Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

26 февраля – 6 марта 1919 года в Чите состоялся съезд представителей монголов и бурят, принявший решение о собирании «всех монгольских племен в одно государство» (Внешняя и Внутренняя Монголии, Барга и «Бурятская Монголия»). Инициатором объединения выступил лама из Внутренней Монголии Нэйсэ-Гэгэн Мэндэбаяр, избранный на съезде премьер-министром «Временного Правительства независимого Монгольского государства».

Переполох в омских правительственных кругах вызвало присутствие на съезде Атамана Семенова, который обещал новому государству внешнеполитическую поддержку, первоначальное финансирование, организацию внешнего займа и помощь оружием (вплоть до артиллерии) и боеприпасами, за что был избран «Советником первого класса при Временном Правительстве» и возведен в княжеское достоинство («цин-вана»). Посланник в Пекине князь Кудашев тогда же предостерег правительство Колчака против «затеи Семенова», считая, что она может спровоцировать Китай на пересмотр ранее заключенных договоров в ущерб «нашим весьма ценным договорным правам» и дестабилизирует обстановку. Омское министерство иностранных дел, в свою очередь, резко выступило против «монгольской авантюры», не встретившей поддержки и у других великих держав. Не пожелала входить в состав нового государства и Внешняя Монголия, хотя ее теократическому главе Богдо-Гэгэну и был предложен в нем пост «правителя». А к обвинениям в адрес Семенова добавился еще и ярлык «сепаратиста».

Проект присоединения к «пан-монгольскому государству» российских подданных – бурят – действительно был самым предосудительным во всей этой истории с точки зрения участия в ней Семенова, хотя оснований для инкриминирования Атаману государственной измены (напомним, в Чите в это время работает следственная комиссия, обратившая внимание и на «монгольскую авантюру») так и не нашлось. Очевидно, «самоопределяющаяся» бурятская интеллигенция не нуждалась в приглашениях Атамана, вступив в сотрудничество с Нэйсэ-Гэгэном по собственной инициативе. Что же касается внешнеполитической ситуации, то ее оценка князем Кудашевым выглядит по меньшей мере спорной.

На самом деле равновесие на Дальнем Востоке и так уже было нарушено крушением Российской Империи, в значительной степени игравшей роль гаранта широкой автономии, которой пользовались Внешняя Монголия и Барга в составе Китайской Республики. Произошедшая в России революция всемерно усилила позиции Китая, фактически начавшего экспансию во Внешней Монголии и даже в полосе отчуждения КВЖД, и повлекла переориентацию халхасских правящих кругов, теперь отказывавшихся от своего прежнего русофильства. В этой ситуации логика Атамана Семенова, видимо, была проста, безыскусственна и вполне достойна колониальных методов ведения войны: продажей оружия племенам создать для китайских властей достаточно серьезные заботы, чтобы отучить их от вмешательства в чужие дела, и укрепить свои собственные позиции в глазах монголов, возвращая России статус державы-покровительницы. Мы не случайно заговорили о «продаже», ибо еще в начале 1919 года Семенов добился предоставления России приоритетных прав на устройство концессий в Монголии, до строительства железных дорог включительно, которые вполне стоили выданных монголам винтовок и должны были сохранить силу даже после падения правительства Нэйсэ-Гэгэна.

Последнее, не получив признания, заколебалось, командующий войсками князь Фушенга был перевербован китайцами и ликвидирован семеновцами, а самого Нэйсэ-Гэгэна убили китайские агенты. Попытка восстановить влияние России в регионе игрой на монголо-китайских противоречиях сорвалась, в первую очередь – из-за отсутствия поддержки Омска, смотревшего на ситуацию другими глазами. Впрочем, внешняя политика, по едва ли не единодушному признанию современников, вовсе не была сильным местом правительства Колчака…

Монгольскими концессиями Атаман некоторое время дразнил американскую миссию, вопреки слухам о своем «японофильстве» обещая не подпускать к ним японских предпринимателей. Его готовность к сотрудничеству, однако, натолкнулась на резкую неприязнь командовавшего американским союзным контингентом генерала У.-С. Грэвса, позднее в своих мемуарах изобразившего Семенова каким-то исчадием ада, а о его войсках написавшего буквально, что они «наводняли страну подобно диким животным»… С именем Грэвса, на наш взгляд, оказывается связанным и запутанное дело о «золоте Колчака», в определенный момент ставшем «золотом Семенова».

