Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

У Деникина, конечно, не было достаточно времени, чтобы выслушивать Гришина-Алмазова «целую неделю по четыре часа в день», но и откладывать знакомство он не пожелал: 14 или 15 ноября (1–2-го по старому стилю) Алексей Николаевич был приглашен в поезд Главнокомандующего, в очередной раз выезжавшего на фронт, где завершались бои за обладание Ставрополем. В течение нескольких дней Гришин имел возможность переговорить с Деникиным и его ближайшими помощниками (был выслушан и подпоручик Зернов, очевидно, имевший какие-то сообщения от полковника Лебедева). Тогда же Гришин, наверное не без разочарования, узнал от полковника Шапрона, что против Лебедева «здесь многие настроены (в особенности Наштарм Романовский)», и, следовательно, его рекомендательное письмо большого веса иметь не может. Тем не менее Деникин составил о Гришине в целом благоприятное впечатление и – совершенно неожиданно для окружающих – дал ему ответственное поручение.

Мы помним скептическое замечание Главнокомандующего о том, что Алексей Николаевич показался ему «больше политиком, чем воином». Лучшей рекомендацией в глазах Деникина, пожалуй, было бы, если бы молодой генерал попросился в бой (бои шли совсем близко, а части несли значительные потери, и полк для Гришина-Алмазова нашли бы без труда). Однако и «политические» наклонности могли пригодиться: «Имея в виду действующее в Яссах совещание, занятое обсуждением конструкции власти [в] России, – телеграфировал 18 (5) ноября Деникин возглавлявшему Особое Совещание генералу А. М. Драгомирову, – необходимо срочное командирование туда от нас лица с последними документами… Желательно было бы спешное командирование ген[ерала] Гришина-Алмазова, который может осветить обстановку на Востоке и установить правильный взгляд на директорию и Сибирь».

Упомянутое совещание в Яссах (Румыния) было организовано дипломатами стран-союзниц России по Мировой войне и представителями основных политических течений, считавших необходимой борьбу против большевизма, и имело целью обсуждение вопроса о наилучших формах, размерах и сроках союзной помощи в этой борьбе. Приветствуя союзников, П. Н. Милюков так охарактеризовал состав «Русской Делегации в Яссах» (претендовавшей на «сохранение своего существования» и по окончании совещания – в неопределенном качестве какого-то консультативного органа): «Русская Делегация включает, помимо лиц, персонально приглашенных, представителей следующих организаций: Национального Центра, Союза Возрождения [России] и Совета Государственного объединения России… По своему составу все три организации объединяют почти все течения политической мысли России, за исключением крайней правой и крайней левой. В частности, в Национальный Центр входят лица, по признаку персонального вхождения, принадлежащие к различным оттенкам буржуазно-демократического направления… В Союз Возрождения, тоже по признаку персонального вхождения, вошли государственно мыслящие члены социалистических партий с[оциалистов]-р[еволюционеров], н[ародных] с[оциалистов], с[оциал]-д[емократов], группы “Единство”, с[оциал]-д[емократов] оборонцев и видные члены партии народной свободы. Совет Государственного объединения России составлен по принципу представительства групп: Бюро Законодательных палат [–] Государственной думы и Государственного совета, Торгово-промышленной группы, объединяющей представителей почти всей промышленности и торговли России, земские деятели, городские (не социалистические), Церковь и Сенат».

Очевидно, что столь представительное собрание не желало ограничиваться сравнительно скромной ролью консультаций с союзниками и приступило, пока в своем кругу, к обсуждению не менее животрепещущих вопросов: общего положения в стране, сравнительного веса «Уфы» и «Екатеринодара», перспектив и преимуществ образования единой власти в форме триумвирата или диктатуры, личности будущего диктатора и проч. При этом Гришин-Алмазов, в разговорах с Деникиным, очевидно, оправдавший характеристику, данную Лебедевым («целиком стоит на идеях Добровольческой Армии»), мог оказаться полезным, дабы восстановить слушателей против социалистической Директории и подтвердить авторитет, которым пользовалась и на Востоке армия Корнилова и Алексеева. И Главнокомандующий в нем не ошибся.

