Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

Сторонники нововведения нашлись и среди штатских. «В большую заслугу генералу Гришину-Алмазову историк поставит, что он прежде всего чувствовал момент и умел разбираться в обстановке: он сознательно отказался от возвращения воинским чинам погонов и считал невозможным восстанавливать орденский статут (имеется в виду награждение орденами. – А. К.), так как и погоны, и ордена сразу отдавали молодую воинскую силу в руки военной бюрократии, не только не нужной в условиях гражданской войны, но и опасной», – пишет Арнольдов, хотя его аргументы трудно не признать туманными. Не менее категоричен Гинс: «Гришин-Алмазов строил армию на началах строгой дисциплины, но он не вводил погон и не раздавал орденов[138]138
  Курсив первоисточника. – А. К.


[Закрыть]. Мне кажется, что и то, и другое было совершенно правильно. Награждение орденами за победы в гражданской войне стерло впоследствии идейность борьбы и деморализовало военных, заразив их разлагающим честолюбием. Что касается погон, то с ними возродилась вся прежняя военная иерархия, восстановилось значение чинов, тогда как новая армия должна была выдвигать своих вождей не по чинам, а по заслугам».

Похоже все-таки, что в данном случае Гинс руководствуется скорее «передовыми», «демократическими» эмоциями, не давая себе труда задуматься, что чинопочитание и иерархия, – вне зависимости от того, различаются ли чины с помощью погон или нарукавных знаков, – составляют характерные черты регулярных вооруженных сил, отказаться от которых менее всего был расположен Гришин-Алмазов (буквально несколькими строками ниже мемуарист сочувственно цитирует его заявление: армия «должна быть создана и будет создана по типу, диктуемому во все времена, во всех странах, непреложными выводами военной науки» и проч.). Не более осмысленным является и мнение, будто ношение погон само по себе способно помешать продвижению достойных по иерархической лестнице: работая над своею книгой уже в эмиграции, Гинс имел все возможности получить сведения о том, как «не по чинам, а по заслугам» выдвигались молодые военачальники на Юге или на Северо-Западе, где погоны составляли неотъемлемую принадлежность военной формы. Рассуждения Гинса, Арнольдова и им подобные говорят, в сущности, лишь о том, что сибирской «демократии» и даже тем, кто стоял правее, импонировала беспогонная армия, в которой они видели символ чего-то нового, чуждого косности и рутины и потому гарантированно-победоносного. Среди тех, кто разделял эти взгляды, не было, однако, Алексея Николаевича Гришина-Алмазова…

Не слишком ли опрометчивое заявление? Оговоримся, что Гришин, очевидно, должен был считать замену погон нарукавными знаками на каком-то этапе целесообразной – в противном случае вряд ли он пошел бы на это, – но вопрос заключается в том, как долго мог продолжаться этот этап. И вот тут-то следует обратить внимание на свидетельство подполковника-артиллериста И. С. Ильина, летом 1918 года служившего в Народной Армии Комитета членов Учредительного Собрания (Комуч), где вместо погон также носили нарукавные знаки, только иного фасона.

С Алексеем Николаевичем Ильин познакомился между 20 и 25 августа в Челябинске во время проходившего там политического совещания (о котором ниже). Гришин пригласил его в свой салон-вагон «как товарища по оружию» и «с места принялся неистово бранить с[оциалистов]-р[еволюционер]ов, Комуч, уговаривал теперь же перейти на службу в Омск» и «при прощании заметил, что пора надеть погоны» и даже якобы порицал военное ведомство Комуча за «какие-то дурацкие нарукавные знаки, которых в русской армии никогда не носили». Последнее не может не вызвать сомнения – неужели Гришин настолько разошелся, что забыл об аналогичном знаке, украшавшем левый рукав его собственного кителя? – но, с поправкой на ошибки памяти мемуариста, неудивительные через много лет после описываемых им событий, свидетельство о желании Алексея Николаевича расстаться с «революционными» новшествами не должно быть проигнорировано.

Ведь еще один генштабист, генерал В. Г. Болдырев, познакомившийся с Гришиным-Алмазовым в том же Челябинске, так описывал трудности Народной Армии, чье руководство было связано с социалистами намного теснее, чем у Сибиряков: «К ущербу Самары началась опасная для нее тяга офицерства в Сибирь, где идеалы казались ему более близкими и где материальное обеспечение было лучше. Здесь восстановлялись[139]139
  Так в первоисточнике. – А. К.


