Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

«Бьет большевиков во многих случаях лучше, чем “штабные” генералы, – писал о Балаховиче Первый Маршал, – потому что сам большевик, в конце концов, из них и происходит. Не жалеет чужой жизни и чужой крови, совершенно так же, как и своей. Дайте ему быть собой, потому что другим он быть не сумеет». Польский революционер Пилсудский (ибо он несомненно был революционером, хотя революционность его и имела сильную национальную составляющую) был строже к «Батьке», чем русский интеллигент Мережковский, пристально вглядывавшийся в глаза своего собеседника – «мутно-голубые, жутко пьяные» – «но чем? Вином, кровью, славою, смертью? Нет. Так чем же? Не знаю. Может быть, судьбою, – своею судьбою, малою или великою, но которую надо ему совершить до конца. Где будет конец, погибнет ли “партизан” Балахович в Бобруйске, Смоленске, или дойдет до Москвы “главковерхом”, – я опять-таки не знаю. Знаю только, что он уже идет – летит и долетит до конца, не остановится. Вот этим-то концом он, может быть, и пьян». А генерал Гончаренко, вспоминая свои встречи с Булаком под Лугой, вздыхал:

«Сейчас этот непревзойденный ландскнехт, по слухам, собирается идти на Москву.

Пожелайте ему всякой удачи.

Но держитесь от него на пушечный выстрел…»

Балахович и в самом деле был настроен решительно. «Сражаться с большевиками их оружием», «разлагать Красную Армию демократическими лозунгами», «поднимать народные восстания» – все это было хорошо, но несмотря ни на что, он все-таки в первую очередь был военным, рвущимся в драку, и именно так – «драться» – запомнил Савинков единогласное решение военного совета, на котором присутствовали оба брата Балаховичи, Пермикин, представитель Врангеля генерал П. С. Махров и другие «все такие высокопоставленные лица».

«Стояли мы тогда в полесских болотах, – рассказывает о Балаховиче один из персонажей польского писателя-эмигранта Иосифа Мацкевича. – Мокро. Кони грязные. Дождь идет. Небо висит над головой, как старый потник. Уж как он ругался, так нам с тобой и за десять лет не выучиться. Приказал седлать, и пошли болотами, лесами на восток…»

* * *

5 ноября Русская Народная Добровольческая Армия перешла демаркационную линию, имея первоначальной задачей выдвижение на рубеж Овруч, Мозырь, Жлобин. Первый же удар потряс находившуюся на этом участке советскую 10-ю стрелковую дивизию – старых знакомых «Батьки» еще по боям под Псковом. «Я помню, мы шли вначале очень удачно. Ваши части сдавались. Все время бои, бои, бои, и для нас удачные», – рассказывал на советском суде Борис Савинков, выступивший в поход рядовым добровольцем 1-го Конного полка (злые языки говорили, правда, что на автомобиле, с любовницей и конным конвоем). Уже 10 ноября отборные части «1-й Партизанской дивизии смерти» с боя взяли Мозырь, углубившись на советскую территорию почти на сто верст, и рвались дальше – на Речицу, к Днепру. На Овруч двинул свою Крестьянскую бригаду «Атаман Искра» (генерал И. А. Лохвицкий), а на Жлобин пошел от Мозыря полковник Микоша со 2-й дивизией. Спешно доформировывал и 3-ю генерал Ярославцев, комплектуя ее пленными красноармейцами, которым давно уже была невыносима Советская власть.

« – Мы против коммуны, — вспоминает рассказ одного из них Савинков. – Нас гонят, а что дома-то делается?.. Карательные отряды хлеб отбирают, скот угоняют… Чем жить будем? А убежишь, поймают – сейчас расстреляют, не поймают – дом вконец разорят… Троцкий – тьфу!.. Комиссары – чорт бы их всех побрал… А ежели и вы против коммуны да за народ, так ваша программа – наша программа. Тогда мы с вами…

– Мы никого к себе не зовем. Хочешь, иди домой, хочешь, иди назад к красным, хочешь, иди в тыл, в Польшу, хочешь, поступай добровольцем к нам…

– Мы теперь это знаем. Домой пойдешь – не дойдешь… К красным – ну их в болото… В Польшу – незачем. С вами пойдем.