Правда, на совещание Алексей Николаевич опоздал. Выехав из Екатеринодара утром 20 ноября, он прибыл в Яссы 26-го, чтобы узнать, что «почти все русские общественные деятели еще в субботу уехали обратно в Россию (в Одессу)», где с 25-го возобновились «совещания Русской Делегации», уже без союзников. Гришин-Алмазов бросился вслед за ними в Одессу и был выслушан на двух заседаниях – 30 ноября и 1 декабря.

Генерал не подвел Деникина. В своем сообщении он, помимо подробного изложения событий на Востоке России, специально подчеркнул: «Офицерство и большая часть интеллигенции окончательно убедились в том, что все так называемые демократические опыты устройства власти, за которые им уже не раз приходилось расплачиваться своею кровью, ни к чему доброму не приведут, и что единственная надежда на возрождение России может заключаться лишь в Добровольческой армии». О Директории Алексей Николаевич сказал, что она «вряд ли располагает реальной силой», а общая оценка настроений от Сибири до Кубани в передаче Гришина-Алмазова была изложена в официальном протоколе следующим образом:

«Всюду, вступая в беседы с властями и с населением, ген[ерал] А. Н. Гришин-Алмазов задавал вопросы об отношении к Директории и к Добровольческой армии. Результат этой анкеты безусловно в пользу последней (Атаману Дутову Алексей Николаевич даже приписывал фразу: «Пусть только придет Добровольческая Армия, и для меня Уфа не будет существовать»; в записи другого слушателя формулировка не была столь категоричной: «…я в ее распоряжении». – А. К.). Представители власти, правда, не везде склонны ее поддержать… Но совершенно несомненно, что всюду есть множество элементов, которые все свои надежды возлагают на Добровольческую армию и только ждут ее призыва, чтобы подняться и организоваться… Интересно отметить, что всюду наблюдается интерес к тому, кто будет в России царем, самый вопрос, восстановится ли у нас в России монархия, считается как бы предрешенным. Все сказанное приводит ген[ерала] А. Н. Гришина-Алмазова к заключению, что уже сейчас Добровольческая армия располагает огромным числом сторонников и сочувствующих, но число это во много раз возрастет и превратится в мощную силу, когда вожди армии выступят с решительным призывом к спасению России. Что же касается элементов, ей враждебных, то нет сомнения, что они быстро успокоятся и покорятся, как только увидят проявление твердой и уверенной в себе власти».

Впрочем, влияния и Алексея Николаевича на членов «Делегации», и самого совещания на политику иностранных держав и ситуацию в России отнюдь не следует преувеличивать. А для Гришина-Алмазова в Одессе нашлось дело гораздо более важное…

* * *

Доклад генерала растянулся на два заседания не только из-за обилия изложенных в нем сведений или словоохотливости Гришина (особенно на темы, связанные с собственными заслугами и достижениями). «Ввиду необходимости для докладчика покинуть по делу Совещание, заседание было прервано», – записано в протоколе, и дело действительно было безотлагательным: судьба Одессы и немногочисленных русских войск в ней в те дни висела на волоске.

На смену уходившим австро-германцам появлялся незначительный французский контингент (пока – только команды нескольких военных кораблей), на смену рушившейся «Украинской Державе» Гетмана П. П. Скоропадского – выдвигались «республиканские войска» С. В. Петлюры. Руководивший одесским «Центром Добровольческой Армии» адмирал Д. В. Ненюков характеризовался как человек «законопослушный, очень инертный и донельзя ленивый» и вряд ли мог возглавить отпор «петлюровцам», а также пресечь деятельность большевицкого подполья. Противника пока сдерживало присутствие иностранцев, но надежды на иностранцев были невелики.