[Закрыть] погоны и титулы (возможно, имеются в виду обращения «Ваше Превосходительство», «Ваше Благородие» и проч. – А. К.), стоившие стольких потоков напрасно пролитой крови. В Сибири был и весьма популярный среди военных энергичный военный министр и командующий армией генерал Гришин-Алмазов». Таким образом, в памяти Болдырева идея о возвращении погон оказывается связанной именно с периодом, когда военное министерство возглавлял Алексей Николаевич, и, возможно, базируется на каких-то высказываниях последнего во время разговоров, содержания которых мемуарист не передает. Учитывая, что в эти же недели Гришин-Алмазов подготавливает мобилизацию и переход Сибирской Армии «от добровольческой к постоянной», допустимо предположение о связи военной реформы с реформой знаков различия (хотя это остается не более чем предположением). Отдельные упоминания позволяют предположить, что готовилось и восстановление награждений орденами. Как бы то ни было, оказывается, что даже в вопросе отказа от погон, когда деятельность сибирского военного министра как будто шла в русле пожеланий «демократии», – то и дело звучали какие-то реплики, побуждавшие видеть в Гришине «опасного реакционера».

Тучи над головой Алексея Николаевича сгущались, хотя сам он и не придавал им значения.

* * *

«Старорежимные порядки» сами по себе могли насторожить правоверных социалистов, но еще страшнее были другие подозрения – боязнь «бонапартизма», «военного переворота», «диктатуры». А в решительном и волевом, щеголявшем этой решительностью даже в манерах, не чуждом позерству Гришине-Алмазове увидеть «грядущего Бонапарта» было очень легко. Даже Болдырев не преминул подчеркнуть в нем «склонность к диктатуре», не заметив, впрочем, противоречия с отмеченной тут же «демократичностью»:

«Суховатый, небольшого роста, внешностью и манерой говорить напоминавший несколько Керенского, Гришин-Алмазов обладал, несомненно, организаторскими дарованиями, энергией и решимостью, недурно говорил, был резок, казался, по крайней мере, вполне демократичным, негодовал на союзников, особенно же не ладил с чехами.

Комуч и большинство с[оциалистов]-р[еволюционеров] недолюбливали Гришина-Алмазова, бывшего раньше членом этой партии. В его погоне за фразой часто проскальзывала трудно скрываемая склонность к диктатуре. Эсеры всегда это подчеркивали».

Болдырев вполне правомерно выделяет неприязнь к Гришину именно Комуча: если в глазах сибиряков несомненные достоинства Алексея Николаевича пока были весомее глухих подозрений (и вызвали производство его в генерал-майоры «в воздаяние военных заслуг» указом Временного Сибирского Правительства от 10 июля, со старшинством с 1 июля 1918 года), то руководители «самарской учредилки», помимо революционной бдительности, имели и «внешнеполитические» мотивы недолюбливать Гришина.

Дело в том, что перед правительствами, «правительствами», региональными управлениями, существовавшими тогда на Востоке России, вставала насущная задача объединения, координации действий или хотя бы разграничения сфер влияния. В частности, Комучу приходилось сталкиваться с Сибирским Правительством (причем одним из представителей последнего был как раз Гришин-Алмазов) по вопросу о принадлежности уральских уездов. 18 июля в состав управляемой из Омска территории были включены Челябинский, Троицкий (Оренбургская губерния) и Златоустовский (Уфимская губерния) уезды, а несколько ранее там началось формирование Уральского корпуса Сибирской Армии (с 8 июля им командовал генерал Ханжин). В Челябинске же прошло два совещания (15–17 июля и 20–25 августа), где «Самара» и «Омск» договаривались «о возможном порядке организации всероссийской власти» и вели, по мнению Гинса, скрытую «борьбу за власть». В начале августа Гришин-Алмазов с министром снабжения Серебренниковым ездили и в Екатеринбург, – Уральское Правительство изъявляло готовность войти в подчинение Сибирскому, но «с предоставлением Уралу областной автономии», на что омские министры согласились, оставив ни с чем посланцев Комуча.

