Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

Нам приходится снова вернуться к вопросу о жестокости Унгерна, ибо в эти последние дни, как вспоминал один из офицеров Азиатской дивизии, барона «стали бояться как чумы, черной оспы, как сатаны». Однако подобные рассказы принадлежат – если называть вещи своими именами – людям, предавшим командира, пытавшимся его убить и бросившим затем на произвол судьбы. Вряд ли авторы совсем уж не сознавали впоследствии, что же они сделали, и не нуждались в запоздалом самооправдании; отсюда и могло явиться нагнетание ужасов в повествованиях о жестокостях Унгерна, охотно подхваченных позднейшей литературой.

В ней-то и заключается главное зло, ибо знаменитому бешенству «Даурского Барона» начинает придаваться совершенно не свойственный ему характер. Так, любители буддизма ищут здесь религиозную подоплеку, другие – принципиальное человеконенавистничество, доведенную до крайних, «практических» форм мизантропию. На самом же деле Унгерн – человек со средневековым сознанием – и действует в рамках средневековых норм поддержания порядка и дисциплины, а все, что выходит за эти рамки, совершается им в состоянии аффекта, мгновенных вспышек ярости, во время которых ташур[177]177
  Монгольская плеть с относительно длинным черенком. Про Унгерна рассказывали, что ударом ташура он мог убить человека. – А. К.


[Закрыть] в руках барона и в самом деле не разбирает ни правого, ни виноватого. В сущности, перед нами все тот же забулдыга-офицер, который в октябре 1916 года кричал в комендантском управлении «кому тут морду бить?!» и махал шашкой в ножнах на испуганного адъютанта, но, опомнившись, «страшно сожалел» о случившемся. Вполне соответствуют этому и образцы речи барона, приводимые мемуаристами или сохранившиеся в его письмах: «Дауры меня изводят… Прохвосты»; «Дорогой Илья. Ты не наказный Атаман Амурского войска, а болван… Если останешься не у дел, приезжай – прокормлю»; «Ваше Превосходительство. Тронут твоим письмом. Времена вероятно плохие, что оказалась трезвая минута написать письмо»; «Автомобили держи неисправными: Монголия не настолько еще окрепла, чтобы кормить дармоедов»; «Чего вы каетесь, я не Богородица»; «…Книгами ведать будешь. Понял! Адъютантство, значит, примешь… Да смотри, канцелярию у меня не разводить. Ну, вались. Палатка рядом». Этот простой, безыскусственный, грубоватый, склонный к столь же грубоватой шутке офицер отнюдь не похож на демоническую фигуру «хладнокровного палача» или «кровавого мистика»…

Но сейчас он действительно был в бешенстве. Несколько неудач подряд, потеря дивизионной святыни – иконы, всегда возимой с конницей Унгерна и оставленной в панике во время отступления от Троицкосавска, гибель соратников, измена Богдо-Гэгэна, срыв планов глобального наступления, ропот в дивизии – должны были до крайности обострить эмоции Романа Федоровича, которые обращались против его подчиненных. По лагерю ползли пугающие слухи, и дивизия уже не могла больше выдержать сгущавшейся атмосферы кошмара и безнадежности.

Первым убили Резухина. Зачем это сделали, трудно сказать – составившие заговор офицеры вроде бы собирались пригрозить ему смертью, если он не согласится возглавить «войско» после устранения барона и вывести полки в Маньчжурию, но когда дошло до дела, оружие, видимо, начало палить само: те, кто в своих мемуарах писал потом о «безумии» барона, в эти часы и сами были не менее безумными. Поздним вечером 19 августа стоянку Унгерна (он разбил палатку в стороне от основного лагеря) обстреляли, но как-то суматошно и неуверенно, уже на ходу, – бывшая с ним бригада снималась и в полном составе, повинуясь иррациональному инстинкту, устремилась к ургинскому тракту.