«Адмирал Леже старый болван, – писал Гришину-Алмазову генерал И. Г. Эрдели об одном из старших французских начальников. – Боится всего. Решительно запротестовал против такой большой зоны охранения порта, предоставляя расширять ее нам… Все его надежды на поляков[145]145
  В Добровольческой Армии был сформирован, на правах союзной части, польский отряд (бригада, затем дивизия), который сражался на Северном Кавказе, а после окончания Мировой войны и образования независимого Польского государства подлежал отправке на родину (морем через Новороссийск – Одессу). Его части и находились в Одессе в описываемый период. – А. К.


[Закрыть] и Добровольцев наших. От этого дурака ничего добиться нельзя, да оно [и] видно, что он неспособен решаться и брать ответственность на себя… Перестрелка в порту и кажется орудийный выстрел его перепугали совсем… Письменного обещания дать не хотел вовсе, даже обиделся».

Записка отражает сложную ситуацию в городе, где перемешались воинские части русские, гетманские, «петлюровские», иностранцы и громадная «армия» уголовников, почувствовавших себя особенно вольготно. Представители Добровольческой Армии, видимо, уже решили, что город потерян, – было даже отдано распоряжение, «чтобы все офицеры, состоящие в добровольческих формированиях, явились на пароход “Саратов”, который должен был, по слухам, отойти в Новороссийск». Эрдели – старый генштабист, командовавший армией в годы Великой войны, «быховец» и первопоходник, по своему боевому темпераменту, кажется, все-таки не очень подходил для войны Гражданской. Поэтому поддержка им случайно оказавшегося в городе «сибиряка» Гришина-Алмазова, должно быть, и была наилучшим выходом.

Получив (впрочем, только словесную) поддержку и у союзников, Алексей Николаевич сразу же начал действовать. Шульгин, быть может увлекаясь и преувеличивая, так живописует произошедшее далее:

«Немедленно после взятия власти в свои руки Гришин-Алмазов отправился в порт. В порту стоял корабль “Саратов”, готовый выйти в море. На нем было человек семьсот наших добровольцев, где-то разбитых большевиками севернее Одессы и отступивших в деморализованном состоянии. Они завладели “Саратовом”, чтобы бежать еще куда-то дальше (по сведениям Деникина, численность отряда достигала 1 500 человек, а погрузка на «Саратов» производилась по распоряжению Ненюкова. – А. К.). На этот корабль и прибыл Гришин-Алмазов. Он сказал им:

– Я генерал Гришин-Алмазов и назначен командовать вооруженными силами, находящимися в Одессе. Потрудитесь исполнять мои приказания.

Почему-то эти люди, никогда в глаза не видавшие такого генерала, почувствовав, очевидно, в нем таинственную силу, которая в нем была, охотно стали ему повиноваться. Он приказал им покинуть “Саратов” и поместиться во французской зоне (небольшая часть города, охранявшаяся союзными патрулями. – А. К.). Затем в течение недели он подвергнул их под личным своим руководством обыкновенной муштре, и этот недавно еще деморализованный отряд стал готовым для боя».

Рассчитывать приходилось только на себя. Командовавший наконец-то прибывшей на помощь французской дивизией генерал Бориус заявил: «…Мы драться не будем», – с «петлюровцами» предполагалось воевать ультиматумами, к которым они не прислушивались. «Драться будем мы», – твердо отвечал Гришин-Алмазов, считавший, кроме всего прочего, что французы вообще не должны были играть первую скрипку, поскольку это давало бы им предлог для «оккупации» Одессы. «…5 декабря (18-го по новому стилю. – А. К.), после десятичасового боя, город был занят добровольцами, потерявшими при этом до 150 человек. Петлюровские войска, до 4 тыс[яч], ушли из Одессы, но продолжали занимать ее ближайшие окрестности, окружая город полукольцом», – рассказывает Деникин.