– И драться только до дому. Мозырский до Мозыря. Смоленский до Смоленска, Московский до Москвы.

– Вот-вот… правильно… Ну, я – Казанский. Мне далеко идти.

Не раз, не два, не десять раз слышал я такой разговор, всегда один и тот же, как две капли воды на себя похожий. Только менялись губернии: Казанский, Тульский, Псковский…»

И советское руководство было немало встревожено наступлением Булака, спешно передавая две новые дивизии командованию своей 16-й армии и подняв чуть ли не по всей Республике пропагандистскую кампанию.

 
Мчится Балахович со своими громилами,
Мечтает Коммуну с корнем выломить, —
 

стращали «Окна РОСТА»[228]228
  «Окна РОСТА» – плакаты, выставлявшиеся в витринах отделений Российского телеграфного агентства (РОСТА). В написании большинства текстов и подготовке иллюстраций к ним принимал участие Владимир Маяковский, которому принадлежат и процитированные строки. – А. К.


[Закрыть], на которых генеральский кулак душил кого-то маленького и щуплого, очевидно коммунара. А на другом плакате из-за горизонта зарился на Советскую Республику и сам, заботливо подписанный, «Балахович» – страшный, толстомордый, с длинными седыми усами и оскаленной пастью, в золотых генеральских эполетах… Что же заставляло большевиков проявлять такое беспокойство?

Прежде всего, похоже, здесь играла роль все-таки боязнь возобновления польского наступления. Тяжелые бои осени 1920 года, в результате которых тысячи красноармейцев оказались в плену, а чуть ли не вся 4-я армия вынуждена была перейти границу Восточной Пруссии и интернироваться там, – были слишком хорошо памятны руководителям РСФСР. Западный фронт Республики был если и не растерзан, то во всяком случае сильнейшим образом потрепан, так что рассчитывать на энергичный и действенный его отпор, пожалуй, и не приходилось. И если бы за партизанами Булак-Балаховича, занимая освобожденную территорию, двинулись регулярные польские войска, – противостоять им было бы отнюдь не легко. Вряд ли сбрасывались со счетов и собственные качества балаховцев, – причем не столько военные (агентурная разведка Красной Армии еще накануне «похода на Мозырь» установила, что из четырех дивизий «Батьки» две находятся в стадии формирования; одна из них – кавалерийская – так, кажется, и не была сформирована до конца), сколько политические, о которых так громко трубили Савинков, Мережковский и их коллеги по перу. Кто, как не большевики, знал цену разрушительной пропаганде и социальной демагогии, – и потому их не могли не испугать лозунги «Программы», при всех их недостатках возбуждавшие симпатии крестьянства в неизмеримо большей степени, чем проводимая методами жесточайшего террора советская продразверстка.

И основания для такого беспокойства были: даже если критически подходить к утверждениям Савинкова, будто «Балахович больше революционер, чем солдат, хотя дай Бог, чтобы все были такие солдаты», а «любой солдат 1-ой дивизии, старый партизан-балаховец – пропагандист. На стоянке, в каждой крестьянской семье, в каждой хате солдаты 1-ой дивизии ведут пропаганду», – все-таки нельзя отрицать, что взаимодействие с населением безусловно было, хотя «пропаганда» устами рядовых партизан и шла, скорее всего, не по «Программе», а так, как описал ее тот же Савинков:

«…Он протискался сквозь толпу, огромный, седобородый, похожий на раскольничего попа, загремел, показывая корявый палец:

– Это что, огурец или палец? Палец… А я кто? Барин или мужик? Мужик… Так чего зубы-то заговаривать? Бери, ребята, винтовки! Бей их! бесов! Бей бесов окаянных, комиссаров и бар!.. Довольно поцарствовали над нами!.. Правильно ли я говорю?..