Генерал не сразу понял, что́ происходит. Сперва ему показалось, будто началась паника из-за ночного налета красных, и Унгерн бросился за уходящим «войском», пытаясь навести порядок, остановить, организовать сопротивление, да наконец – просто разобраться в ситуации. Поняв по отдельным репликам из строя, что перед ним – тотальное дезертирство, он еще кричал, пугая уходящих предстоящими лишениями в Маньчжурии, но в ответ ударили выстрелы.

Ни одна пуля не задела барона, даже выпущенная кем-то заполошная пулеметная очередь. Наверное, слишком сильным было нервное возбуждение и слишком неслыханным делом – стрельба, почти в упор, по тому, кто водил их в бои, кто – и это должны были понимать – только что вытащил из красной западни, но сейчас становился призраком неминуемой гибели: измены Унгерн бы не простил и на дивизию обрушились бы новые репрессии.

Роман Федорович вернулся в расположение монгольского отряда Сундуй-гуна, не тронувшегося с места при ночном переполохе. Там он провел не меньше двух дней, за которые попробовал добыть какие-нибудь сведения о бригаде Резухина. Однако та сразу же после убийства генерала разделилась на небольшие группы и растворилась в степных пространствах. Посланным искать Резухина офицерам Унгерн приказал передать, что намерен отступать на юго-запад, очевидно, на тракт, ведущий в Улясутай, – а сам дал монголам дневку в ожидании вестей. Но вместо вестей он дождался лишь новой измены…

Тем временем та бригада, которая до роковой ночи 19 августа находилась под личной командой начальника дивизии, неудержимая в своем порыве, продолжала бег на восток, к Хайлару. Теперь полки вел войсковой старшина Костромин.

Да, тот самый Костромин. Незадолго до описываемых событий он присоединился к Азиатской дивизии, а сейчас был выбран ее начальником как старый знакомый генерала Чжан Куй-У. И Чжан Куй-У оказался на высоте, в обмен на сданное унгерновцами оружие выплатив денежную компенсацию, предоставив продовольствие и проезд до станции Пограничная, откуда вновь начиналась русская, подвластная белым территория. Много лет спустя Атаман Семенов с грустью писал, что генерал Чжан Куй-У «был умерщвлен впоследствии Чжан Цзо-лином», и как знать, не поплатился ли свойственник и «названый брат» Унгерна за свою чрезмерную преданность русским интересам и не был ли он искренен, когда со слезами на глазах говорил после получения известий о конце Азиатской дивизии: «Извините меня, но мне так больно слышать об этом. Барон Унгерн был прекрасный человек и мой большой друг».

Барон в эти дни был еще жив, но о нем и вправду можно было уже говорить в прошедшем времени.

* * *

Самый распространенный в литературе рассказ о том, как Унгерн попал в руки врагов, гласит, что окружавшие его монголы, опасаясь дольше оставаться при обреченном генерале, но не решаясь расправиться с «воплощенным богом войны», неожиданно набросились и связали барона, оставив его затем в степи, где на связанного и наткнулся красный разъезд. Но если первая часть рассказа соответствует истине – барон действительно был схвачен монголами – то дальнейшее протекало совсем не так: красный разъезд в 15–20 конных 22 августа 1921 года случайно выскочил на отряд Сундуй-гуна и с криком «ура» атаковал его.

А Унгерн все еще ничего не понимал или, вернее, не хотел понимать: слишком много подлости и предательства сгустилось вокруг него в эти последние дни. Он сам был жесток, и нередко – чрезмерно и неоправданно, он мог под влиянием минутной вспышки расправиться со своими же, но он никогда не предавал доверившихся ему людей и сейчас продолжал убеждать себя, что его везут по следам уходящего в Маньчжурию «войска», связыванием лишь обезопасившись от каких-либо его резких поступков. Поэтому он, сориентировавшись, очевидно, по солнцу, еще объяснял монголам, «что они взяли неверное направление» и «могут наткнуться на красных»…

Для монголов появление красного разъезда, по-видимому, не было неожиданностью, и они при первом же «ура» безропотно бросили оружие, несмотря на свое численное превосходство. Кстати, численность отряда Сундуй-гуна в этот момент тоже говорит о запланированной заранее измене: по одному из свидетельств, красным сдалось «человек 30», по другим – 90, – изначально же, когда барон после бегства дивизии прискакал к Сундуй-гуну, под командой князя числилось около пятисот всадников. За время дневки, таким образом, тот должен был отослать основную часть отряда, оставив при себе лишь сообщников, и, очевидно, в это же время были вырезаны все русские чины, состоявшие при монголах.