Установить личную роль Алексея Николаевича в этих сумбурных уличных боях очень трудно, если вообще возможно. Из воспоминаний Шульгина следует, что генерал координировал действия большинства импровизированных частей из гостиничного номера, для чего требовались, безусловно, ясность ума, быстрота оперативных решений, выдержка и самообладание. Шульгин же вспоминал, как командир одного из добровольческих отрядов прислал офицера с донесением, что он окружен и получил от противника «для сдачи 10 минут». – «Дать противнику для сдачи 5 минут», – распорядился Гришин-Алмазов, пояснив затем: «Другого я ничего не мог сделать. У меня нет ни одного человека в резерве, кроме моего адъютанта. Я послал им порцию дерзости. Я хорошо изучил психику гражданской войны. “Дерзким” Бог помогает». Дальнейшее мемуарист описывает так:

«Явился адъютант Гришина-Алмазова.

– Разрешите доложить.

– Докладывайте.

– По телефону звонят, что противник, которому было дано 5 минут для сдачи, сдался.

Надо было увидеть лицо адъютанта. Он смотрел на своего генерала, как на чудо. И в нем действительно было что-то чудесное. Он сказал радостно, но спокойно:

– Я хорошо изучил психику гражданской войны».

Деникин «не предвидел, что ему на блюде преподнесут Одессу», – вспоминал Шульгин, конечно, не без гордости (он вообще подает себя как ближайшего помощника Гришина-Алмазова и даже как его «деникинскую совесть» – человека, оценивавшего соответствие действий «одесского диктатора» общей политике Добровольческой Армии). Главнокомандующий же впоследствии утверждал, что все произошедшее было не только неожиданным, но и не особенно желательным: «Это неожиданное приращение территории хотя и соответствовало идее объединения Южной России, но осложняло еще более тяжелое в то время положение Добровольческой Армии, возлагая на нее нравственную ответственность за судьбу большого города, обложенного неприятелем, требующего снабжения и продовольствия, а главное – города с крайне напряженной политической атмосферой». И в ближайшие недели Алексей Николаевич, утвержденный в должности «Командующего частями Добровольческой Армии и военного губернатора города Одессы», похоже, был для Екатеринодара в основном источником беспокойства.

Из Одессы доходили известия, что там начинает формироваться какое-то новое региональное правительство, и хотя Гришин-Алмазов утверждал: «…Идея эта возникла не только без участия, но и без ведома моего и моих ближайших сотрудников», инициаторами же были известные нам Национальный Центр, Совет Государственного объединения и Союз Возрождения (поверить легко, поскольку расходиться «Русской Делегации», конечно, не хотелось), – самому генералу, скорее всего, тоже льстило бы образование при нем своего рода «кабинета». Пугающие слова «правительственный аппарат» (на самом деле консультативный орган по гражданским делам) прозвучали и в телеграммах Гришина, что вызвало тревогу в Екатеринодаре и командировки в Одессу генералов А. С. Лукомского и А. С. Санникова.

На последнего Гришин особенно негодовал и считал, что его доклады Деникину некомпетентны («он меня видел два раза по полчаса») и попросту «ложны». Санников был к Алексею Николаевичу более благожелателен (позже, в мемуарах): «…Он на меня произвел впечатление твердого, решительного офицера, русского патриота, преданного интересам Добровольческой армии; но горячего, резкого в выражениях, несдержанного и самовластного, несомненно, крайне честолюбивого… Но в общем – впечатление он оставлял симпатичное: прямота убеждений и горячая любовь к России искупали его недостатки». Отмеченные здесь черты проявлялись и в общении с начальством: Гришин-Алмазов щеголял субординацией – так, разговор по прямому проводу с Драгомировым начал совершенно излишним рапортом: «Ваше Выскопревосходительство, во вверенных мне частях Добровольческой Армии и во вверенном мне Губернаторстве никаких происшествий не случилось», – но и свой характер и самолюбие не упускал возможности показать: «Признаю, что я во многих случаях превысил власть, и прежде всего тогда, когда решил остановить бегство добровольцев и, взяв Одессу, поставить союзников перед властью Генерала Деникина, а не перед властью Петлюры. …Никакого правительства здесь нет; я подчинен Генералу Деникину на основах воинской дисциплины… а выходя из рамок власти Военного Губернатора, я это делаю тогда, когда считаю это необходимым по долгу совести».