Участие во всем этом Алексея Николаевича не могло добавить ему симпатий со стороны самарских социалистов, а на «первом челябинском совещании» он и вовсе выступил прямым противником претензий Комуча на всероссийскую власть, обвинив его в проведении «принципа партийности» в ущерб общегосударственным интересам и в том, что «учредиловцы»… пренебрегают «национальными правами башкир и киргизов». Ни до, ни после этого Гришин-Алмазов, насколько известно, не был радетелем прав башкир, киргизов или вообще каких-либо отдельных народов, поэтому здесь можно заподозрить ловкий демагогический ход: с «демократической» точки зрения покушение на «самоопределение наций» было деянием криминальным и компрометировало Комуч намного сильнее, чем любые «принципы партийности».

Деятелей Комитета членов Учредительного Собрания могла беспокоить и угроза «измены» одного из них. Входивший в Комитет Оренбургский Атаман, генерал А. И. Дутов, 26 июля приехал для переговоров в Омск, причем предварительно связывался по прямому проводу с Гришиным, в частности, запросив: «…Прошу сообщить, застану ли я Вас в Омске или в каком другом городе по железной дороге», – и получив в ответ многозначительное: «Я из Омска пока никуда не выеду и буду ожидать Вас здесь. Нам надо будет обо многом переговорить, многое решить, и я не сомневаюсь, что мы с Вами и Вр[еменное] Сиб[ирское] Правит[ельство] поймем друг друга и сделаем все возможное для нашего общего дела – возрождения России» (как красноречиво здесь игнорирование Комуча!).

В консультациях руководителя борьбы в Оренбуржьи с сибирским военным министром не было ничего странного или тем более предосудительного, но социалистический соглядатай обеспокоенно сообщал в Самару, что Дутов «имел несколько конфиденциальных бесед с Гришиным-Алмазовым», и вскоре Атаману пришлось объясняться с Комучем. «Конфиденциальных бесед с генералом Гришиным-Алмазовым я не вел, – писал Дутов, – а просто с ним установил общий план военных действий в Туркестане. Конечно, этот разговор не мог происходить на улице. С генералом Гришиным беседовал и о мобилизации». Однако подозрения с Дутова не были сняты, и 18 августа он жаловался Алексею Николаевичу, что его телеграммы в Омск, очевидно, перехватываются. Возможно, именно вследствие этого сорвалась и их встреча в Челябинске: Гришин напрасно прождал Атамана, который вообще не знал, что такая встреча назначена.

Однако только ли о мобилизации и предстоящих операциях шла речь между генералами? Впоследствии Гришин-Алмазов обронил: «Среди казаков ни одной сильной фигуры. Дутов интересуется лишь Оренбургскими делами. Мои усилия вытянуть его на более широкую деятельность не имели успеха». Может быть, неудивительна «ограниченность» интересов Атамана, который чуть ранее говорил старому знакомому: «Устал я, устал… Пусть берет всю власть Комуч, а я ограничусь скромной ролью в Оренбурге», – но куда «вытягивал» его сибирский военачальник?

Говоря о слежке за Дутовым, стоит упомянуть возможного «шпиона» в среде Сибирского Правительства. На эту роль хорошо подходит П. Я. Михайлов (однофамилец министра финансов), социалист-революционер, бывший член Западно-Сибирского комиссариата, подписывавший ряд его документов вместе с Гришиным-Алмазовым, а затем – товарищ министра внутренних дел. Как утверждает Гинс, именно П. Михайлов «содействовал агентам Самары… говорить по прямому проводу и даже сам скрывал ленты этих переговоров», а «когда это стало известно, он был уволен»; утечка информации о разговорах Дутова с кем-то из омского кабинета, содержание которых стало известным в Самаре, также вполне могла идти через П. Михайлова. И вряд ли случайно, что тот же Михайлов конфиденциально обратился к Вологодскому с предупреждениями о «заговоре», якобы составленном Гришиным-Алмазовым.

Заговор, согласно сведениям бдительного эсера, имел целью переворот и установление военной диктатуры, но в роли диктатора должен был оказаться не Гришин, а… якобы приглашаемый заговорщиками в Сибирь адмирал А. В. Колчак, весной – в начале лета 1918 года пытавшийся организовать вооруженную силу на КВЖД. Гришин-Алмазов «недоволен малой активностью Сибирского правительства в борьбе с большевиками и вообще с социалистическим настроением в сибирском населении, хотя сам состоял еще недавно в партии эсеров», – нашептывал П. Михайлов премьер-министру 30 июля, а 5 августа, видимо, повторил свои предупреждения, заставив собеседника сделать вывод, что сам Михайлов – «психически расстроенный человек, с признаками бреда преследования и мании величия». Показательны, впрочем, выводы Вологодского: «…За Гришиным-Алмазовым последить, хотя я и не верю в его козни. Он, правда, по типу своему Н[аполеон] Бонапарт. Но еще рано появляться Наполеонам на сибирском горизонте». Даже считая предупреждения бредом сумасшедшего, против возможного «переворотчика», по этой логике, следовало затаить подозрения…

