Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

Вообще отношение японцев к своим недавним союзникам по борьбе с большевиками было вполне однозначным. Вновь предоставим слово адмиралу Старку:

«Нужно заметить, что с самого Владивостока и до Гензана флотилию конвоировал дивизион японских миноносцев. В Гензане же к нему присоединился японский легкий крейсер. Японцы относились к нам в высшей степени вежливо, ограничиваясь лишь наблюдением за нами, но из всех разговоров с ними выяснялось, что японское морское командование не допускает мысли, чтобы Сибирская флотилия, как таковая, задерживалась бы надолго в японских портах (Корея принадлежала тогда Японии. – Н. К.). Например, в вопросе пополнения запасов угля и воды они предупредили меня, что это будет допущено за наличные деньги и только один раз для каждого корабля при условии, что мы используем уголь для срочного ухода из порта. …Мое указание на то, что флотилия в состоянии такой перегруженности не может выйти в море, японцы отказывались принимать во внимание и настаивали на уходе.

Японцы не скрывали, что пребывание в японских водах собственно Сибирской флотилии, как организованной и вооруженной морской части, располагавшей к тому же кораблями, которые большевики требовали задержать и вернуть им, являлось одним из главных препятствий в ходе их переговоров с красными и что они готовы были идти на все, чтобы это препятствие устранить. Сухопутные части, находившиеся на кораблях, наоборот, они склонны были рассматривать как беженцев, при условии схода их на берег безоружными».

После списания части пассажиров на берег, кроме личного состава, на кораблях остались: около 2 500 человек из казачьей группы генерала Ф. Л. Глебова и их семьи, части Урало-Егерского отряда генерала Д. А. Лебедева (1 200 человек) и милиция Татарского пролива (100 человек) тоже с семьями, Омский и Хабаровский кадетские корпуса и семьи воспитателей (350 человек), батальон морских стрелков, морская десантная рота, русско-сербский отряд и их семьи (около 500 человек), чины Владивостокского порта, службы связи, плавучих средств, морского госпиталя опять же с семьями (около 200 человек), а также семьи плавающего состава (около 150 человек).

Адмирал Старк по просьбе генералов Лебедева (перед эвакуацией – начальника вооруженных сил Владивостока) и Глебова (командира Дальневосточной казачьей группы) оставил их отрядам несколько транспортов и часть офицеров для их обслуживания. Отряду Лебедева предоставили пароход «Эльдорадо», отряду Глебова – транспорты «Охотск», «Монгугай», пароходы «Защитник» и «Пушкарь». Пароходы «Смелый», «Воевода», «Тунгуз» и «Чифу», являвшиеся частной собственностью, командующий отпустил во Владивосток. На военных кораблях остались только сухопутные части флотилии, кадетские корпуса, сверхштатные чины морского ведомства и их семьи.

После этого Старк решил оставить транспорты с сухопутными частями в Гензане, поручив командование ими Безуару. Сам же он с остатками флотилии стал готовиться к уходу. Перед уходом из Гензана Старк произвел распределение кораблей по дивизионам:

1-й дивизион: «Байкал», «Свирь», «Батарея», «Магнит», «Взрыватель»;

2-й дивизион: «Илья Муромец», «Патрокл», «Улисс», «Диомид»;

3-й дивизион: «Лейтенант Дыдымов», «Фарватер», «Парис», «Аякс»;

4-й дивизион: «Страж», «Стрелок», «Резвый», «Ординарец», «Надежный».

20 ноября последовал приказ Старка об уходе из Гензана, и утром следующего дня флотилия вышла в Фузан. Японские конвоиры – два миноносца – следовали за флотилией. 23 ноября корабли благополучно прибыли в Фузан, где вновь повторилось то же, что и в Гензане. Японские власти встретили флотилию с присущими им вежливостью и предупредительностью, но съезд на берег разрешили лишь ограниченному числу лиц, и то по японским пропускам и под личную гарантию Старка, что никто из них не останется на берегу. После совещания с японскими властями было решено, что корабли покинут Фузан 2 декабря. Все поставки на флотилию угля и других материалов взяла на себя городская управа. Правда, уголь оказался самого плохого качества и по ценам выше, чем предлагали частные компании.