Дело это принадлежит к разряду тех, о которых «все знают», но которые не становятся от этого яснее. Обычно все сводится к утверждениям, что «читинский соловей-разбойник» «украл» (или «захватил») вагон (несколько вагонов, эшелон, две тысячи пудов) золота из состава золотого запаса Российской Империи, отбитого у большевиков еще летом 1918 года и теперь переправляемого (эвакуируемого) на Дальний Восток. Однако ни точная дата этого вопиющего деяния, ни какие-либо достоверные подробности еще не приводились, и наиболее странным выглядит то обстоятельство, что о «захвате» и даже вообще об отправке золота на Восток умалчивает в своем дневнике омский премьер-министр Вологодский, скрупулезно отмечавший все политические новости. Не проясняет ситуации и телеграмма адмирала Колчака Семенову, опубликованная несколько лет назад по неизвестно кем снятой копии и не имеющая даты. «Повелеваю, – говорится в ней, – немедленно отправить два вагона с золотом по назначению. Удивляюсь несоответственным подозрениям[193]193
  Так в публикации. – А. К.


[Закрыть] против избранных мною лиц. Золото предназначено для обеспечения наших заказов в Японии». По косвенным данным, телеграмма не могла быть отправлена ранее последней декады сентября 1919 года, и в эти же дни происходят события, позволяющие лучше реконструировать обстановку в Чите и состояние духа, в котором пребывал Атаман Семенов.

Япония была не единственным «получателем» русского золота за передаваемое войскам Верховного Правителя оружие. Около 750 пудов отправили через Владивосток во Францию, близка была договоренность и о передаче «соответствующего количества золота» в США как гарантии крупного займа. Ценный груз шел через Читу, и ничего страшного с ним вроде бы не происходило, но с получением оплаченного имущества неожиданно возникли проблемы.

Сидевший во Владивостоке генерал Грэвс заявил, что «приостанавливает отправку всех видов поставок в Сибирь, пока Колчак не примет решительных мер к обузданию Семенова и Калмыкова (Атаман Уссурийского Казачьего Войска. – А. К.)». Союзный военачальник наложил руку и на уже выгруженные в Приморьи винтовки, золото за которые было американской стороной благополучно оприходовано. Таким образом, обвинения в адрес Григория Михайловича, будто он продолжал задерживать воинские грузы, получили «подтверждение»: Атаман и вправду препятствовал их доставке… самим фактом своего существования, тем, что занимал доверенный ему пост, тем, что в меру своих сил и разумения боролся с большевизмом, наконец, тем, что вызывал к себе ненависть мистера Грэвса, переходившую всякие разумные границы.

Надо сказать, что американские солдаты в Приморье делали свой маленький бизнес, продавая боеприпасы и даже оружие красным партизанам, а сам генерал Грэвс, возможно, делал бизнес побольше, укрывая дезертиров из белых полков и с демагогической аргументацией задерживая снабжение для изнемогаюшего в борьбе фронта. Все это было известно Семенову, и нам, зная его взрывной характер и готовность не считаться ни с кем в действиях, которые он сам считал справедливыми, – нетрудно представить реакцию Атамана: «так не будет же вам никакого золота!»

Очередной конфликт, как и полагается, затянулся. Генерал Грэвс снял эмбарго лишь в конце октября (не «захват» ли золота повлиял на него?), 10 ноября Правительством адмирала Колчака была оставлена сибирская столица – Омск, и 12-го поезд Верховного, а также эшелон, эвакуирующий золотой запас, медленно тронулись на восток. То, что застряло в Чите, вполне могло так там и остаться, – все рушилось, отступающая армия замерзшими трактами шла через мертвую ледяную тайгу, становилось не до раздоров с Атаманом Семеновым, который виделся теперь чуть ли не в ореоле спасителя: один из офицеров-Сибиряков вспоминал, что у них оставалась последняя вера «в союзническую помощь японцев и в безжалостную силу атамана».

И, даже не оправдав всех надежд, Григорий Михайлович, вопреки тому, что говорили недоброжелатели о его «сепаратизме», делал в эти дни крушения все, что было в его силах.

* * *

Тыловые нестроения уже перерастали в открытые мятежи. Стремясь нанести удар ослабевшей власти, постоянно оппозиционная «общественность» – в Сибири она носила преимущественно социал-демократическую и социал-революционную окраску – группировалась и сплачивалась в кружки, самым влиятельным из которых становился иркутский «Политический Центр», и начинала громогласно выступать за отрешение адмирала Колчака от власти и «прекращение гражданской войны». В последнем требовании, выглядевшем вполне пацифистски, недвусмысленно звучала угроза сначала примирения с наступающими большевиками, а там – и капитуляции перед ними, ибо считать равными договаривающимися сторонами аморфные интеллигентские группы и громаду советской 5-й армии отнюдь не приходилось.