Генерал, провозгласивший в свое время «на театре войны все средства хороши», действительно в ряде случаев не считал себя ограниченным формальностями и даже законом. Подпоручик Зернов отмечал в дневнике по поводу «расстрелов без суда»: «По ликвидационным спискам отправлено на тот свет немало людей. Одесса все видит, все знает, и вокруг этих событий, естественно, поднялся страшный шум со стороны “демократии”». Гришин-Алмазов полагал возможными такие расправы над уличенными врагами (в первую очередь это касалось большевицкого подполья), хотя, к примеру, ответственность за нашумевшее «дело одиннадцати» (члены «Комиссии иностранной пропаганды при Одесском областном комитете КП (б) У») он должен делить с французской контрразведкой: именно французы выследили, схватили и допрашивали большевицких агитаторов, и лишь для расстрела почему-то передали их конвойцам «одесского диктатора». Столь же жестокой и непримиримой была позиция Гришина по отношению к уголовникам, которые даже сделали попытку «договориться» с ним: «Мы не большевики, мы уголовные. Не троньте нас, и мы не тронем вас». Генерал не пожелал договариваться и после этого, по воспоминаниям Тэффи, «мог ездить по городу только во весь дух на своем автомобиле, так как ему обещана была “пуля на повороте улицы”».

Первоначальный успех Гришина-Алмазова, захватившего одесский плацдарм, не был развит, но отнюдь не по вине генерала. Он настаивал на дальнейшем наступлении, но союзное командование, чьи войска заметно превосходили по численности Добровольцев, считало невозможным пролить «хоть каплю французской крови», и более того – за спиною русских властей пыталось сговориться с «петлюровцами». «Мы должны поддерживать у вас все элементы порядка, а до того, кто за единую Россию, кто против, – нам нет дела», – такие слова приписывали одному из французских генералов. Даже волевому и решительному Гришину было трудно воздействовать на иностранцев, чтобы не повредить «большой политике» (в те месяцы еще стояли вопросы об участии России в мирной конференции, дипломатическом признании антибольшевицких правительств и проч.), – и, наверное, еще ухудшило ситуацию неустойчивое положение самого Алексея Николаевича.

Главнокомандующий, похоже, все-таки сохранял скептическое отношение к Гришину-Алмазову. Быть может, до него доходили рискованные высказывания «одесского диктатора»: «Меня многие здесь толкают на Наполеона, но я не пойду на авантюру. …Я обязался быть верным генералу Деникину, и я это обещание не нарушу… кроме, конечно, случая, когда Деникин будет поставлен в такие условия, что он не сможет больше работать на благо России, благо России для меня выше всего». Часть окружения генерала интриговала (хотя, кажется, и безуспешно) в пользу «демократизации курса здешней политики». В свою очередь, Деникин предпочел назначить в Одессу «Главноначальствующего и Командующего войсками Юго-Западного края» (им стал генерал Санников), упраздняя должность военного губернатора. Правда, 20 февраля Санников назначил Гришина «Начальником обороны города Одессы», подчинив ему в оперативном отношении единственную русскую стрелковую бригаду, а через месяц Гришин даже был готов выступить с нею «в поход», но… всем приготовлениям пришел конец в ближайшие же дни.