В Фузане к адмиралу Старку приезжал по поручению комиссара Военно-морских сил ДВР В. И. Зофа бывший сослуживец Георгия Карловича по крейсеру «Аврора» и Минной дивизии, капитан 2-го ранга Российского Императорского Флота В. А. Белли, которому было поручено провести переговоры с Командующим флотилией по вопросу возвращения кораблей обратно во Владивосток. При этом и самому Старку, и его подчиненным была обещана амнистия. Как вспоминал Белли, «Ю. К. Старк ответил мне приблизительно следующее: “Вы знаете, что я не служил ни одного дня у красных. С оружием в руках я воевал на стороне Колчака. Вы должны понять, что я не могу вернуться в Россию”». По воспоминаниям же Старка, он предложил своему собеседнику «немедленно покинуть Фузан во избежание плохих для него лично последствий».

С начала эвакуации и вплоть до ее окончания единственную поддержку Командующему флотилией оказывал русский морской агент (атташе) в Японии и Китае адмирал Б. П. Дудоров, находившийся в Токио. В беседах с американским послом в Японии он смог договориться о возможности принятия русских кораблей и беженцев в американском порту Манила на Филиппинах. В итоге, в Фузане адмирал Старк окончательно решил с большей частью кораблей идти в Манилу, сделав лишь один заход в Шанхай на несколько дней. Там он рассчитывал устроить на стоянку мелкие корабли и катера и уволить ту часть личного состава флотилии, которая хотела попасть именно в Шанхай.

Из Фузана в Шанхай вышло 16 кораблей. Утром 4 декабря, когда корабли находились в 150–180 милях от Шанхая, внезапно начался сильнейший шторм. Во время этого шторма погиб охранный крейсер «Лейтенант Дыдымов». Обстоятельства его гибели остаются до конца невыясненными. Сам Командующий флотилией писал следующее: «Последний раз его видел “Парис” на закате солнца 4 декабря. “Дыдымов” сильно штормовал, поворачивая то по волне, то против, не имея почти никакого хода. К несчастью, на “Парисе” был пробит волною машинный кожух, и он, сам находясь в критическом положении, не мог оказать помощи “Дыдымову” или даже держаться около него». На “Дыдымове” погиб командир 3-го дивизиона капитан 1-го ранга А. В. Соловьев, командир корабля старший лейтенант Б. И. Семенец, 9 офицеров, 3 гардемарина, 34 человека команды и 29 пассажиров (23 кадета Хабаровского и Омского корпусов и 6 женщин – членов семей офицеров). Не испытали шторма лишь канонерская лодка «Свирь» с катером «Резвый» на буксире. Вследствие малого хода «Свири» шторм застал ее у острова Квельпарт (Чечжудо), за которым она и отстоялась.

Последствия шторма оказались очень тяжелыми – «Диомид», «Магнит», «Свирь», «Парис» и «Улисс» имели повреждения в машинах, требовавших заводского и докового ремонта. Запасов угля из-за шторма почти не осталось. Пассажиры, переполнявшие корабли, непривычные к морю, испытав свирепый шторм и зная о гибели «Лейтенанта Дыдымова», находились в паническом состоянии и умоляли оставить их в Шанхае. Между тем флотилию ожидали еще более тяжелые испытания…

Стоянка в Шанхае была очень опасна для флотилии ввиду возможности выдачи китайцами кораблей большевикам. И потому 11 января 1923 года Старк покинул его, списав с кораблей кадетские корпуса и часть команды, что очень облегчило флотилию. 16 января на переходе из Шанхая в Манилу в районе Пескадорских островов погибло посыльное судно «Аякс», налетев с полного хода на каменистую банку. Из 23 человек офицеров и команды погибло 16 (по другим данным – 17) человек. 23 января флотилия прибыла на Филиппины. Георгию Карловичу предстояло второй раз быть интернированным здесь.