– Перекрестись, что против панов.

Егоров снял кубанку и перекрестился на церковь…»

Впрочем, одними митингами выиграть войну было нельзя. На северо-восточном и юго-восточном направлениях от Мозыря войска Русской Народной Добровольческой Армии начинали терпеть поражения в стычках с перебрасываемыми сюда советскими дивизиями, а зарвавшейся под Речицей ударной группе из «дивизии смерти» и недоформированной конницы угрожало окружение.

Б. В. Савинков вскоре по завершении «Мозырского похода», размышляя о причинах его неудачи, на первое место ставит «недостаточность пропаганды», не подтолкнувшей крестьянство к массовым восстаниям, а красноармейцев – к столь же массовым сдачам в плен или переходам на сторону белых. Не отрицая существования «пропагандистского фактора», подчеркнем все же, что лучшей пропагандой всегда останутся боевые успехи, свидетельствующие о серьезности и жизнеспособности новой силы и устанавливаемой ею власти. Балаховцы же в этом отношении оказались в явно невыгодном положении, особенно с 20 ноября, когда, по рассказу самого Булака, от пленных стало известно о крушении южного фронта белых (эвакуация Врангелем Крыма завершилась 15–16 ноября по новому стилю). С этим вряд ли могла потягаться любая пропаганда Армии, оказавшейся один на один со всей Советской Республикой и ее вооруженными силами и фактически не имевшей тыла.

Щедрая помощь Польши своему союзнику Балаховичу сошла на нет в условиях переговоров с большевиками: обещанная полякам контрибуция в тридцать миллионов золотых рублей (около 14% всего, что оставалось от золотого запаса Российской Империи) также стала весьма эффективным «способом пропаганды». В результате сила балаховской артиллерии так и осталась неопределенной, числящиеся в составе Армии бронепоезд и десять аэропланов, похоже, нигде себя не проявили (не говорит ли это об их реальном состоянии?), а внешний вид героев-партизан ярко запечатлел Савинков: «Какая гвардия сравнится с ними? Ночь без сна, день в бою, ночь снова без сна. Руки мерзнут – перчаток нет, ноги мерзнут – обмотки, на плечах – подбитая ветром шинель, но вместо фуражки меховая папаха и на папахе мертвая голова. Новая народная русская форма. “Петушиная” – скажут мне. Я отвечу: “Заслужите ее”».

Неблагополучно было и в собственном тылу. Начальник снабжения Армии капитан Елин не смог представить оправдательных документов на истраченные суммы (по общему мнению – просто проворовался), был отстранен, а позднее даже угодил под следствие, но и ревизия его деятельности велась каким-то странным способом – по рассказу самого Елина, например, «имущество интендантское выгружалось без всякой системы на полотно железной дороги. Мешки с мукой и сахаром складывали прямо на рельсы. Много мешков было намочено дождем и разорвано вагонами проходящих поездов»…

Много нареканий вызывает обычно и моральный облик фронтовиков-балаховцев, обвинение которых в грабежах, насилиях и, конечно, еврейских погромах стало уже общим местом. Бессмысленно рассуждать, что предшествовало чему: отказ евреев вступать в организуемую для них при штабе Балаховича «Отдельную Еврейскую Дружину» прапорщика Цейтлина – или бесчинства «батькиных» молодцов; вступление тех же евреев в Красную Армию (во время ее наступления, в Белостоке, Седлицах и др.) – или убежденность балаховца в том, что «все жиды – коммунисты»; но, вспоминая о вполне реальных и засвидетельствованных случаях убийств, грабежей и отвратительных издевательств, мы обязаны вспомнить и приказ, отданный Булаком еще 20 октября и предававший военному суду не только участников погромов, но и командиров тех частей, в которых служили погромщики. Застигнутые же на месте преступления подлежали немедленному расстрелу, что неоднократно производилось и самим генералом и о чем тоже имеются конкретные свидетельства, с датами и именами расстрелянных. Кроме того, в ответ на легенду об «организованных свыше погромах балаховцев» необходимо заметить, что ни один военачальник в здравом уме не отдаст приказа об устройстве погрома, поскольку это во мгновение ока разложит и разрушит войска: «…Кто разбил дверь, тот уже не гость, а разбойник. Начинается неудержимый грабеж», – справедливо пишет Савинков. И лучшим свидетельством против обвинений Русской Народной Добровольческой Армии в массовых бесчинствах служит сохранение ею боеспособности до последних дней борьбы на своей земле.