Итак, монголы ждали встречи; но не ждал ее барон Унгерн, решивший, что произошла предсказанная им роковая ошибка, и теперь кричавший на растерявшихся, как ему казалось, всадников Сундуй-гуна: «Красные идут, в цепь!» Это слышали и советские разведчики, атаковавшие совершенно серьезно, так что войсковые командиры РККА, пожалуй, могли с полной уверенностью докладывать: «…В бою в районе Ван-Курен[178]178
  Имеется в виду Ван-Курэ. На самом деле это произошло верстах в пятидесяти к северу. – А. К.


[Закрыть] взят в плен барон Унгерн с тремя знаменами и со свитой в 90 человек». Бой вполне мог бы разыграться, и послушайся монголы в ту минуту своего пленника – победа, скорее всего, оказалась бы на их стороне. Но для этого они должны были перестать быть предателями…

Генералу оставалось жить меньше месяца; финал его судьбы был предопределен, и может быть, не стоило бы привлекать специального внимания к этим неделям, если бы они не дали новой почвы для уже известных нам мифов.

Унгерна допрашивали несколько раз – от штаба красной бригады до судебного зала в Ново-Николаевске. Судебный фарс стал лишь демонстрацией безумия – не барона, а кликушествующих членов трибунала, – и холодного самообладания подсудимого, и делать из его материалов выводы о подлинном облике или планах Унгерна не представляется возможным. Гораздо интереснее в этом отношении допросы генерала его военными «коллегами» из вражеского лагеря, причем важнее оказывается не то, что́ говорит барон, а то, о чем он умалчивает.

С пленным обходились вежливо, и одного этого обстоятельства порой хватает, чтобы утверждать, будто и тот в свою очередь не только «охотно» согласился отвечать на вопросы, но и отвечал исчерпывающе и правдиво. «…Следовало найти какой-то предлог, оправдывающий и естественное любопытство, и понятное желание в последний раз поговорить о себе, о своих планах, идеях, “толкавших его на путь борьбы”, – высокомерно «проникает» в мысли своего персонажа один из сегодняшних авторов. – Наконец, оправдание было найдено: Унгерн заявил, что будет отвечать, поскольку “войско ему изменило”; он, следовательно, не чувствует себя связанным никакими принципами и готов “отвечать откровенно”».

Вновь подивимся, почему же чужая измена в глазах нашего современника становится основанием для измены собственной, и приглядимся к генералу повнимательнее.

Очевидец описывает человека спокойного, сдержанного, иногда улыбающегося (торжество победителя заставляет добавить: «кроткой виноватой улыбкой»). Он никогда не видел Унгерна раньше, слышал о нем, наверное, лишь громко разносившуюся молву и оттого как незначащую деталь отмечает, что пленный «курит папиросы» и даже «жадно тянется» к коробке с ними…

Советский политотделец не знает, что вообще Унгерн курит очень мало. Окружающие иногда видят в его руках то трубку, то папиросу или портсигар, но это лишь исключение – до такой степени, что полковник Шайдицкий, близко общавшийся с генералом в течение нескольких месяцев, специально отметит о нем: «не пил и не курил». И хотя человек может вернуться к почти оставленной привычке по множеству причин, – сразу просится на язык одна: волнение.

Строго говоря, в положении барона есть из-за чего волноваться и переживать. Наиболее четкие отпечатки его фотографий, сделанных в плену, сохранили однако спокойный (удивительно спокойный для человека, уже стоящего в могиле!) и немного изучающий взгляд; он отлично владеет собой – а ведь сам признавался, что не может обороняться, ибо «нервы не выдерживают», и столь резкая и столь страшная остановка после бешеной скачки последних лет должна была, казалось бы, вызвать немедленный нервный срыв; но ничего подобного не происходит, и он только курит папиросу за папиросой (большевики ведь не знают, о чем это может говорить). Какой же бой ведет генерал Унгерн-Штернберг?