Год спустя Вологодский сделал в своем дневнике довольно странную приписку: «Михайлов во многом был прав. Его сведения, сообщ[енные] мне впервые 30 июля о том, что Гришин-Алмазов и другие военные ведут с Колчаком переговоры… об избрании его диктатором, подтвердились фактом переворота 18 ноября…» Конечно, нельзя считать серьезным установление причинно-следственной связи между глухими слухами июля 1918 года, когда Колчака не было не только в Сибири, но уже и на КВЖД (он уехал на переговоры в Японию), – и облечением адмирала властью Верховного Правителя в ноябре, когда в Сибири уже не было Гришина; точно так же «таинственные» предупреждения П. Михайлова, будто Гришин «принял на себя миссию – арестовать Сибирское правительство», действительно похожи на гипертрофированные страхи борца с «контрреволюцией». В то же время имя Колчака – не как диктатора, но как человека, чье вступление в состав правительства казалось желательным, – было названо еще в июне влиятельною газетой «Сибирская Жизнь», а ее редактор А. В. Адрианов в письме Гришину-Алмазову от 7 июля высказывал мнение, что правительство существующего состава «не усвоило себе государственно-необходимой точки зрения» (не подвергалась ли переписка военного министра перлюстрации?). В сочетании со словами Алексея Николаевича об «усилиях вытянуть на более широкую деятельность» Атамана Дутова это все-таки заставляет задуматься.

Если в биографии Гришина и был период искренней уверенности, что сотрудничать в «борьбе с большевизмом и германизмом» нужно с «революционною демократией», а не с консервативными силами, сплачивавшимися вокруг генерала Алексеева, – этот период безвозвратно завершился. Подходил к концу и этап тактического сотрудничества с социалистами, которые, похоже, уже не представлялись генералу достаточно последовательными, надежными, а главное – способными во имя общенационального дела отрешиться от узкопартийных целей и догм. Однако, что бы ни говорили о самоуверенности и самомнении Алексея Николаевича (например, Гинс: «Он был убежден в неспособности всех прочих конкурировать с его влиянием и значением в военных кругах. Он игнорировал министров Сибирского Правительства… Все это проистекало исключительно из-за молодой самовлюбленности генерала…»), – он как будто вовсе не «глядит в Наполеоны» и, даже будучи готовым, в случае необходимости, активно содействовать замене сибирской демократии на «единовластие», в роли диктатора видит не себя, а кого-то из имеющих всероссийскую или даже международную известность – Дутова, Колчака, может быть, Хорвата, о «целесообразности идти навстречу» правительству которого он говорил с Вологодским 20 августа.

Впрочем, Дутов беспокоил не сибирскую, а самарскую «общественность», Колчак был где-то далеко, Хорват же, кажется, не беспокоил никого – его титул «Временного Правителя России» звучал все-таки слишком несерьезно. Оставался Гришин-Алмазов с «гипнотическим» взглядом, «наполеоновскими» замашками и энергичными речами, о которых Гинс вспоминал: «Гришин-Алмазов… отличался ясностью ума, точностью и краткостью слога. Он отлично говорил, без цветистости и пафоса, но с темпераментом и убедительностью. Доклады его в Совете министров были всегда удачны. С его стороны не проявлялось упрямства и своеволия, он был лойялен к власти, но не скрывал, что, представляя реальную силу, он требует, чтобы с ним считались». Впрочем, как мы видели, даже в Совете министров отношение к Гришину было неоднозначным, речь же его на заседании Сибирской Областной Думы, наконец созванной и открывшейся в Томске 15 августа, и вовсе чуть не вызвала скандала.