Несмотря на тяжелую обстановку, говорить об утрате балаховцами боевого духа отнюдь не приходится. «Ибо самое замечательное, что я видел в 1-ом конном полку, – улыбка на всех устах, – рассказывает тот же Савинков, проделавший с полком значительную часть похода. – Трусит рысью – улыбается во весь рот. Встает с зимней зарею, седлает коня – улыбается во весь рот. “Возьмешь вот эту деревню”, – улыбается во весь рот. – Не преувеличиваю, говорю то, что видел, – лежит раненый, улыбается во весь рот. “Что ты?” – “Жил грешно и умираю смешно”». И это действительно кажется кощунственным преувеличением, «литературщиной», – но ведь и Балахович вспоминал партизан, умиравших с улыбкой и последней просьбой – похоронить с музыкой или закурить напоследок: «пусть-де знает Батько, как сынки умирают».

Несправедливо было бы перекладывать вину за проигрыш кампании и на соседей справа – 3-ю Русскую Армию, как попытался это сделать генерал: на самом деле даже первоначальный план наступления балаховцев предусматривал, что их правый (овручский) фланг будет загнут к демаркационной линии, опираясь на нее и не ставя наступление в непосредственную зависимость от положения на участке Пермикина. В то же время сам Балахович на волне своего первоначального успеха сделал шаг, который таил в себе опасность для Армии даже независимо от всех названных выше объективных и субъективных причин. «…А потом встретит кого-нибудь, и тот повернет все вверх ногами», – вспомним мы годичной давности предостережение младшего брата «Батьки», чтобы вновь убедиться в его правоте.

12 ноября Станислав Булак-Балахович объявил себя Начальником Белорусского Государства и Главнокомандующим, причем для формирования вооруженных сил новопровозглашенной республики из каждого полка было приказано выделить белорусов (кстати, этим опровергается утверждение современного минского историка, что армия Балаховича изначально имела в своем составе чуть ли не целую белорусскую дивизию). Такие изменения структуры сражающихся частей в условиях маневренной войны и непосредственного соприкосновения с противником были более чем рискованными и привели к размолвке Станислава с братом Иосифом, которому он оставлял командование Русской Народной Добровольческой Армией, произведя его в генерал-майоры (полковником младший Балахович стал еще в Северо-Западной Армии). «Оба они были прекрасными и храбрыми офицерами, – вспоминал о братьях хорошо знавший их соратник, – но Станислав был большим оригиналом – он носил белую свитку с генеральскими отворотами и приказывал именовать себя “батькой”, при его штабе находилось “белорусское правительство”, его же брат этого не поощрял и поэтому отношения между братьями были натянутыми».

О принципиальном характере размолвки может говорить и публикация в русской эмигрантской прессе заявления находившихся в Польше русских командиров, в том числе И. Н. Балаховича, о признании барона Врангеля верховным вождем всех антибольшевицких сил. Приведенный в заметке фрагмент текста, правда, вызывает сомнения (несколько странно звучит обещание «терпеливо и твердо до конца переносить все невзгоды и тяготы боевой жизни» из уст старых, многократно обстрелянных офицеров, уже доказавших эту готовность на деле); однако братья-генералы не перепутаны, как можно было бы ожидать, – среди подписавших значится «Командующий народной добровольческой армией генерал-маиор Булак-Балахович 2-ой» – и это как будто доказывает хорошую осведомленность публикаторов. Здесь же подчеркнем, что Иосиф Балахович, в отличие от брата не обладавший авантюрными наклонностями, представляется вообще более лояльным по отношению к верховному русскому командованию в течение всей Гражданской войны.