21 декабря вспыхнуло восстание на Черемховских угольных копях, в ночь на 22-е перекинувшееся в Иркутск. Там в это время находилась часть совета министров; там же присутствовали значительные чехословацкие контингенты; там же были и «Высокие Комиссары» союзных держав и Главнокомандующий союзными армиями, французский генерал М. Жанен… но надеяться на них Верховный Правитель, очевидно, не мог, и 24 декабря из своего поезда адмирал назначает Атамана Семенова Главнокомандующим всеми вооруженными силами в тылу, с подчинением ему командующих военными округами (в том числе и Иркутским) и с производством в генерал-лейтенанты. Колчак, таким образом, прямо указывал, на кого следовало уповать в сложившейся ситуации, и его выбор немедленно вызвал настоящий переполох среди всего собравшегося в Иркутске «высшего общества».

Выехавший в Читу еще накануне иркутского мятежа С. Н. Третьяков, замещающий премьер-министра В. Н. Пепеляева (тот сменил незадолго до этого Вологодского), решил и, возможно, тогда же сообщил своим коллегам из совета министров, что Семенов и его приближенные «стали думать о возможности уже путем революционным создать власть». Заподозрив Атамана в стремлениях к перевороту, Третьяков сбежал в Харбин, откуда, проездом в Японию и далее – в Европу, объявил о сложении с себя обязанностей заместителя председателя совета министров и управляющего министерством внутренних дел[194]194
  В эмиграции, в 1930-е годы, С. Н. Третьяков сотрудничал с советскими спецслужбами, участвовал в шпионаже за руководством Русского Обще-Воинского Союза и приложил руку к похищению из Парижа главы РОВС генерала Е. К. Миллера. Во время Второй мировой войны был раскрыт Гестапо и казнен. – А. К.


[Закрыть]. Обезглавленный иркутский кабинет образовал нечто вроде «триумвирата» (немедленно иронически окрещенного «троекторией») в составе военного министра генерала М. В. Ханжина, заменившего Третьякова А. А. Червен-Водали и товарища министра путей сообщения А. М. Ларионова, но уверенности правительственному лагерю это не прибавило.

Более серьезные проблемы для беспокойства были у «союзников» – ведь они уже ступили на путь сговора с бунтующей «общественностью», а в перспективе – и с большевиками, – сговора, который не мог состояться иначе, как на костях сражающейся русской армии. Захватившие железную дорогу чехословаки уже обрекли на гибель тысячи беженцев и раненых, брошенных в замерзающих составах, без паровозов и топлива, и вынудили боеспособные части двигаться, терпя неслыханные лишения, походным порядком. Задержан был даже поезд Верховного Правителя, что повлекло вызов на дуэль, направленный оскорбленным генералом В. О. Каппелем чешскому Командующему генералу Я. Сыровому. Тогда же последовала и телеграмма Атамана, которую один из читинских офицеров почти двадцать лет спустя восстанавливал по памяти так:

«Главнокомандующему Русской Армией ген[ералу] Каппель, копия ген[ералу] Сыровому, Кабинету Министров, Союзному Командованию.

Ваше Превосходительство, Вы в данный грозный и ответственный момент нужны для Армии. Я вместо Вас встану к барьеру и вызываю генерала Сырового, дабы ответить за оскорбление, которое нанесено его частями доблестной Российской Армии, героически сражающейся сейчас с красными под Вашим командованием.

Атаман Семенов», —

но искать благородства в «союзниках» (это слово уже обоснованно можно было заключать в кавычки) оказалось занятием бесполезным: генерал Жанен «не разрешил» своему подчиненному дуэли, а сам Сыровой постыдно промолчал.

В Иркутске тем временем началась стрельба. Часть гарнизона переметнулась на сторону повстанцев, возглавляемых вышедшим на сцену Политическим Центром, союзники же объявили район, занятый мятежниками, «нейтральной зоной» и обстреляли правительственные войска. 27 декабря Семенов еще пытался упрекать Жанена в творимом им предательстве и просил «не чинить препятствий к выполнению подчиненными мне войсками моего приказа о немедленном подавлении преступного бунта и о восстановлении порядка», но время разговоров уже прошло. На помощь Верховному Правителю нужно было прорываться силой.