Французы к тому моменту установили контакты с более «демократическими» (а на деле – более послушными им) политическими кругами и сделали попытку выдвинуть взамен «деникинской» власти новое «правительство». А поскольку против «разрушения аппарата управления и узурпации прав генерала Деникина» резко выступили и Санников, и Гришин-Алмазов,– «союзное» командование фактически произвело переворот, 22 (9) марта выслав обоих из Одессы. Вскоре французы в позорной спешке эвакуировали свои войска и сдали город красным…

* * *

И во время «диктаторства» Алексея Николаевича в Одессе, и после его возвращения в Екатеринодар за ним тянулся шлейф слухов, сплетен, заочных обвинений. «Резкий и грубый» тон генерала легко создавал ему врагов, хотя бы и был оправданным (как, например, с генералом В. С. Жолтенко, написавшим полное патриотического пафоса, но довольно бессодержательное письмо о необходимости «кликнуть клич» для привлечения добровольцев и получившим в ответ: «Сообщить ген[ералу] Жолтенко, что в его докладе, кроме пожеланий, ничего конкретного не вижу»). Еще больше нареканий вызывал образ жизни Гришина-Алмазова, о котором один из членов «Русской Делегации» даже писал впоследствии как о «совершенно недопустимых оргиях», где генерал давал-де волю своим «необузданным страстям». Предосудительное поведение Гришина обсуждалось (правда, позже) и в сибирской столице, в связи с чем Вологодский записал, что ему якобы еще в 1918-м рассказывали «о больших кутежах его в Омске», хотя тогда автор дневника почему-то не упомянул об этом ни словом.

Как представляется, Алексей Николаевич любил кутежи и веселые компании – к примеру, приехав в Екатеринодар в ноябре 1918 года, он быстро свел знакомство не только с конституционными демократами, но и с генералами А. Г. Шкуро и В. Л. Покровским, причем после обеда с ними следующим утром пребывал «в несколько расстроенных чувствах». Еще более интересный круг общения мог он найти в Одессе, переполненной столичными беженцами и беженками самых различных категорий, в том числе из литературно-артистического мира, вызывавшего, по-видимому, особенную симпатию Гришина-Алмазова (это не помешало ему, однако, в январе 1919-го распорядиться о закрытии шантанов, кабаре и подобных им заведений «до тех пор, пока не представится возможным», несмотря на слезное прошение профессиональной организации артистов). Впрочем, никакие кутежи и веселое времяпрепровождение («деникинская совесть» Гришина Шульгин вообще ничего этого не заметил) не мешали его напряженной работе как военного губернатора.

Очевидно, и генерал Деникин то ли не придал слухам значения – вряд ли он мог совсем о них не знать, – то ли решил руководствоваться старой заповедью «уж лучше пей, да дело разумей», только доверия к неудачливому и доставившему немало волнений «одесскому диктатору» он не утратил, и новое его поручение вовсе не выглядит попыткой просто отделаться от Гришина-Алмазова.

Теперь Алексею Николаевичу следовало отправиться в Сибирь с «большою корреспонденцией», в том числе письмом Деникина Верховному Правителю адмиралу Колчаку. По каким-то причинам Гришин не планировал там задерживаться; еще раньше он надеялся получить должность представителя Колчака на Юге России, но был и другой вариант – незадолго до отъезда генерал Романовский говорил, «что есть план вручить ему командование частями из отряда [генерала] Пржевальского, посылаемыми в помощь Уральцам (с Кавказского побережья Каспия. – А. К.)», чего желали бы и представители Уральского Казачьего Войска в деникинской Ставке, в том числе генерал М. Н. Бородин. «Отношение к генералу со стороны Главнокомандующего самое хорошее, – записал в дневнике адъютант Гришина-Алмазова. – Деникин дал ему право личного доклада у адм[ирала] Колчака. Приехавший из Омска генерал Флуг заверил генерала в большой популярности его имени и в прекрасном отношении к нему в Сибири. Это сильно подняло настроение генерала». Столь удачно начинавшемуся путешествию предстояло, однако, окончиться трагически…