В Манилу пришли 7 кораблей – «Диомид», «Взрыватель», «Патрокл», «Свирь», «Улисс», «Илья Муромец» и «Батарея». Маленькие корабли и катера – «Страж», «Фарватер», «Стрелок» и «Резвый» – остались в Шанхае. «Байкал», «Магнит» и «Парис» задержались там же из-за ремонта и вскоре тоже пришли в Манилу. На первых кораблях на Филиппины прибыло 145 морских офицеров, 575 матросов, 113 женщин и 62 ребенка. До тридцати человек, записанных в команду, составляли мальчики от 13 до 14 лет. По прибытии кораблей команды были выстроены и приветствовали американский флаг, в свою очередь, американцы подняли русский флаг на стеньгах своих кораблей.

Американцы радушно приняли русских моряков и беженцев. После дезинфекции и бани офицеры и матросы вернулись на корабли, а женщин и детей разместили на берегу. Американский Красный Крест доставил провизию. Недостаток ощущался лишь в легкой одежде, столь необходимой в жарком тропическом климате. Личное оружие офицеров и матросов было взято под охрану, хотя запасы для артиллерии и пушки остались нетронутыми. Через неделю после прибытия первого отряда в Манилу пришли «Магнит», «Парис» и «Байкал».

В апреле – мае 1923 года часть кораблей была продана, причем деньги от их продажи адмирал Старк разделил между всеми чинами флотилии, часть же за негодностью брошена, а большинство личного состава, кто как сумел, перебрались в Австралию, Новую Зеландию, США, Китай и Европу. Полтора десятка морских офицеров флотилии Старка остались в Маниле, где была организована кают-компания под председательством адмирала В. В. Ковалевского. После Второй мировой войны они все переехали в США. Находясь в эмиграции, моряки Сибирской флотилии оставались весьма сплоченной группой. Они с гордостью называли себя «старковцы». В одном из номеров пражского «Морского журнала», вышедшего в 1933 году, был помещен подробный отчет об одной из встреч «старковцев». Приведем его полностью:

«В субботу 1-го июля [1933 года] исполнилось 10 лет со дня прибытия в Сан-Франциско с Филиппинских островов 530 человек “старковцев”. Около 150 бывших чинов Сибирской флотилии с их семьями собрались в “Калифорния Выменс-клуб” отметить этот день. В одном из залов в центре огромного кормового Андреевского флага с “Варяга” поместился большой портрет адмирала Старка. Перед началом торжественной части банкета были сделаны фотографические снимки группы. После этого оркестр под управлением М. Коландса исполнил “Коль Славен”.

С приветственным словом к собравшимся обратился [поручик по Адмиралтейству, морской летчик] В. П. Антоненко. Он отметил, что в эпической борьбе против большевиков “старковцы” были той частью, которая закрыла последние страницы главы ее операций, начатых в первые дни июня 1918 года на берегах Волги и окончившихся в последние дни октября 1922 года на русском тихоокеанском побережье и в октябре 1924 года на Филиппинах.

Показав на карте плавания, составленной [корабельным гардемарином] Б. П. Хейсканен[ом], отдельные моменты продвижения флотилии и напомнив соплавателям о жутких минутах свирепого шторма в Желтом море, поглотившего со всем составом вспомогательный крейсер “Лейтенант Дыдымов”, и о таковой же участи, с немногими спасшимися, посыльного судна “Аякс” у берегов острова Формозы, В. П. Антоненко предложил молчанием почтить память погибших дорогих соплавателей.

Сильное впечатление произвело слово Председателя Кают-Компании контр-адмирала Е. В. Клюпфеля, вспомнившего встречу организованно выехавших в Америку “старковцев” – представителей последней морской части, славно служившей Родине в борьбе против убийц ее народа. Приветствие контр-адмирала Е. В. Клюпфеля лично от себя и от Кают-Компании, а также призыв и впредь оставаться такими же верными сынами Отечества, были покрыты долго-нескончаемыми аплодисментами.