Надо сказать, что даже правительство Вологодского опасалось чрезмерного радикализма Сибоблдумы и колебалось, не лучше ли предотвратить ее открытие или позволить открыться исключительно с целью приветствий. Суровей других был, конечно, Гришин-Алмазов, пославший в Томск телеграмму «о готовности путем военных сил оградить правительство, если бы Сиб[ирская] Обл[астная] Дума вздумала на почве недовольства правительством проявить активность вплоть до замены нашего правительства другим». Это было неплохим предупреждением для горячих голов, но симпатий Думы к военному министру, разумеется, не прибавило.

Еще больше накалило обстановку выступление Алексея Николаевича на одном из заседаний. «Это была во многих отношениях замечательная речь, – вспоминал позже один из представителей «революционной демократии». – Отрывистыми фразами, по-наполеоновски, он доказывал Областной Думе, что Сибирская государственность переживает критический момент, что борьба с большевиками предстоит отчаянная, и что в такие моменты все силы страны должны быть отданы для достижения победы. “Все для победы!” – воскликнул он. Вся власть должна быть сосредоточена в руках военного командования. О разделении властей в такие моменты не должно быть и речи. “Народоправство очень хорошая вещь”, но с этим следует подождать, пока над большевиками не будет одержана окончательная победа. Эту жертву страна обязана принести делу освобождения ее от большевицкой тирании… Словом, под другим несколько соусом Гришин-Алмазов нам поднес знаменитый столыпинский лозунг: “сначала успокоение, а потом реформы”». Раздражал даже внешний вид генерала, «побрякивающего саблей» и сопровождаемого «вооруженными с головы до ног» (у страха глаза велики) конвойцами.

Против борьбы с большевицкой тиранией возражать не приходилось, но призрак Бонапарта доводил иных членов Думы просто до истерики. «Этого не будет!» – кричал один из эсеров, «стуча кулаком по пюпитру и обращая взоры на Гришина-Алмазова»: «Не будет того, чтобы случайный претендент захватил власть!» Гришин-Алмазов сохранял хладнокровие: очевидно, случайным он себя не считал.

Хладнокровие изменило ему через неделю, на «втором челябинском совещании», и даже не на совещании, а на банкете, который сам же Алексей Николаевич и устроил. Там произошел какой-то скандал, за скандалом последовали протестующие телеграммы иностранных консулов, острейший правительственный кризис, увольнение в отставку управляющего военным министерством и… полное недоумение общества, красноречиво выражаемое как правой, так и левой прессой. Что такого уж страшного было сказано, не понимал никто, и едва ли не самым конструктивным (но, увы, неспособным повлиять на судьбу Гришина-Алмазова) было сетование томской «Сибирской Жизни»: «…Кстати, пора бы оставить по всякому случаю эти “рауты с возлияниями”, не ко времени это, не к месту, и не всегда благополучно оканчиваются задушевные беседы»…

Содержание «беседы» генерала с британским консулом Т. Престоном, вернее, ее заключительного аккорда, Гинс передает так: «…Гришин-Алмазов в Челябинске после ужина с выпивкой, возбужденный очень резкими и неприятными для русского патриота ироническими замечаниями английского консула в Екатеринбурге, бросил замечание, что “русские менее нуждаются в союзниках, чем союзники в русских, потому что только одна Россия может сейчас выставить свежую армию, которая в зависимости от того, к кому она присоединится, решит судьбу войны”». Серебренников считал, «что подобная мысль действительно могла быть высказана командармом, только, вероятно, в более резкой форме»; сам он, как и Гинс, свидетелем не был, отмечал: «что именно было им сказано, до сих пор никто из очевидцев подробно не рассказал в печати», и основывался целиком на версии Гинса. Однако версия эта, в сущности, сводится к угрозе принять «германскую ориентацию» и выступить против союзников по Антанте, а такие настроения для Алексея Николаевича, даже сильно выпившего, представляются крайне маловероятными.

Действительно, ведь даже в письме Дутову, не рассчитанном на публикацию и какой бы то ни было пропагандистский эффект, он ставит, как мы видели, на одну доску «большевизм и германизм» как равно враждебные России силы. Именно Гришин, по словам того же Гинса, «был взбешен» недостаточно непримиримым тоном правительственной декларации о непризнании Брестского мира и настоял на принятии новой: «Близится день, когда сибирская армия с другими братскими и союзными силами станет в ряды борцов на новом русско-германском фронте», «во имя общероссийских и союзных интересов сибирская армия готовится к совместной с союзниками мировой борьбе» (чтобы убедить членов кабинета, генерал ссылался на «неудовлетворенность» чехов и других союзников прежним вариантом, но, поскольку вообще-то он никогда не заискивал перед иностранцами, здесь можно заподозрить тактический ход). Поэтому имел свои основания тот журналист, который, теряясь в догадках о причинах отставки Алексея Николаевича, увидел в этом… «немецкую руку»:

«Кризис связывается с интригой против Военного министра, идущей из какого-то германофильского источника…

Генерал Гришин-Алмазов принимал деятельное участие в подготовке восстания против большевиков и в осведомленных кругах давно известен как германофоб. …Раньше, чем Временное Сибирское Правительство опубликовало свое обращение к союзникам, Г[ришин]-А[лмазов] послал с курьером телеграмму к союзным войскам, в которой выразил твердую уверенность, что русские войска будут вскоре биться с ними рука об руку против Германии… Несомненно, что в немецких интересах такая фигура, как Г[ришин]-А[лмазов], должна быть снята со счета[140]140
  Так в первоисточнике. – А. К.


[Закрыть]. Немецкие агенты и развили в этом направлении свою деятельность. Некоторые из них уже нащупаны, а в дальнейшем будут приняты меры к обезврежению работы и тех, которые еще скрываются…»

Никаких агентов, конечно, никто тогда не поймал, да, кажется, и не «нащупывал», но дело не в этом. На фоне такой репутации Гришина версия Гинса, допускающая перемену внешнеполитического курса, кажется неубедительной; более того, известно, что мемуарист приписывает генералу (теперь уже ссылаясь на личный разговор с ним) и еще одну фразу, в которую трудно поверить: после отставки Алексей Николаевич на вопрос «а как к вам относятся чехи?» – якобы отвечал: «Чехи? Они всегда приходили в ужас, услышав о моем желании уйти в отставку». Дружный хор других свидетельств утверждает, однако, что отношения Гришина-Алмазова с чешским командованием после переворота быстро испортились и были по меньшей мере «натянутыми», и такая потеря генералом чувства реальности совершенно неправдоподобна (не говоря уж о том, что непонятно, когда это у Гришина ранее проявлялось «желание уйти в отставку» и почему он обсуждал его не с кем-нибудь, а именно с «ужасающимися» чехами). В мемуарах Гинса, о котором недоброжелательно настроенный современник писал: «…У Гинса никогда не узнаешь, то ли он тебя поцеловать хочет, то ли яду подсыпать», наряду с уникальными наблюдениями и меткими характеристиками содержится немало необъективного, подчеркивающего выигрышную роль автора на фоне окружающих, и страницы, посвященные отставке военного министра, представляются именно такими.

Заметим, что уже знакомый нам американский генеральный консул Гаррис (который, конечно, не преминул бы отметить хоть малую тень «германофильства» или перемены внешнеполитической ориентации, если бы ему были известны хоть сколько-нибудь достоверные слухи об этом) в своем донесении в Вашингтон написал лишь: «Алмазов повинен во многих неблагоразумных поступках, главным из которых было его заявление о том, что Сибирь является ключом ко всей ситуации и что союзники нуждаются в Сибири больше, чем Сибирь в союзниках. Он также заявил, что чехи более не нужны, что они могут убираться вон». Но даже такое скупое изложение событий было скрыто дипломатическою перепиской, населению же предлагались туманные намеки на «немецких агентов» или версии, которые, при кажущейся обстоятельности, все равно ставили в тупик:

«В конце раута, в том периоде его, когда, как говорится, дружеская беседа принимает “затяжной характер”, между г[осподином] Престоном и военным министром Гришиным-Алмазовым завязался разговор, носивший с обеих сторон форму, чуждую дипломатических условностей, причем г[осподин] Престон чувствовал себя гораздо более свободным от дипломатических форм, нежели его собеседник. Речь зашла об относительном значении участия в войне Англии и России.

Г[осподин] Престон, естественно, оттенил громадную роль, которую играет в войне Англия, и указывал на второстепенную роль России. Гришин-Алмазов, не соглашаясь в оценке роли России, указывал, что содействие России может сыграть и в будущем решающую роль, и что в силу этого для интересов наших союзников важно дать возможность России сыграть такую роль. Повторяем, что беседа велась в более чем непринужденной обстановке, когда г[осподин] Престон не всегда удачно (с дипломатической точки зрения) выбирал выражения.

Через некоторое время в совете министров получена была “нота” союзных консулов, в которой они, усматривая в словах Гришина-Алмазова, сказанных на “обеде с вином”, оскорбление для “представляемых” ими держав, требовали увольнения Гришина-Алмазова…»

Вдумчивый читатель от такой сверх-дипломатично изложенной версии не мог не придти в недоумение: до какой же степени «затяжной характер» должна была носить беседа и насколько же чуждыми «дипломатических условностей» должны были оказаться собеседники, если сравнительно невинный спор в подпитии на тему «кто лучше воюет» приводил к столь значительным внешнеполитическим последствиям?! Трудно было также не разделить негодования по адресу тех членов кабинета, кто поддержал консульский демарш и в свою очередь повел настоящую атаку на генерала – «полноправных» министров Патушинского и Шатилова и товарища министра иностранных дел М. П. Головачева:

«Мы уже говорили, – писала омская «Заря», – что политика – не дело молодых людей, не достигших зрелого в умственном отношении уровня…

…Когда теперь, в демократической России, от ее имени, выступает пред Европой приват-доцент Головачев, не знающий разницы между послом и посланником, между дипломатическим представителем и консулом, берущий на свою юную смелость (Головачеву было 25 лет. – А. К.) в высшей степени ответственный акт и не сумевший найти выхода, который в равной мере удовлетворял бы и чувству нашего национального достоинства, и общим для нас и наших союзников интересам… тогда мы, выражая удрученное русское общественное мнение, должны сказать: не место в русском министерстве людям, не имеющим понятия о своих национальных обязанностях…

С не меньшим удовлетворением мы встретим известие об уходе из министерства г. г. Патушинского и Шатилова, не только не нашедших в себе достаточного ума и национальной чести, чтобы удержать этого молодого человека от преступных бестактностей, но наоборот, расписавшихся в тех последствиях, которые эти бестактности за собою повлекли.

В исключительно тяжкую для русской государственности минуту они пошли не по дороге защиты достоинства того государства, во главе которого поставила их злая судьба России, а по какой-то иной дороге – какой?»

Многозначительный вопрос, по-видимому, намекал, что демарш иностранцев был лишь поводом, и устранение Гришина-Алмазова из кабинета министров имело другие, «внутриполитические» причины (хотя ситуация, когда из-за обиды, в сущности, случайного человека в воюющем государстве увольняют военного министра, от этого не становится менее унизительной). И правда, свои мотивы были у каждой из сторон: Головачев считался более правым, и за ним, как утверждалось, маячила тень Иванова-Ринова, в то время как Патушинский и Шатилов были ярыми социалистами и, наверное, разделяли опасения своих единомышленников по поводу «диктаторских» устремлений Гришина-Алмазова.

Интересно, что атаки на Алексея Николаевича начались еще до челябинского скандала: 14 августа при обсуждении вопроса о составе делегации «на совещание о создании всероссийской власти» представители местных социалистов-революционеров потребовали, чтобы в делегацию не входили «неполноправные члены» Правительства. Статус министров был, однако, не более чем ширмой, потому что следующим требованием стало – не командировать на совещание несомненно «полноправного» И. Михайлова как «уклонившегося вправо». Тем не менее 27 августа (то есть после «обеда с вином»!) делегация была сформирована в составе Патушинского, И. Михайлова, Гришина-Алмазова и Иванова-Ринова, причем Алексей Николаевич в очередной раз навредил сам себе, не отказавшись от удовольствия зачем-то позлить склонного к истерикам Патушинского заявлением, что тот включен в состав делегации «пока». «Это “пока” и вызвало гневное возражение Патушинского, что значит “пока”? – записал в дневнике Вологодский. – Но под общим давлением инцидент не дошел до открытой ссоры, хотя обмен репликами и был нервный».

Быть может, в этой взрывоопасной обстановке хватило бы только консульских «нот». И все же, если бы повод оказался совсем уж смехотворным, вряд ли дело дошло бы до кризиса: И. Михайлов и Серебренников были на стороне Гришина, а Вологодский нерешительно колебался. Так что же ужасного сказал генерал на «обеде с вином», после чего его отставка стала неминуемой?

Некоторый свет на обстоятельства скандала проливают мемуары полковника Ильина, присутствовавшего на «обеде», который на самом деле был скорее «ужином», затянулся же далеко заполночь. «Еда была обильная, вина и водки – масса, пили здо́рово»…