Ответ могут дать опросные листы «военнопленного Унгерна». «Численность своей дивизии определить точно не может, штаба у него не было, всю работу управления исполнял сам и знал свои войска только по числу сотен»; «действовал вполне самостоятельно и связи в полном смысле слова ни с Семеновым, ни с японцами не имел. Хотя у него и была возможность установить связь с Семеновым, но он этого сам не хотел, т. к. Семенов никакой активной материальной помощи ему не давал, ограничиваясь одними советами»; «себя подчиненным Семенову не считал, признавал же Семенова официально лишь для того, чтобы оказать этим благоприятное воздействие на свои войска»; «особых надежд на этот приказ (№ 15. – А. К.) не возлагал»; «дисциплиной (палочной. – А. К.) и держалось его войско. Теперь он не сомневается, что без него остатки его войск все разбегутся»…

Рассеянные по нескольким страницам протокола и тем более – по нескольким часам беседы, эти реплики проходят незамеченными, но стоит собрать их вместе, и… «если это и безумие, то в своем роде последовательное»…

Рассуждая о чем угодно, Унгерн незаметно для своих «собеседников», которые так, кажется, об этом и не догадываются, отводит любые расспросы, связанные с состоянием дивизии, бывшим и нынешним, и реальными планами координации действий от Кобдо до Владивостока. Возникает и впечатление, что он сознательно избегает обсуждения как «восточного», так и «западного» направления своих остающихся неизвестными планов: на востоке был Атаман Семенов, туда стремилось «войско» барона – предавшее, но, быть может, все-таки сохраняющее в своих рядах кадры для дальнейшей борьбы (генерал не ошибся, и самые непримиримые из его подчиненных еще год сражались в Приморьи), – а на западе пока держались группировки генерала Бакича, к которому примкнул разгромленный под Улясутаем Казанцев, и Кайгородова (первой из них судьба отмерит срок до декабря 1921-го, второй – до апреля 1922 года).

И напротив, в «беседе» возникает совершенно неожиданная тема «южного направления». «Унгерн считает неизбежным, – записывают ведущие допрос, – рано или поздно наш поход на Северный Китай в союзе с революционным Южным и, говоря, что ему теперь уже все равно, что дело его кончено, советует идти через Гоби не летом, а зимой, при соблюдении следующих условий: лошади должны быть кованы, продвижение должно совершаться мелкими частями с большими дистанциями – для того, чтобы лошади могли добывать себе достаточно корму; что корма зимой там имеются, что воду вполне заменяет снег, летом же Гоби непроходима ввиду полного отсутствия воды».

Но ведь, консультируя большевиков по вопросу преодоления знаменитой пустыни, барон фактически указывает им и путь к тому самому Тибету, который так любят объявлять его заветной и сокровенной мечтой! Он усиленно «отводит глаза» врагов от восточного и западного направлений – и зачем же, куда же так манит их по южному – их, и так уже обезумевших и опьяненных замыслами Мировой Революции?

Наверное, мы и оставим его именно сейчас. 15 сентября 1921 года советский трибунал приговорит генерала к смерти, и в тот же день приговор приведут в исполнение, но пока барон Унгерн ведет свой последний бой, как всегда в бою – он спокоен и собран, и только слишком часто, может быть, тянется к предложенной победителями коробке с дорогими трофейными папиросами… Простой и подчас даже простоватый русский «окраинный» офицер, всю свою жизнь боровшийся за Россию, он не прекращает борьбы и в такие минуты.

Он знает, что эта борьба не может окончиться.

А. С. Кручинин

Атаман Г. М. Семенов

 
Первый, поднявший Белое знамя борьбы,
Первый, восставший против неправой судьбы,
Первый, кто к битве, будучи так одинок,
Вырвал из ножен честный казачий клинок…
 

О ком эти строки, опубликованные в 1939 году в белоэмигрантском харбинском журнале? О ком-то из признанных основоположников и вождей Белого Дела, из генералов старой русской школы, о ком-то из тех, с чьими именами даже после десятилетий лжи и замалчивания нам все-таки легко связать понятия чести и благородства?