В зачитанных письмах Председателя Общества Ветеранов Великой Войны генерала-лейтенанта А. П. Будберга и Начальника Поста Инвалидов, генерала-майора С. М. Изергина, кроме братского приветствия, выражалась горячая надежда вновь служить Родине. Энтузиазм среди собравшихся вызвало зачитанное В. П. Антоненко письмо контр-адмирала Старка. Обращаясь к своим бывшим подчиненным, адмирал призывал их помнить о России, служить ей не покладая рук и по мере сил и возможностей, зная, что в недалеком будущем понадобятся знания и опыт ее верных сынов для ее освобождения и восстановления.

На банкете было принято постановление образовать Общество Старковцев. В письме, полученном из Сан-Франциско редакцией, говорится: “Нам, старковцам, было бы чрезвычайно приятно, если бы наши соплаватели, соратники и друзья – в Китае, на Филиппинах, в Австралии и других частях света, узнали бы о наших чувствах к Родине, друг к другу и ко всем тем, кто, несмотря на все лишения многолетней жизни в Зарубежьи, так же, как и мы, горит желанием борьбы против врагов Русского народа”».

Несмотря на то, что общество «старковцев» так и не было создано, бывшие чины Сибирской флотилии не теряли связь со своим Командующим, которому они в полном смысле слова были обязаны спасением своих жизней, и после Второй мировой войны. В конце Второй мировой и в первые послевоенные годы те из них, кто оказался в Америке, присылали адмиралу Старку посылки с продуктами.

Как и при эвакуации частей Русской Армии из Крыма, во время эвакуации Приморья командованию Белой Армии удалось спасти от наступающих большевиков не только воинские части, но и гражданских беженцев, не пожелавших оставаться в оккупированной стране. При этом эвакуация, проведенная кораблями и судами Сибирской флотилии, проходила в несравненно более трудных условиях, нежели на Юге России, и своим успешным завершением она обязана именно отваге русских моряков и, прежде всего, Командующего флотилией.

* * *

Американские власти предлагали Старку переехать в США, но он выбрал местом своего жительства Париж. В 1925 году во Францию перебрались и дети Георгия Карловича. Как вспоминал его сын, «отец, не найдя ничего подходящего, решил, как и многие безработные русские, стать шофером такси. Но для этого нужно было сдать четыре экзамена: вождение автомобиля, знание улиц Парижа, умение самостоятельно отремонтировать автомобиль и “высший пилотаж” – классное вождение. Я и мой двоюродный брат Александр, сын Развозова, экзаменовали его на знание улиц столицы Франции». За рулем такси Георгий Карлович проработал двадцать лет. Во время Второй мировой войны он потерял работу из-за отказа сотрудничать с германскими оккупационными властями.

В 1943 году Георгий Карлович написал воспоминания, охватывающие период с детских лет и вплоть до конца 1916 года. Времена революции и Гражданской войны он вспоминать не любил и даже практически не рассказывал о них своим детям. Рукопись адмирала была привезена в СССР его сыном и долгое время хранилась в его семье в Ярославле, а в 1998 году воспоминания увидели свет под заголовком «Моя жизнь». Еще раньше, в 1920-е годы, Старком был составлен подробный «Отчет о деятельности Сибирской флотилии». Это уникальный исторический источник, на основе документов, многие из которых сейчас утрачены, день за днем прослеживающий историю не только Сибирской флотилии, но и всей приморской Белой государственности. Известно, что после ликвидации флотилии отчет о ее действиях и остатки денежных сумм Старк передал Великому Князю Николаю Николаевичу – представителю династии Романовых, которой, пусть и формально, подчинялась Земская Власть на Дальнем Востоке.

После войны, вплоть до самой смерти, Г. К. Старк был заместителем председателя Всезарубежного объединения русских морских организаций (ВОМО). Основной целью ВОМО, учреждаемого «на началах традиций Русского флота и офицерской чести», было сплочение русских морских офицеров, находящихся в Зарубежьи, в прежнюю морскую семью, а также «сохранение… воинского духа, любви и преданности историческим заветам Российского флота и усовершенствование военно-морских знаний для поддержания их на уровне современных требований». При этом Объединение являлось национальной внепартийной организацией и не примыкало к каким-либо общественным, политическим или церковным эмигрантским союзам. В состав его принимались все морские организации, насчитывавшие не менее пяти человек. Действительными членами объединения были офицеры Флота и морского ведомства, морские врачи, чиновники и священники, корабельные гардемарины и офицеры торгового флота. При этом члены ВОМО могли состоять в любых других организациях, исключая лишь коммунистические партии.