В отличие от Балаховича-младшего, Савинков как будто одобрил произошедшее, 16 ноября поставив свою подпись под договором о признании Белорусской Народной Республики, который откладывал определение «окончательной формы взаимоотношений между Россией и Белоруссией» до Учредительных Собраний обоих государств. Возможно, однако, что при этом имелось в виду создание великоросско-белорусской федерации, в составе Единой России, и Станислава Балаховича нельзя считать противником такого варианта: когда сегодняшние белорусские авторы восхищаются воззваниями 1920 года («Дык гей, беларускi народзе! Усе як адiн у шэрагi нашай армii пад штандар нашага правадыра бацькi Булак-Балаховiча… Ачнiсь, Беларусь») и отмечают (ошибочно) участие в «Белорусском съезде», проходившем 15–16 ноября в Слуцке, Балаховича-младшего, – им следовало бы вспомнить, как посланцам Булака дали тогда понять, что белорусские сепаратисты «уже не верят никаким российским обещаниям» и склонны отмежеваться от «расейцев-балаховцев». Милее им была Польша, несмотря даже на то, что поляки и в 1919, и в 1920 годах вели себя в Белоруссии не как освободители, а как оккупанты, и – вспоминал участник событий – «не раз рассказывали балаховцы, как им приходилось заступаться за население, терроризируемое польскими войсками…»

Однако Белорусской Республике и в балаховском ее варианте суждено было недолгое существование. 16 ноября начинается откат, в ночь на 18-е оставляется Мозырь, и с арьергардными боями, огрызаясь и выскальзывая из приготовленных для них «мешков», войска обоих братьев пятятся к демаркационной линии. Отступление продолжается до 28 ноября, когда основные силы переходят на польскую сторону и сдают оружие (существует упоминание, что разоружение происходило не безболезненно, а в отношении частей, предводимых младшим братом, – даже с боем, но эта версия сомнительна). Сам «Батька», в последних боях раненный в ногу и находившийся в тяжелом состоянии, едва не застрял на советской стороне и лишь 30 ноября был выручен специально вернувшимся из-за кордона полковником Жгуном, с небольшим отрядом разыскавшим генерала и переправившим его за демаркационную линию. Для генералов Булак-Балаховичей начиналась эмиграция.

* * *

Эмиграция или… репатриация?

Мы уже достаточно слышали о Станиславе Балаховиче как о поляке, чтобы предполагать возможность и второго ответа, в пользу которого, казалось бы, говорят и настойчивые попытки генерала добиться польского гражданства, предпринимаемые в это время. Однако сама Польша отторгает его, в лице своих дипломатических представителей всячески стремясь не просто отмежеваться, а прямо избавиться от ненужного уже «Батьки».

Рижские переговоры РСФСР и УССР с одной стороны и Польской Республики – с другой, проходившие с октября 1920 по март 1921 года и завершившиеся подписанием 18 марта мирного договора, стали позорной страницей польской дипломатии и легли грязным пятном на шляхетскую честь «Второй Речи Посполитой». Захваченное большевиками русское золото ослепило поляков, побуждая их не только к беззастенчивому разделу малороссийских и белорусских земель (отозвавшемуся Польше в сентябре 1939 года), хотя Минск был в прямой досягаемости польских и союзных русских дивизий, но и к предательскому поведению в отношении последних. В первый момент после перехода демаркационной линии польское командование еще склонялось к сохранению войск Пермикина и Балаховичей как организованной боевой силы, но денег на это у Республики не нашлось, а Франция, к которой обращался за помощью Савинков (имея в виду, впрочем, в первую очередь 3-ю Русскую Армию, а не Балаховича, не оправдавшего его надежд), отказала недвусмысленно и категорично. Не была использована и возможность переброски Русской Народной Добровольческой Армии в «Среднюю Литву», к формально еще «бунтовавшему» генералу Желиговскому, чего боялись большевики. В результате русские формирования были интернированы в специальных лагерях, где местные власти предоставили полную свободу действий главе Русского Политического Комитета[229]229
  Комитет был переименован в «Эвакуационный». – А. К.


[Закрыть], начавшему чистку офицерского состава под предлогом «германской ориентации» последнего, которой поляки боялись, как огня. Таким образом, провозглашенный Пилсудским «поход против большевизма» оказался фикцией, да и государственные интересы самой Польши – товаром довольно дешевым.

Еще худшим было положение Балаховича: польская делегация предложила даже выдать его Советам в случае «гарантий амнистии»… К счастью для «Батьки», что-то помешало этому постыдному торгу, но настойчивые требования высылки генерала продолжались и в ходе переговоров, и по их завершении. Так, уже 7 октября 1921 года было подписано очередное советско-польское соглашение, по которому поляки обязались выдворить Булак-Балаховича из страны в течение двух недель. По странному совпадению – совпадению ли? – соответствующая крайняя дата – 20 октября – должна была стать началом одной из советских денежных выплат по Рижскому договору…

Очевидно, что в такой ситуации генерал не мог не стремиться к получению польского подданства, которое защитило бы его от подобных поползновений, тем более что тот же Рижский договор, определявший условия репатриации, предоставлял ему для этого все возможности. Балаховича поддержала определенная часть прессы, и высылки удалось избежать. В то же время неясным оставалось его положение – ходатайства о зачислении обоих братьев-генералов в резерв польской армии, как и о награждении их орденами «Virtuti Militari»[230]230
  Орден Воинской Доблести (в русских источниках иногда именуется «Военный Крест») – одна из самых почетных польских боевых наград. – А. К.


[Закрыть], надолго повисли в воздухе (как мы помним, Станиславу Балаховичу с наградами никогда не везло…).

Впрочем, помимо невезения имелись и более веские причины. «Батька», разумеется, не мог так быстро успокоиться, и волнения советских представителей были, в общем, вполне оправданными. Сам он называл последним днем своих боев «за свободу Белоруссии» 18 марта 1921 года – как лояльному гражданину, к тому же стремившемуся в ряды Войска Польского, ему и нельзя было признавать, что борьба его на советской территории продолжалась после подписания мирного договора, – но приведенный выше «Приказ Батьки», отпечатанный перед ноябрьским наступлением, находили «расклеенным агентами Балаховича» в белорусских деревнях еще в середине апреля… Недаром, очевидно, значительное число балаховцев – по оценке Савинкова, быть может преувеличенной, до 1 000 человек, – не ушло за демаркационную линию, а продолжало сражаться в красных тылах.

Некоторое время генералы пытались вести типично эмигрантскую деятельность, подписывая вместе со своими соратниками меморандум о том, что не «комитеты» и «общественные деятели» из Парижа и Берлина, а войсковые командиры, живущие одной жизнью со своими солдатами, должны представлять подлинное лицо русских эмигрантов и беженцев, или принимая участие в работе белорусских организаций, выбирая, впрочем, ориентацию определенно русофильскую. В связи с начавшимся расформированием лагерей интернированных Балахович-старший прилагал усилия к обеспечению работой своих бывших подчиненных, немалая доля которых не имела ничего общего с Польшей, и добился для этого получения концессии на лесные разработки в Беловежской Пуще, где поселился и сам вместе с братом.

Не сумев расправиться с генералом дипломатическими методами, его противники обратились к террористическим: в ночь на 13 июня 1923 года на лесной дороге в Беловеж выстрелом из винтовки был убит Иосиф Балахович, и расследование показало, что следы вели за кордон. Первое же сообщение прессы квалифицировало это преступление как покушение на старшего брата, но поскольку, как мы помним, Иосиф всегда занимал более правую позицию, чем Станислав, у советской разведки вполне могли быть к нему персональные счеты, и недаром близкий знакомый обоих братьев упоминал о признании схваченного год спустя убийцы, что «деньги от большевиков» он получил именно за младшего Балаховича. Нет сомнения, что подобные планы строились и в отношении «Батьки», но Бог миловал его.

Кипучая энергия генерала искала выхода. Отказавшись от попыток играть какую-либо политическую роль – исключением стали лишь дни военного переворота, совершенного Пилсудским в мае 1926 года, когда Булак с группой своих партизан решительно выступил на стороне Первого Маршала, вернувшего себе верховную власть в государстве, – он все больше посвящает себя заботам о старых соратниках, выступлениям в печати, сплочению ветеранов, деятельности в организациях «комбатантов» (участников минувшей войны), широко раздавая учрежденный им самим «Крест Доблести», напоминавший по внешнему виду белый эмалевый орден Святого Георгия – его несбывшуюся мечту, – но с заменой в центральном медальоне изображения Победоносца на мертвую голову со скрещенными факелом и мечом. Романтика «рыцарей смерти» Великой войны («Звездой Рыцарей Смерти» именовалась высшая степень балаховского ордена), Христианская символика Адамовой головы – «смерть и Воскресение», память о Партизанской дивизии, носившей мертвые головы вместо кокард… не объединяются ли все эти ностальгические ассоциации одним славянским словом – «тоска», как говорят, не имеющим точных синонимов в европейских языках?

Наверное, генерал тосковал. Вынужденное бездействие угнетало его. Он так и не научился жить мирной жизнью, не научился считать деньги и из-за этого несколько раз попадал в неприятные истории, выдавая векселя, по которым не мог расплатиться. Он писал польские и белорусские стихи, не блещущие, быть может, литературными достоинствами, но взволнованные и искренние – не главное ли это в стихах? – был ли это призыв «встать за отчизну» или грустная эпитафия любимым коням – вороному и белому, которым уже не суждено было понести хозяина в решительную битву или на победный парад; мечты и намерения слишком часто не сбываются в жизни, и лишь в конце земного пути, упорно ведущего генерала к неизменной цели, ожидал он, что «koń wrony i bialy» вновь встретят его для самой последней скачки…

Может быть, с таким состоянием Балаховича было связано и то, что брак его с Гертой фон Герхард оказался непродолжительным; позднее он женился в третий раз, и заботы о детях (всего двое сыновей и пять дочерей от трех браков[231]231
  Некоторые из прямых потомков С. Н. Булак-Балаховича и сейчас живут в Польше, другие эмигрировали. – А. К.


[Закрыть]) и семье погибшего брата тоже должны были занимать его в эти тягостные годы, которые мы с высоты своего исторического знания назовем сегодня межвоенными…

Могла ли война не найти своего «рыцаря смерти»? В последнее время появляются версии о его участии военным советником в Гражданской войне в Испании (1936–1939), где Балахович якобы делился своим партизанским опытом в штабе генерала Франко. Но, хотя было бы чрезвычайно заманчиво представить старого «Батьку» инструктирующим марокканскую конницу «войск Национальной Испании», скорее всего здесь мы имеем дело с очередной легендой. Помимо того, что наиболее подробная польская биография генерала просто не оставляет ему на это времени, не следует сбрасывать со счетов неприязненное отношение, которое он питал к Германии, активно поддерживавшей Франко. В эти годы Булак целиком в мечтах о новом славянском Грюнвальде[232]232
  Битва при Грюнвальде 15 июня 1410 года, в которой польско-литовско-русские войска нанесли поражение рыцарям Тевтонского Ордена, надолго остановила германскую экспансию на Восток. – А. К.


[Закрыть], о войне с победным финалом в Берлине… Однако в действительности ему пришлось увидеть зарево над Варшавой.

Впрочем, не в одном Гитлере видел он угрозу. Один из старых балаховцев позже вспоминал речи, которые «Батька» вел в кругу своих соратников. «Я знаю – некоторые из вас посмеивались над моим увлечением Тарасом Бульбой, который был естественный тип средневековья, – говорил он, – но любил я его не за это, а за упорную непримиримость к врагу, за стойкость в христианской вере, свободолюбие и преданность своим товарищам. – Он и погиб страшной смертью за эти идеалы… Я убежден, что скоро настанут страшные времена, которые по силе человеконенавистничества, жестокости и преследования христиан и вообще верующих в Бога превзойдут не только средневековье, но и жуткую эпоху ассирийских и египетских царей… Да, господа, скоро еще нам придется отвечать на вопрос: “во Христа веруешь?”, причем утвердительный ответ будет требовать немедленной защиты с оружием в руках христианской цивилизации. Поверьте мне, вопрос будет так поставлен, или победить, или влачить жалкую жизнь раба и лизать пятки большевицкого хама!»

Вспомнил ли Балахович эти свои слова в сентябре 1939 года, когда в обливающейся кровью Польше, которую делили между собою нацисты и большевики, он бросился формировать новый партизанский отряд? К этому времени чин его был признан, и «Добровольческую Группу» (название менялось несколько раз) Булак-Балахович возглавляет уже не генерал-майором Русской Армии, а бригадным генералом Войска Польского. Почти две тысячи отозвавшихся на его клич добровольцев объединены в два пехотных батальона, два эскадрона кавалерии, противотанковый взвод и – отголосок минувшей войны? – юнкерский и офицерский отряды, действуя в дни обороны Варшавы на южном участке.

Кажется, возвращаются дела двадцатилетней давности. Вновь идут по тылам противника балаховцы; вновь стелется в карьере на пулеметы дикая конница; ближайший помощник Булака – есаул Яковлев (теперь он польский полковник), в 1920 году командовавший казачьей бригадой… Тогда они крепко не ладили – Яковлев не хотел подчиниться, – сегодня же стоят в общем строю: «скоро настанут страшные времена…», и встретить их надо, как прежде, с оружием в руках.

Позже рассказывали, будто Балахович «объявил о формировании отряда для похода против большевиков», и в какой-то мере можно этому поверить, поскольку генерал посылал своего эмиссара и в восточные области Польши – в Брест-Литовский, Люблин и Вильну для контакта с «формирующимися там моими отрядами», – а ведь Брест и Вильна входили уже в советскую зону раздела Польши. Но 30 сентября пала Варшава, открытая вооруженная борьба была окончена, и «Батьке» с его приближенными пришлось переходить на нелегальное положение.

Ну, уж для этого он решительно не был создан. Попытки конспиративной работы Булак-Балаховича трудно назвать успешными – кружок лиц, собравшихся при нем, объединялся, очевидно, лишь обаянием самого генерала и за семь месяцев никакого вклада в подпольную борьбу внести не успел, «Батьке» же соратники в конце концов посоветовали выбраться из Варшавы. Но на прощание генерал, как рассказывал близко знавший его сослуживец, решил «“кутнуть” по своему обыкновению»… – «А кто два раза в день не пьян, тот, извините, не улан…»

Был или не был Балахович навеселе, когда 10 мая 1940 года у его дома, уже после комендантского часа, его остановил немецкий патруль? Наверное, это неважно, как неважно и то, была ли эта встреча случайной или кто-то донес оккупантам о скрывающемся генерале, и его поджидали специально направленные гестаповцы. В конце концов, можно быть пьяным и не от вина – вспомним размышления Мережковского: «летит и долетит до конца, не остановится. Вот этим-то концом он, может быть, и пьян»; «есть упоение в бою» – и с одной только палкой в руках, на которую опирался он при ходьбе (тревожили старые раны?), партизан Балахович принял последний свой бой.

Он и сам не любил брать в плен настоящих врагов – не обманутых красноармейцев, а комиссаров и чекистов. Еще на Великой войне он не ждал себе плена от немцев. Не пошел он в плен и сейчас, предпочтя автоматную очередь и легкую смерть на месте.