Об Атамане Семенове…

Но как раз этого человека мы привыкли воспринимать исключительно негативно! Ведь и в эмигрантской среде, которая только незнакомому с ней представляется единым антисоветским монолитом, фигура Семенова вызывала не просто различные, а диаметрально противоположные оценки – от восторженного пиетета до злобного, почти большевицкого по накалу, неприятия. «Белый хунхуз», «белый большевик», «атаман – Соловей-разбойник» – эти и подобные им ярлыки, щедрой рукой рассыпанные по страницам многих русских зарубежных изданий, в трогательном единодушии с советскими источниками рисовали образ примитивного и невежественного грабителя с большой дороги, и в этом хоре терялись – и голоса тех, кто видел Атамана совсем другим, и голос самого Семенова, а уж подлинные события Гражданской войны и вовсе оставались окутанными густым туманом. И потому сегодня непросто бывает отрешиться от расхожих представлений и ответить на вопрос, кто же все-таки такой был Григорий Михайлович Семенов, навсегда вошедший в историю Атаманом?

«Хунхуз»? «Соловей-разбойник»?

Или все же —

 
Первый поднявший Белое знамя борьбы…
Первый восставший против неправой судьбы…
 

* * *

Григорий Семенов родился 13 сентября 1890 года в поселке Куранжа Дурулгуевской станицы 2-го военного отдела Забайкальского Казачьего Войска; его отец, Михаил Петрович, был простым казаком. Третий сын в семье, на учение и воспитание которого родители вряд ли обращали особое внимание, Гриша значительную часть детства провел так же, как и большинство казачат, однако биография его уже тогда начинала приобретать и свои индивидуальные черты. Если, помогая отцу по хозяйству, он, наверное, не был «предоставлен сам себе», как иногда о нем писали, то в отношении образования (точнее, самообразования) эта оценка выглядит вполне справедливой. После окончания двухклассной поселковой школы поступить в единственную на все Войско и потому переполненную Читинскую мужскую гимназию Грише не удалось, и он, готовясь в будущем сдать экстерном за гимназический курс, с головой ушел в книги.

Такая страсть была для казачонка-караульца, пожалуй, исключением из общего правила. С присущей самоучке жадностью он «читал вообще все, что попадет под руку, причем его никогда нельзя было видеть на поселковых развлечениях». О методичности, систематичности и разборчивости здесь говорить, очевидно, не приходится, зато широта интересов мальчика была неимоверной и простиралась вплоть до палеонтологии и археологии, побуждая его к любительским раскопкам. Первым, если не единственным, в Куранже стал он выписывать газету и под влиянием известий с театра Русско-Японской войны избрал для себя не просто военную, но именно офицерскую карьеру.

Сдав экзамены за полный курс гимназии, Григорий 1 сентября 1908 года зачисляется в Оренбургское казачье юнкерское училище. При отъезде из дома Семенов обещал матери не пить и не курить, и, как рассказывала много позже дочь Атамана, «это обещание он выполнил неукоснительно: не курил и не пил на протяжении всей своей жизни. Даже на фронтах первой мировой и кровавой гражданской войны, где, казалось бы, было простительно отвести душу, он не изменил своему слову» (даже если считать это свидетельство чересчур категоричным, в его свете все же начинают по-иному восприниматься бытовавшие россказни о кутежах и разгуле, якобы окружавшем семеновскую ставку в годы Смуты).

Знавший Григория Михайловича по совместной службе во время мировой войны барон П. Н. Врангель утверждал, что «неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он кончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора». Вряд ли можно считать справедливым последнее утверждение, тем более что биограф Атамана так рассказывает о его увлечениях, которые вполне могли помешать успешному прохождению курса: «Помимо чисто военных занятий, Григорий Михайлович уделял очень много времени изучению русской и переводной литературы. В особенности он увлекался поэзией. Результатом этого было то, что он сам занялся писанием стихов, которых за это время написал значительное количество. Большинство из них посвящены или воспеванию природы, или страданиям русского народа (! – А. К.). Довольно обстоятельно проштудировал он и русскую критическую литературу, изучив главным образом Белинского, Добролюбова и Писарева (несколько странные вкусы для казачьего юнкера. – А. К.)».

Сам Семенов, очевидно, впоследствии сурово оценил свои поэтические «грехи молодости», не сохраненные им даже для детей (дочь его вспоминала: «…Некоторые родные уверяли, что он и сам писал стихи, но я его стихов не читала и подтвердить не могу»), а вот любовь к русской классике, которую в рамках общеобразовательных дисциплин старались прививать будущим офицерам, сохранилась у Атамана до конца его жизни. Что же касается критиков «прогрессивно-демократического направления» в качестве объектов «штудий» юнкера Семенова – приходится допустить некоторую сумбурность его юношеских воззрений, хотя более поздние упоминания о монархизме Атамана свидетельствуют, что «прогрессивные» соблазны младых лет, если они и были, оказались успешно преодоленными. 3 ноября 1909 года Семенов был произведен в младшие урядники, а это было бы невозможным при плохой успеваемости или предосудительном поведении.

В стенах училища судьба впервые свела Семенова с офицером, также вошедшим в историю с неизменным добавлением к фамилии – «Атаман». Капитан Александр Ильич Дутов, преподававший юнкерам тактику и конно-саперное дело, в годы Смуты станет Атаманом своего родного Оренбургского Войска (Семенов – Забайкальского), Походным Атаманом всех Восточных Казачьих Войск (Семенов – Походным Атаманом трех Дальне-Восточных), генерал-лейтенантом… и, как и Семенов, завершит свой жизненный путь трагической гибелью от рук чекистов. Дутов и Семенов встанут рядом в истории Гражданской войны, на страницах советских энциклопедий рядом с их именами появятся специальные статьи «Дутовщина» и «Семеновщина», оба они войдут в списки героев Белого Дела и в синодики его мучеников – учитель и ученик, Оренбуржец и Забайкалец, два будущих Атамана…

Но пока до этого еще далеко – и один читает другому лекции, а тот, может быть, тайком сочиняет в это время стихи. Они еще ничего не знают, и История для них еще не началась.

* * *

Произведенный в хорунжие 6 августа 1911 года, Г. М. Семенов с 19 августа был зачислен в списки 1-го Верхнеудинского полка. Вскоре офицер, свободно объяснявшийся на монгольском, бурятском и калмыцком языках – что в общем не выглядот удивительным для выросшего в Забайкальи юноши, – был командирован на территорию Монголии для топографических съемок, а затем оставлен при 6-й сотне своего полка, охранявшей русское консульство в Урге – столице Халхи (Внешняя Монголия), где как раз в это время назревали важные события.

Халха входила тогда в состав Китая, но 29 ноября – 1 декабря 1911 года там произошел переворот, и китайский амбань (губернатор) вынужден был поспешно покинуть Ургу, сопровождаемый монгольским и русским конвоем. Через много лет Григорий Михайлович с удовольствием вспоминал свои решительные действия в смутные дни переворота, когда он стал на сторону восставших. Впрочем, как рассказывал впоследствии Атаман, «наш консул нашел, что мое вмешательство в дела монгол может послужить поводом для обвинения нас в нарушении нейтралитета, и, по настоянию Министерства Иностранных дел, я получил предписание в 48 часов покинуть Ургу».

Дальнейшая служба Семенова скучна и обыденна, и рутина скрашивается лишь чтением, привычки к которому он не оставил и в офицерском чине. По-прежнему с истинно кавалерийской смелостью бросаясь в области, ранее ему неизвестные, хорунжий изучает политэкономию по университетскому учебнику, подтрунивания однополчан – «Вы, Григорий Михайлович, очевидно, готовитесь сделаться экономистом» – парируя: «Политическая экономия есть наука, без которой не обойтись нашему народу».

19 апреля 1913 года Семенов командируется в 1-й Читинский полк, а Высочайшим приказом от 20 декабря – переводится в Приморье, в 1-й Нерчинский. Вскоре его назначают начальником полковой учебной команды, и в эти же дни неугомонный характер Семенова готов толкнуть его на новое, довольно неожиданное предприятие.

Существует краткое упоминание, что Григорий Михайлович якобы собирался поступить в Институт восточных языков во Владивостоке («Восточный Институт для подготовления к службе в административных и торгово-промышленных учреждениях восточно-азиатской России и прилегающих к ней государств»), чему помешала начавшаяся мировая война. Современный автор расценивает это как желание выйти в отставку и избрать новую карьеру, однако такое объяснение следует решительно исключить, поскольку по существовавшим правилам офицер обязан был пробыть на действительной военной службе по полтора года за год обучения; для Семенова срок этот составлял четыре с половиной года и закончился бы, не начнись война, только в начале 1916-го, так что летом 1914-го говорить об отставке было невозможно. Но допустима другая версия: кроме кандидатов на заявленное в наименовании учебного заведения «административное и торгово-промышленное» поприще, через институты и курсы восточных языков могла проходить и еще одна категория обучаемых – будущие разведчики. Заманчиво предположить, что интересы и задатки молодого офицера были замечены кем-то из начальства, и ему предназначалась военно-дипломатическая или разведывательная стезя, подготовительным этапом которой могла стать систематизация языковых и этнографических знаний. Россия укрепляла свои позиции в северных областях распадающегося Китая, и энергичные, а может быть, и авантюристичные люди были как раз ко времени.

Однако все это остается лишь неподтвержденными предположениями, тем более что спокойное течение жизни всей страны было решительно и грозно прервано. 21 июля Нерчинский полк, за два дня до этого спешно отозванный с лагерного сбора из-под Никольска-Уссурийского на станцию Гродеково, на подходе к ней узнал о начале войны с Германией.

* * *

В конце сентября 1914 года Уссурийская бригада, куда входили Нерчинцы, уже прибыла под Варшаву, где в первом же поиске разъездом Семенова было взято в плен несколько германских пехотинцев. Маневренный период Великой войны становится хорошей школой для молодого офицера, а заложенные в нем способности и «кавалерийское сердце» как нельзя лучше проявятся утром 10 ноября 1914 года, когда он, по его собственному рассказу, возвращаясь из разведки, увидел вражеских кавалеристов, напавших на обоз, при котором находилось и знамя Нерчинского полка. Бросив свой разъезд в атаку, Семенов навел на противника такую панику, что превосходящие силы немцев бежали без оглядки.

Однако далее начинаются загадки. Спасение полковой святыни было подвигом, который следовало отметить орденом Святого Георгия, и в литературе встречаются упоминания о награждении или хотя бы представлении Григория Михайловича к «белому крестику». Но официальных документов на этот счет до сих пор не выявлено, а сохранившиеся фотографии позволяют утверждать, что знак ордена появляется на груди есаула Семенова – уже Атамана и героя Белого движения – не ранее осени 1918 года (позднее он носит рядом с ним и «орден Святого Георгия образца, установленного для Особого Маньчжурского Отряда» за отличия в борьбе с большевизмом). Как бы то ни было, для окончательного вывода – не заглохло ли наградное делопроизводство на какой-либо промежуточной стадии и не самочинно ли Атаман надел-таки заветный крест – документальных оснований пока нет.

А вскоре, 2 декабря, Семенов вновь отличился, и это дело, пусть и с запозданием (Высочайший приказ от 26 сентября 1916 года), было отмечено также очень почетным Георгиевским Оружием. Различные свидетельства продолжают и далее рисовать образ отчаянного, инициативного, волевого офицера, по заслугам получавшего боевые ордена и ускоренное – «за отличия в делах против неприятеля» – чинопроизводство. С 10 июля 1915 года Семенов занимал должность полкового адъютанта, требовавшую отличного знания офицерского состава полка, подробностей быта и полкового хозяйства, а в начале 1916 года принял командование над 6-й сотней полка.