Скончался Георгий Карлович Старк 3 марта 1950 года в Париже. Подробное описание его проводов в последний путь было опубликовано на страницах Бюллетеня Общества офицеров Российского Императорского Флота в Америке:

«3-го марта опочил, а 6-го марта вошел в Храм Чести, Славы и Покоя, наш русский Некрополь, что в S-te Genevieve des Bois, 13-й адмирал Русского Флота, Юрий Карлович Старк. Рак печени прервал его земную жизнь… В этот день бастовали все метро, железные дороги, автобусы и такси, так что на похороны парижанам попасть было почти невозможно и, тем не менее, говорят, никто не помнит таких многолюдных похорон. Лично я шел два часа пешком, чтобы взять загородный автобус. Войдя в часовню, я увидел два гроба: один украшен всеми регалиями Флота, другой – Армии. В них лежали, одновременно скончавшиеся, адмирал Старк и Свиты Его Величества генерал-майор Княжевич. Из часовни гроб был перенесен в домовую церковь Русского Дома – в прошлом великолепного замка одного из наполеоновских маршалов. Впереди процессии шли малолетние внуки и несли кортик, палаш и треугольную шляпу адмирала, затем крест, венки, духовенство, контр-адмиральский флаг и, наконец, несли гроб. Служили пять священников; гроб был покрыт уставным контр-адмиральским флагом, чудного шелка, то есть таким, которые жаловались Государем Императором каждому производимому адмиралу. Этот флаг принадлежал последнему командующему Балтийским Флотом, контр-адмиралу Развозову… Чудный хор… и просто забывалось, что находишься за пределами своей Родины.

По окончании Богослужения, гроб, в котором лежал адмирал в белом кителе с адмиральскими погонами и многими рядами орденских ленточек, тем же порядком отнесли на кладбище на руках. Когда процессия вышла на кладбищенское шоссе, трогательно, по всем окружавшим полям, раздавался похоронный звон всех колоколов кладбищенского Храма, начиная, поочередно, с самого большого и до самого малого… и затем снова и снова, при беспрестанном пении “Святый Боже…”, совсем как в России. У открытой могилы был установлен флагшток, на котором был поднят до половины тот самый контр-адмиральский флаг с транспорта “Байкал”, на котором адмирал Старк совершил поход из Владивостока в Манилу. И вот, в этот момент, избороздив три океана, множество морей, под своим собственным Флагом, при чудном пении огромного хора князя Голицына “Коль славен наш Господь в Сионе…”, адмирал Юрий Карлович Старк ушел в свой последний поход, расставаясь с жизнью земной, в жизнь вечную… На опущенный в могилу гроб были возложены его треугольная шляпа и могилу засыпала французская земля, под перезвон церковных колоколов…»

Контр-адмирал Г. К. Старк принадлежал к славной плеяде «моряков открытого моря», видевших смысл своей жизни в служении Родине, а свое место – на палубах кораблей. Он сумел проявить себя храбрым человеком и настоящим патриотом не только в море, но и на палубе «речных боевых кораблей», в дебрях сибирской тайги и везде, куда только ни бросала его судьба.

. Н. А. Кузнецов

Генерал-лейтенант барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг

Тринадцатого сентября 1921 года в Ново-Николаевске открылось заседание Чрезвычайного Сибирского революционного трибунала. И на судей, и на публику, наполнявшую зал, подсудимый, генерал барон Унгерн-Штернберг, – высокий, худой, с остановившимся пристальным взглядом прозрачных светлых глаз, облаченный в оранжевый заношенный монгольский халат с намертво пришитыми русскими генеральскими погонами, – производил впечатление сумасшедшего. А для него, должно быть, безумцами были они – те, кто сейчас пытался его судить, кто вверг Россию в пучину братоубийства, те, против кого он – остзейский барон, казачий офицер, монгольский князь и один из героев и вождей русского Белого движения – вел жестокую и яростную борьбу едва ли не с первых дней охватившей державу Смуты. Как мировую болезнь переживал он всю жизнь утрату в современном обществе цельности человеческой личности, разрушение идеалов воина, аскета, подвижника, культивирование эгоизма и трусости. Именно на волне всего этого пришли к власти его нынешние судьи, начавшие с самого худшего – с предательства на войне, с превращения солдата в шкурника и дезертира, чтобы затем использовать мятущееся, деморализованное человеческое стадо как материал для своих доктринерских экспериментов. Не сумасшествием ли это было? Но сейчас победа была за ними, и роль безумца отводилась ему, барону Унгерну. Впрочем, идеалист и мистик, он и тогда, наверное, не мог считать торжество своих врагов вечным.

* * *

Одни источники называют его Романом-Николаем, другие – Романом-Максимилианом. В принципе, для протестанта – а род Унгерн-Штернбергов принадлежал к Евангелическо-Лютеранской Церкви – возможно и то, и другое, а также тройное имя; один из сегодняшних авторов приводит и четвертую версию – «Роберт-Николай-Максимилиан», причем первое имя якобы было изменено молодым Унгерном по собственной инициативе: «Новое имя (Роман. – А. К.) ассоциировалось и с фамилией царствующего дома, и с летописными князьями, и с суровой твердостью древних римлян», – но к реальному человеку эти красивости вряд ли имеют какое-либо отношение. Метрическое свидетельство Р. Ф. Унгерн-Штернберга нам, к сожалению, неизвестно, но оно, так же как и свидетельство о конфирмации, прилагалось к переписке о поступлении его в Морской кадетский корпус (1902–1903 годы), в которой имя юноши неоднократно приводится полностью: «Роман Федорович». Было бы странным предположить, что родная мать не знала, как зовут ее сына, или что прошение подкреплялось документами, которые не соответствовали бы содержащимся в нем сведениям. По крайней мере, во всех встречающихся документах, начиная с шестнадцатилетнего возраста, будущий генерал именуется «Барон Роман Унгерн-Штернберг» (частица «фон» – скорее всего следствие убежденности литераторов и мемуаристов, что каждый барон – непременно «фон»); остановимся на этом варианте и мы, не прибегая к романическим версиям о перемене имени[154]154
  Более вероятным представляется иное объяснение: «европейское» Роберт могло использоваться в обиходе среди родственников Унгерна, менее, чем он, «русифицировавшихся». В каких-то случаях семейные или дружеские имена-прозвища накрепко приставали к человеку – так произошло, например, с одной из ближайших подруг Государыни Александры Феодоровны, фрейлиной Юлией Александровной Ден, в большинстве источников и даже библиографических ссылок навсегда оставшейся «Лили Ден». – А. К.


[Закрыть].

Обладатель его родился 18 декабря 1885 года и стал последним представителем своей ветви старинного рыцарского рода, принадлежностью к которому, как упоминают все пишущие об Унгерне, очень гордился. Первоначально Роман обучался в частном пансионе; по рассказу одного из его родственников, учебе сильно мешали «многочисленные школьные проступки», к чему цитирующий это свидетельство писатель не упускает присовокупить: «Сказано мягко, но, угадывая в мальчике черты взрослого мужчины, каким он станет впоследствии, трудно поверить в невинность этих проказ». Впрочем, можно бы и поверить, ибо существует гораздо более адекватный источник, чем сомнительное проецирование «черт взрослого мужчины» на мальчика: в 1903–1905 годах проступки молодого барона тщательно фиксировались, и это дает нам счастливую возможность представить себе его на основании конкретных фактов, без привлечения догадок и спекуляций.

Упомянутые записи были сделаны во время учебы Романа в Морском кадетском корпусе. «Его мать, – пишет П. Н. Врангель, в годы Первой мировой войны бывший командиром полка, в котором служил Унгерн, – овдовев (по другим сведениям – разведясь с мужем. – А. К.) молодой, вышла вторично замуж и, по-видимому, перестала интересоваться своим сыном». Это предположение похоже на правду, тем более, что с отчимом, бароном О. Ф. Гойнингеном-Гюне, юноша не ладил, о чем сохранилась запись в аттестационной тетради кадета. 1 августа 1902 года барон Гюне обратился на имя директора корпуса с прошением о принятии пасынка «на воспитание в младший специальный класс»; Роман неплохо сдал вступительные экзамены и приказом от 5 мая 1903 года был зачислен в корпус. Уже через пять дней для него началось трехмесячное учебное плавание.

Вряд ли Унгерн был хорошо подготовлен к службе; тем не менее новая жизнь воспринимается им, как можно предположить, с энтузиазмом, а первая аттестация, датированная 12 августа, даже начинается со слов: «Очень хороший кадет». Правда, продолжение не столь «заздравное» – «…но ленив, очень любит физические упражнения и прекрасно работает на марсе (то есть управляется с парусами, что требовало сноровки и смелости. – А. К.). Не особенно опрятен». Сильный от природы, «очень хорошего» поведения (было начато «отличн…», но не дописано – быть может, из-за единственного взыскания за курение в неположенное время и в неположенном месте), «очень исправный» по службе, он был, по оценке начальства, «мало прилежен» и «мало внимателен» лишь на учебных занятиях, однако и последнее обстоятельство почти не сказалось на полученных по итогам плавания баллах.

Но лето сменилось осенью, а по-своему увлекательное и бывшее, очевидно, в новинку для Романа плавание – серыми и однообразными учебными буднями, и в его аттестационной тетради записывается взыскание за взысканием. Впрочем, вопреки глубокомысленным и рискованным предположениям, характер проступков как раз довольно невинный: около трети записей отмечают привычку кадета залеживаться в постели 15–20 минут после сигнала побудки, другие говорят о возне с товарищами, опозданиях на занятия, курении не вовремя и проч., с соответствующими, не очень серьезными наказаниями. Воспитанникам Морского корпуса вообще было свойственно бравирование некоторой расхлябанностью, почитаемой ими признаком настоящего «морского волка»; поведение же Романа Унгерна, несмотря на все замечания, в первом полугодии 1903/1904 учебного года стабильно оценивалось восемью баллами по двенадцатибалльной системе (удовлетворительной считалась шестерка). И сгубили молодца не проказы, а навигация с астрономией.

Астрономия вообще была страшилищем для морских кадет; явно не давалась она и Унгерну. Другим камнем преткновения стал предмет, именуемый «Навигация и Лоция». При этом нельзя сказать, чтобы Роман был совсем неспособен к точным наукам: плохие отметки по другим предметам ему удавалось исправлять. Вообще учился кадет Унгерн довольно неровно, но все-таки за год, не считая злополучных навигации и астрономии, средний балл его равнялся 8,3. Тем не менее постановлением учебно-воспитательного совета от 5 мая 1904 года кадет был оставлен на второй год.

Само по себе второгодничество не считалось среди кадет явлением предосудительным, но Унгерн, то ли решив, что с ним обошлись несправедливо, то ли просто обидевшись на все мироздание, начинает вести себя вызывающе. Не исправило дела и новое летнее плавание – на кадета сыплется арест за арестом; в аттестации появляется «мало исправен», «мало прилежен», «мало внимателен», ухудшаются и оценки – по штурманскому делу его даже решено подвергнуть переэкзаменовке «в первой половине будущей кампании». Как видим, пока перспективы дальнейшего обучения кадета еще не подвергаются большому сомнению… но «будущей кампании» уже не суждено состояться.