Общее руководство морскими действиями на Каспии находилось в это время в руках союзников-англичан, контролировавших ряд военных и коммерческих русских судов (со смешанными командами). С английским коммодором Норрисом Гришин-Алмазов и советовался о маршруте, которым он должен был пересечь море на «пароходике яхточного типа» «Лейла». Норрис предложил не идти напрямик из Петровск-Порта в Гурьев, а двинуться под охраной двух вооруженных пароходов сначала в Форт-Александровск, на что Алексей Николаевич согласился. 5 мая[146]146
  Скорее всего, по новому стилю; в этом случае следует считать ошибкой упоминание той же даты А. И. Деникиным, использовавшим Юлианский календарь. – А. К.


[Закрыть] корабли эскорта распрощались с «Лейлой», не доходя примерно двадцати миль до Форта. Благодарность за помощь, переданная Гришиным-Алмазовым в мегафон с палубы яхты, стала последними известными его словами, о которых рассказал потом лейтенант Н. Н. Лишин, служивший тогда под английским флагом. Через два часа на подходе к Форту «Лейла» была атакована советскими кораблями во главе с эскадренным миноносцем «Карл Либкнехт» (бывший «Финн»). Шансов у невооруженной яхты не было никаких.

Как потом выяснилось, незадолго до выхода «Лейлы» в море Форт был захвачен подошедшими из Астрахани красными кораблями. «Гарнизон сдался без сопротивления, даже не дав известия белым по радио о сдаче», – пишет советский автор. В руки большевиков попали и шифры, позволявшие обмениваться радиограммами, до поры до времени не возбуждая подозрений.

Эмигрантский историк Н. З. Кадесников, сам участник борьбы против большевиков (инженер-механик лейтенант) впоследствии с излишней, быть может, категоричностью утверждал: «Коммодор Норрис, конечно, не мог не знать, что Гурьев был в руках белых войск, а что на большевистской базе в форту Александровск стояли в готовности и нередко выходили в море вооруженные пароходы “Дело”, “Бомбак”, “Коломна” и переброшенные из Балтийского моря миноносцы “Деятельный”, “Дельный”, “Расторопный”, “Финн” и “Эмир Бухарский”». На самом деле, англичане вполне могли пребывать в неведении, хотя и основания желать зла генералу у них, как мы увидим, тоже были…

Предупредительными выстрелами эсминец заставил яхту остановиться, и на ее борт была высажена призовая партия. Запершись в каюте, Алексей Николаевич встретил большевиков стрельбою из револьвера через дверь. Вряд ли он питал какие-либо иллюзии и, очевидно, хотел лишь выиграть время, уничтожая вверенные ему бумаги. В связи с этим возникает вопрос, почему же осталось не уничтоженным и попало в руки врагов письмо Деникина Колчаку? Полностью достоверного ответа тут, конечно, не существует, но некоторые предположения сделать можно.

Письмо, будучи, конечно, важным, – хотя бы в силу того, кто́ был его автором и адресатом, – содержало, в сущности, довольно общие рассуждения (о принципиальной необходимости единого командования, о заграничном представительстве русских антибольшевицких сил, о недружелюбных шагах союзников). Основное должен был рассказать Алексей Николаевич, Деникин же (конечно, не догадываясь, какая судьба постигнет его письмо) иной раз изъяснялся намеками: «Те обстоятельства, о которых Вам доложит ген[ерал] Гришин-Алмазов, указывают на необходимость нам рассчитывать только на свои русские силы. Союзники близки к повторению знакомых нам чудес русской жизни». Примечательно, что пять лет спустя, работая над «Очерками Русской Смуты», Деникин не смог найти ни черновика, ни копии столь важного, казалось бы, документа, и цитировал его… по публикации в большевицкой «Правде», где были напечатаны выдержки! Создается впечатление, что письмо было написано наспех, а брошенные в нем слова «даст Бог – встретимся в Саратове» даже сыграли роль невольной дезинформации, повлияв на группировку советских войск осенью 1919 года, когда ни о какой встрече Деникина и Колчака в Саратове и речи быть не могло. Безусловно, и такое письмо следовало уничтожить; но если оно уцелело – не значит ли это, что в последние минуты своей жизни генерал Гришин-Алмазов посчитал более важными какие-то другие бумаги?