Наступившее к концу 1916-го затишье мало удовлетворяло его. «В это время началось оживление на турецком фронте, – рассказывает Атаман, – и ввиду того, что наши Забайкальские полки находились в Персии, я возбудил ходатайство о своем переводе в 3-ий Верхнеудинский полк, куда и прибыл в январе месяце 1917 года». Там, близ берегов Урмийского озера (которое Семенов почему-то считал «знакомым каждому школьнику по Священной истории» Генисаретским[179]179
  Генисаретское озеро, называемое также Тивериадским или Галилейским морем, с которым связан ряд эпизодов земной жизни Спасителя, в действительности находится в Палестине. – А. К.


[Закрыть]), он узнал о совершившемся в России Февральском перевороте.

Несмотря на удаленность Кавказского фронта и, на первых порах, значительную моральную устойчивость казачьих полков, в войска быстро начали внедряться идеи анархии, отрицания дисциплины, недоверия и подозрительности по отношению к офицерам. Однако нельзя сказать, чтобы Семенов в этой ситуации растерялся. Пользуясь расположением казаков, он избирается ими в корпусной комитет, выдвигается в командиры своего полка (отказался, «считая, что на поле битвы не время заниматься выборным началом») и вообще оказывается перед перспективой неплохой революционной карьеры. Не видя, однако, в Персии точки приложения своих сил, в мае Семенов возвращается в 1-й Нерчинский полк, где избирается делегатом на 2-й Круг Забайкальского Войска, намеченный на август в Чите, и… пишет надолго определивший его судьбу проект, оказавшийся вполне в русле тогдашнего «строительства революционной армии».

«Не исключалась возможность, – рассказывал впоследствии Атаман, – под флагом “революционности” вести работу явно контр-революционную. Среди широкой публики мало кто в этом разбирался; важно было уметь во всех случаях и во всех падежах склонять слово “революция”, и успех всякого выступления с самыми фантастическими проектами был обеспечен». Еще из Персии Семенов списался с «бурятами, пользующимися известным влиянием среди своего народа», а после возвращения в Нерчинский полк отправил А. Ф. Керенскому письмо с проектом бурят-монгольских национальных формирований, после чего был вызван в Петроград для более подробного доклада. Присматриваясь к столичной обстановке, оценивая ее и с кавалерийской быстротой принимая решения, Семенов, помимо своего проекта, не преминул предложить возглавлявшему «Всероссийский Центральный Комитет по вербовке волонтеров в армию» подполковнику М. А. Муравьеву и другой, не менее насущный с его точки зрения, план, о котором впоследствии вспоминал так: «…Ротой юнкеров занять здание Таврического дворца, арестовать весь “совдеп” и немедленно судить всех его членов военно-полевым судом как агентов вражеской страны, пользуясь материалом, изобличающим почти всех поголовно деятелей по углублению революции, в изобилии собранном следственной комиссией министерства юстиции и Ставкой Главнокомандующего после неудачной для большевиков июньской[180]180
  Так всюду у Семенова. Имеются в виду события 3–6 июля 1917 года, когда большевики вывели на улицу вооруженные отряды, но были остановлены войсками и рассеяны. – А. К.


[Закрыть] попытки захватить власть в свои руки. Приговор суда необходимо привести в исполнение тут же на месте, – развивает далее свою мысль Григорий Михайлович, отнюдь не оставляя сомнений, каким должен был быть ожидаемый приговор, – чтобы не дать опомниться революционному гарнизону столицы и поставить его перед совершившимся фактом уничтожения совдепа». Поставить перед фактом планировалось и потенциального союзника – переворот мыслился в пользу Верховного Главнокомандующего генерала А. А. Брусилова; в конечном итоге, как считал Семенов, именно неудачная кандидатура диктатора и провалила всю затею, поскольку генерал счел план авантюрой. Но возникает вопрос, почему же вообще приходилось задумываться о будущей диктатуре, если устранение дезорганизующей силы в лице Совдепа, казалось бы, должно было тем самым автоматически укрепить позиции уже реально существующего Временного Правительства?