На сей раз дело не в учебе. Роман дерзит и огрызается, и, разумеется, никакой преподаватель, а тем более строевой офицер с таким безобразием мириться не будет. Основной мерой наказания Унгерну становится строгий арест. Оценка по поведению за первое полугодие снижается до пяти баллов, а в первые месяцы 1905 года – до четырех. Аттестация уже годится разве что для арестантских рот: «Весьма плохой нравственности, при низком умственном развитии; правила Корпуса не исполняет упорно, неопрятен, груб». Наконец, 8 февраля учебно-воспитательный совет выносит решение «предложить родителям кадета барона Унгерн-Штернберга, поведение которого достигло предельного балла (4) и продолжает ухудшаться, – взять его на свое попечение в двухнедельный срок, предупредив их, что если по истечении этого времени означенный кадет не будет взят, – то он будет из корпуса исключен», и уже 12 февраля Роман покидает оказавшиеся для него негостеприимными стены корпуса. Морская карьера барона Унгерн-Штернберга закончилась, так и не начавшись…

Мы остановились на обучении Романа в корпусе не только потому, что оно практически не получило освещения в литературе о нем[155]155
  В последние годы были опубликованы выдержки из аттестационной тетради Р. Ф. Унгерна, но публикатор не понял подлинной причины перемен в его поведении и, проигнорировав отметки об успеваемости, нарисовал тем самым неправильную картину обучения барона в Морском корпусе. – А. К.


[Закрыть], или потому, что здесь уже проявились, пусть и в начальной стадии развития, некоторые из черт, которые отмечались впоследствии как характерные для взбалмошного, своевольного и… легко уязвимого барона. 8 февраля 1905 года можно считать одним из поворотных пунктов его судьбы: вместо флотского офицера – а в Императорском Флоте традиционно служили многие представители разных ветвей рода Унгернов – Россия получила… а кого же она получила?

Вместо «попечения родителей» молодой барон Унгерн перешел вскоре на Царское «попечение», поступив на действительную военную службу добровольцем. 10 мая он был зачислен вольноопределяющимся в 91-й пехотный Двинский полк, а уже 29-го состоялся приказ о переводе вольноопределяющегося барона Унгерн-Штернберга «на пополнение войск Наместника Дальнего Востока», и он отправился буквально «на край света», где еще шла Русско-Японская война. 8 июня барон прибыл и был зачислен в 12-й пехотный Великолуцкий полк.

Боевых действий, впрочем, к моменту первого появления Унгерна на Дальнем Востоке не велось: войска стояли без движения, а Петербург уже изъявил принципиальное согласие на мирные переговоры. Поэтому ничем, кроме непонятного недоразумения, не могут быть объяснены утверждения барона Врангеля, будто Роман «с возникновением японской войны бросает корпус и зачисляется вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит всю кампанию. Неоднократно раненый и награжденный солдатским Георгием, он возвращается в Россию…»

Не было ни ранений, ни Знака отличия Военного Ордена («солдатский Георгий»), как не было и вообще участия в сражениях, а лишь, по формулировке послужного списка, «в походах против Японии». Тем не менее, наряду с явными ошибками, в кратком рассказе Врангеля о его подчиненном имеются и чрезвычайно любопытные сведения, вполне похожие на правду. Так, стоит прислушаться к его упоминанию, что по возвращении со своей первой войны Унгерн, «устроенный родственниками в военное училище, с превеликим трудом кончает таковое», – поскольку ряд обстоятельств заставляет и впрямь заподозрить в судьбе Романа влияние протекции.

Прежде всего, вопреки ясному утверждению об отсутствии у вольноопределяющегося боевого опыта, Унгерн имел «светло-бронзовую медаль», а ею награждали, согласно Высочайшему указу, лиц, которые «участвовали в течение 1904–1905 годов в одном или нескольких сражениях против японцев на суше или на море». Не совершив, кажется, ничего выдающегося и не прослужив в строю и полугода, Унгерн 14 ноября был произведен в ефрейторы. Почти год он тянет солдатскую лямку, а 19 сентября 1906 года переводится «на службу в Павловское военное училище юнкером рядового звания». «Павлоны» выходили, как правило, в пехотные полки, однако Унгерн избрал себе иную стезю, накануне выпуска зачислившись в Забайкальское Казачье Войско «с припиской к выселку Усть-Нарынскому». Училище он закончил по второму разряду, что в общем не противоречит словам Врангеля о «превеликом труде», и 15 июня 1908 года был выпущен хорунжим в 1-й Аргунский казачий полк Забайкальского Войска.