Мы уже упоминали состоявшего на английской службе русского лейтенанта Лишина. За несколько дней до рокового плавания «Лейлы» он имел с Алексеем Николаевичем продолжительный конфиденциальный разговор, в результате которого «в руках генерала осталось много листов сделанных им заметок». «Огромное большинство того, о чем я доложил генералу Гришину-Алмазову, – вспоминал Лишин, – было, по его словам, неизвестно в штабе генерала Деникина, а тем паче не могло быть известно Верховному».

Лейтенант был уверен, что «союзники» на деле ведут своекорыстную политику вместо того, чтобы честно помогать борьбе против большевизма, приводил конкретные факты и даже обдумывал «меры, которые следовало бы предпринять дипломатическим путем». Гришин, как утверждает мемуарист, «был поражен и подавлен». «Все, что вы мне доложили, будет доложено Адмиралу, – сказал он на прощанье. – Это будет сильным и необходимым ударом по вере в Союзников. Может быть, и удастся что-нибудь сделать, чтобы спасти положение… Вы находитесь в центре событий, в боевом и политическом штабе Каспия, и никто из русских офицеров, кроме вас, не обладает возможностями знать почти все происходящее. Вам должна быть дана возможность пересылать мне для доклада Верховному Правителю ваши дальнейшие донесения» (связь Алексей Николаевич предполагал установить при помощи генерала М. А. Пржевальского, которого просил «предоставить Лейт[енанту] Лишину возможность отправлять на мое имя через Гурьев для доклада Адм[иралу] Колчаку донесения»).

Возможно, обвинение, брошенное Кадесниковым англичанам, и основывалось на том, что у Гришина-Алмазова находились слишком сильные свидетельства против них, а сам генерал обладал достаточным авторитетом, чтобы дать делу ход. Однако все это не более чем предположения, и доказательств столь страшного предательства до сих пор не предъявлено. Не имеет и, должно быть, никогда не получит подтверждения и догадка, что именно объемистые «заметки», сделанные во время беседы с Лишиным, и уничтожал в лихорадочной спешке генерал, отстреливаясь от нападающих и считая патроны в своем револьвере. В пользу этой догадки говорит важность сообщенных сведений для текущей борьбы на Каспии (у большевиков, пока опасавшихся иностранцев, теперь могли быть развязаны руки) и важность самого Каспия для поддержания связи между Деникиным и Колчаком. И все же – как было дело в действительности, мы уже никогда не узнаем…

Лейтенант Лишин, передавая рассказ «солдата, бежавшего из Форта Александровска от большевиков к белым частям в Гурьев», пишет о последних минутах жизни Алексея Николаевича: «Раненый в ногу, не видя возможности сопротивляться нагрянувшему на его пароходик отряду большевиков, выпустив почти все патроны из своего револьвера, он застрелился». «Генерал Гришин-Алмазов… выстрелом из револьвера смертельно ранил себя и умер под смех и надругательства большевицких матросов», – утверждает генерал Деникин «со слов механика катера (так он называет «Лейлу». – А. К.) – единственного человека, которому удалось потом уйти от большевиков». Деникину же, в свое время составившему о Гришине-Алмазове не совсем благоприятное впечатление: «Молодой, энергичный, самоуверенный, несколько надменный, либерал, – быть может, более политик, чем воин, с большим честолюбием и с некоторым налетом авантюризма…» – принадлежат и слова, достойные стать эпитафией генералу: