринской Резухин, правда, сумел пройти вдоль границы и вторгнуться на советскую территорию восточнее; однако и слабый отряд Тапхаева, и центральная группировка потерпели неудачу. Руководимая Унгерном бригада, втянувшись в пересеченную лесистую местность, 13 июня была сбита с господствующих высот и несмотря на упорство раненного в этом бою барона, обстреливаемая с сопок ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем, смешалась и в беспорядке отступила на юг. В те же дни и Резухин вдоль реки Селенги отошел на монгольскую территорию. Первоначальный план операции – соединившись севернее Троицкосавска, уничтожить красную группировку – был сорван.

Но и большевики не в полной мере смогли использовать свой успех. Легкомысленно посчитав противника уничтоженным (так же, как полгода назад – китайцы) и не позаботившись организовать преследование и добить отступающих, в конце концов просто потеряв бригаду Унгерна, – они двинули вглубь Монголии экспедиционный корпус во главе с бывшим прапорщиком К. А. Нейманом. Недооценка упорства и тактического чутья барона немедленно обернулась для них серьезными неприятностями, а действия Белого военачальника – окончательно развеяли легенду о его «монгольских химерах».

В самом деле, группировка Неймана, на три четверти состоявшая из пехоты, опрометчиво подставляла фланг и тыл соединившимся на Селенге конным бригадам Унгерна и Резухина. И если бы «панмонголист» Унгерн хотел защитить от красного нашествия Монголию и «священную особу» Богдо-Гэгэна, – ему ничего не стоило бы наброситься на ползущую по кратчайшему пути на Ургу советскую пехоту и на степных просторах, используя маневренные качества своего «войска», растрепать ее в пух и прах. Однако будущее Монголии и ее святынь на поверку совсем не интересует барона: важнее для него семеновский план, в соответствии с которым Азиатская дивизия, бросив Ургинское направление на произвол судьбы, возобновляет операции на западное Прибайкалье. И пока войска Неймана входили в незащищенную Ургу, барон, оправившись и передохнув на Селенге, двинулся на северо-восток, первоначальным маршрутом Резухина. 6–8 июля красные заняли столицу Монголии, 11-го их ставленник Сухэ-Батор провозгласил создание «народного правительства» (главой государства номинально оставался Богдо-Гэгэн), на 18-е опомнившийся Нейман запланировал удар по белой группировке, но был упрежден: уже 24 июля Унгерн оказался в 150 верстах к северо-востоку, под самой Желтуринской.

Сметая противника, вихрем мчится по Забайкалью Азиатская конная дивизия. Под дацаном[175]175
  Буддистский монастырь. – А. К.


[Закрыть] Гусиноозерским барон 31 июля бьет одну из немногих регулярных советских частей, встретившихся на его пути, и пополняется пленными красноармейцами. 3 августа он уже в пятидесяти верстах от Верхнеудинска, но именно в этот момент своего наибольшего успеха генерал наконец понимает, что остался один: грандиозное наступление, планируемое Семеновым, сорвалось. Тактические победы и оперативный успех оборачиваются стратегической бессмыслицей, и Унгерн поворачивает вспять.

Выскользнув из расставленной западни, он отрывается от преследователей и неутомимо продвигается на юго-запад. И вот под копыта коней вновь стелются монгольские степи. Вновь на берегу Селенги, разделившись на две бригады (одна – под командой Резухина, с другой – сам барон), останавливается Азиатская дивизия. Куда ей идти дальше?

* * *

Для сегодняшних авторов ответ ясен и недвусмыслен: конечно… в Тибет! Таинственная страна, «духовная крепость», кладезь восточной мудрости – чего еще мог желать такой человек, как барон Унгерн?

Посмотрим, однако, хотя бы на географическую карту. Во всех передвижениях Азиатской дивизии после отказа от прорыва к Верхнеудинску наблюдается, как мы уже упомянули, явно выраженный «дрейф» на юго-запад. Помимо условий местности, где теснины ограничивали свободу передвижения колонны и в известной степени задавали его направление, причинами могли стать и догадки генерала, что большевики будут «ловить» его в районе Урги и восточнее, – и, конечно, планы дальнейших действий. Но Тибетом здесь, очевидно, и не пахнет.

Помимо того, что пришлось бы преодолеть расстояние чуть ли не в две с половиною тысячи верст через солончаки Монголии, зловещие пески Гоби и неприступные горные хребты, – не слишком ли это даже для Унгерна?! – для продвижения в Тибет ему следовало идти на юг, а не на юго-запад, где на пути сразу вставали бы дополнительные препятствия в виде хребта Хангай и горной цепи Монгольского Алтая; а ведь география Монголии, в отличие от далекой горной страны, была известна достаточно неплохо. Именно общее направление движения дивизии, существование в Кобдо и Улясутае подчиненных Унгерну группировок и, наконец, сорвавшееся у него несколькими месяцами ранее признание – позволяют с большой долей уверенности реконструировать стратегическую идею генерала.

Основываясь на разговорах с Романом Федоровичем, Д. П. Першин впоследствии так представлял себе развитие событий: «После кяхтинской неудачи у барона была главная мысль пробраться как-нибудь через Урянхайский край в среднюю Сибирь, т. е. Минусинский край, в русскую гущу Енисейской губернии, а затем оттудова в Западную Сибирь, чтобы среди сибирского крестьянства поднять антибольшевикское[176]176
  Так в первоисточнике. – А. К.


[Закрыть] движение…» Такие же прогнозы строили, по свидетельству современника, и чины Азиатской дивизии, и «большинство из них было совершенно убеждено в том, что барон ведет их в Урянх[айский] край, т.-е. – на верную гибель» (Урянхай славился, по словам того же автора, «крайней дикостью и кажущейся изолированностью»).

Но ведь Унгерн сам говорил, будто «возымел намерение уйти через всю Монголию на юг, объясняя это решение тем, что убедился в необходимости дать здесь “пережить красное” и предупредить “красноту” на юге, где она только начинается. Зарождающуюся на юге “красноту” он видит в революции, совершившейся в Южном Китае, и борьбе его с Северным Китаем», – и современный публикатор этого документа рассуждает, казалось бы, вполне логично: «Южный Китай был уже охвачен “краснотой”, и единственным местом на юге, где она “только начинается”, для Унгерна был Тибет. Только там можно было спокойно “пережить” все происходящее в Китае и России». Беда лишь в том, что цитата взята из показаний, данных пленным бароном в Штабе экспедиционного корпуса; и если даже закрыть глаза на все содержащиеся в протоколе явные нелепицы (Унгерн якобы, ошибаясь на три года, неверно называет собственный возраст, утверждает, что «до [Великой] войны служил в полку, которым командовал барон Врангель, за пьянство был предан последним суду» и проч.) – остается закономерный вопрос: на чем основана интерпретация поведения барона в плену как его нравственной капитуляции, из которой следует буквальное прочтение протоколов допросов и безусловное доверие к ним? Почему, в условиях, когда борьба еще не была окончена (продолжали сопротивляться Белое Приморье, Казанцев, Кайгородов), Унгерн должен был привлекать внимание противника к подлинным планам ее продолжения? И неужели рыцарь мог предать своих соратников, даже если сам и был предан ими?

Да, ему суждено было пережить еще и предательство. Разыгралась уникальная сцена: военная история знает бесчисленное количество дезертирств, когда один человек бежит из рядов войска, – и едва ли не единственный случай, когда дезертирует все войско, бежав от одного человека. И человеком этим был генерал барон Унгерн-Штернберг.

На Селенге дивизия сделала первую серьезную передышку после стремительного отступления из Забайкалья, и эти дни стали днями ее разложения. В советской исторической литературе встречаются беглые упоминания о том, что разложение это произошло не без участия красной разведки; при заметном числе в рядах дивизии пленных красноармейцев и не подвергавшихся серьезному отбору русских беженцев из Урги, присутствие среди унгерновцев советской агентуры отнюдь не выглядит чем-то нереальным, и если она действительно существовала, то работала весьма успешно. Из уст в уста передаются пугающие слухи о новых фантастических планах барона, о предстоящих походах (перспективы зимовки в Урянхае, не пугавшие генерала, должны были вселять страх в его подчиненных) и о том, что окончательно обезумевший генерал уже приступил к уничтожению своих же соратников, которое с каждым днем, если не с каждым часом, будет принимать все бо́льшие и бо́льшие размеры.