Наскоро собранный сводный дивизион из трех бронепоездов под общей командой ротмистра К. И. Арчегова двинулся на запад, имея приказ не останавливаться перед применением оружия и по дороге забирать с собою в качестве подкреплений любые части с линии железной дороги, по соединении же с адмиралом поступить в его распоряжение. Вслед за авангардом был брошен не менее импровизированный отряд генерала Скипетрова (иррегулярный конный полк, стрелковый батальон и телеграфная рота), которому следовало принять под свою команду весь гарнизон Иркутска.

Это было отнюдь не лишним – большинство находившихся в городе генералов во главе с Ханжиным плохо представляло себе, что следовало делать, колебалось и склонялось к переговорам. Гораздо активнее вели себя чехи, утром 31 декабря таранившие переднюю площадку головного бронепоезда «Атаман» пущенным навстречу паровозом (даже если усомниться, было ли это делом рук именно «союзников», несомненным остается, что чехи могли бы помешать диверсии, от кого бы она ни исходила), а при попытке Арчегова и подошедшего Скипетрова атаковать повстанцев – предательски открывшие по белым огонь.

Сам Скипетров оказался в этой ситуации явно не на высоте, не выполнив ясно сформулированного приказа Атамана – прорваться на выручку Колчаку или хотя бы настоять перед «союзниками» на беспрепятственном пропуске в Читу поезда Верховного. «Троектория», в свою очередь, позорно капитулировала перед Политцентром, в конце концов передав адмиралу требование «подать в отставку». Окончательно дезориентированный Скипетров отвел свой отряд: попытка Атамана Семенова спасти адмирала Колчака сорвалась.

«Союзники», очевидно, решили использовать закон войны: не терять инициативы, развивая успех во что бы то ни стало. Следующим их ударом по Белому Забайкалью было нападение и разоружение 9 января 1920 года отрядов генерала Скипетрова на станции Байкал и еще одного семеновского подчиненного, генерала Богомольца, на станции Посольская. О скоординированности этих акций говорила их одновременность, несмотря на то, что нападения производились различными контингентами: на Байкале – чехами, в Посольской – американцами. Если бы этот участок железной дороги перешел под контроль Жанена, стала бы несомненной гибель «каппелевской» армии, прокладывавшей свой крестный путь к берегам Байкала.

Допустить этого Семенов не мог и в ответ на предательские действия иностранцев использовал последнее средство, остававшееся в его распоряжении: пригрозил взорвать Круго-Байкальские железнодорожные тоннели, после чего линия оказалась бы парализованной, а чехам пришлось бы двигаться к Владивостоку, где их уже ждали союзные пароходы для отправки домой, – пешком, бросив свои комфортабельные поезда с обильной «военной добычей», вывозимой из разграбленной России. Играть по таким правилам они испугались и вынуждены были отступиться. Скипетров, Богомолец и их люди получили свободу, а дорога осталась под контролем русских войск. Семенов же распорядился о подготовке встречи «каппелевцев», 9–11 февраля по льду перешедших озеро Байкал.

Принять громадную армию, вернее, табор, где перемешались бойцы и беженцы, здоровые и тифозные, боеспособные и «потерявшие сердце», насчитывавший, по разным оценкам, 20–25 тысяч человек, было задачей непростой. Тем не менее Атаман старался делать все возможное: на «прибрежную» станцию Мысовую подавались поезда, вывозившие в первую очередь больных и раненых, для обносившихся каппелевцев открыли забайкальские склады обмундирования, под квартиры для них реквизировались помещения – «театры, кафе, гостинницы, частные квартиры, даже сараи, склады и конюшни» (все население маленькой Читы незадолго до мировой войны не превышало 12 000 человек), а жители в специальных обращениях призывались «радушно встретить тех, перед кем мы в неоплатном долгу». В свою очередь, и среди «гостей», как вспоминал один из них, «разговоры о Семенове, о том, что он не поддержал Колчака как следует, а вел свою политику, что его части под Иркутском не выдержали экзамена, что вообще у него скверно и слабо, – как-то смолкли».

* * *

Смолкли, увы, ненадолго. Атаман имел все права, в том числе и юридические, чтобы с ним считались и даже – чтобы ему подчинялись: уже 19 января в Читу был доставлен подлинный указ Верховного Правителя от 4 января 1920 года – «Предоставляю Главнокомандующему вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа Генерал-Лейтенанту Атаману СЕМЕНОВУ всю полноту военной и гражданской власти на всей территории РОССИЙСКОЙ Восточной Окраины, объединенной РОССИЙСКОЙ ВЕРХОВНОЙ властью», – но ситуация, подобная той, в которой оказался сам Григорий Михайлович после переворота 18 ноября 1918 года, теперь оборачивалась против него. Указ-завещание Верховного Правителя мог быть оспорен не в силу его неправомочности или недостоверности документа (ни то, ни другое под сомнение не ставилось), а просто потому, что воспитанное безвременьем и Смутой «каппелевское» офицерство и особенно генералитет считали себя вправе подчиниться или не подчиниться ему в зависимости от личных симпатий и представлений, какие меры считать благими для России…

Едва ли не в первые же часы пребывания на Забайкальской земле генерал С. Н. Войцеховский, заменивший умершего в походе Каппеля, собрал старших начальников, дабы «выяснить, как относиться к Атаману»; вскоре, уже по прибытии в Читу, этому же было посвящено еще одно тайное совещание, постановившее: «Все Забайкальское местное должно быть поглощено пришедшими Каппелевцами, как носителями общегосударственной идеи». И решение это оказалось поистине пагубным.

Между нижними чинами и строевым офицерством «семеновских» и «каппелевских» частей то вспыхивали ссоры, то устраивались не менее бурные примирения и взаимные чествования, и все это было, наверное, в порядке вещей при столкновении двух относительно замкнутых корпоративных сообществ, каждого со своими нравами, традициями, легендой; но фронда пришедших из-за Байкала старших начальников грозила уже настоящим расколом перед лицом большевицкой угрозы.

Несомненно, что Семенов сделал едва ли не все возможные шаги навстречу «каппелевским» генералам, не ограничиваясь передачей вновь образованной «Дальне-Восточной Армии» генералу Войцеховскому (для самого Атамана оставляется формальная должность «Главнокомандующего»): смена командования и реорганизации происходят и уровнем ниже, затронув даже Унгерна, вернейшего из верных, приближенного и старейшего соратника, чья Азиатская конная дивизия изымается из непосредственного подчинения Атаману и передается в распоряжение командующего Дальне-Восточной Армией, немедленно отдавшего под суд начальника унгерновского Штаба.

Отчасти эти перемены можно объяснить численным превосходством «каппелевцев» (из трех корпусов Дальне-Восточной Армии они составили два, и лишь в один оставшийся вошли коренные части Семенова, впрочем, тоже разбавленные), но не их качественными преимуществами. «Психологически это были люди, – свидетельствует о своих соратниках генерал-«волжанин», – державшиеся вместе для того, чтобы жить, оправиться и ждать благоприятной обстановки, а не закаленные бойцы при всякой обстановке, как старались их изобразить. Эти люди не хотели – ни мириться с большевиками, ни воевать без веры в успех». Неустойчивыми были и прочие контингенты, и такая ситуация, должно быть, просто заставляла переходить в продолжающемся противоборстве с большевиками к политическим методам.

Несмотря на то, что два наступления красных на Читу – в начале и конце апреля – были отбиты, 24 мая на станции Гонгота начались переговоры с ними японцев, завершившиеся в середине июля установлением «нейтральной зоны». Противник, однако, не прекратил окончательно боевых действий, продолжая вести их руками партизанских отрядов, формально никому не подчинявшихся, фактически же руководимых из общего центра.

С другой стороны, отражение красных от Читы оставляло Атаману некоторые возможности для политической игры. Дело в том, что провозглашенная 6 апреля «Дальне-Восточная Республика» со столицей в Верхнеудинске – марионеточное образование, намеченное большевиками на роль «буфера» между РСФСР и Восточной Окраиной (где еще находились японцы, с которыми красные сталкивались весьма неохотно), – не имела внутреннего единства: прибайкальскую и приморскую части ДВР разделял «черный буфер», «читинская пробка», – район, занятый Атаманом Семеновым.

Пользуясь фактической изоляцией Приморья и колебаниями возглавлявшей его «розовой», «земской власти», Григорий Михайлович попытался вбить клин между верхнеудинским и владивостокским правительствами. С последним, как более либеральным, были начаты переговоры об объединении сил под главенством Атамана, стремившегося таким образом перетянуть на свою сторону демократические элементы «Приморской Областной земской управы». В этом случае можно было надеяться совместными действиями раздавить партизанские формирования восточнее Сретенска или, в самом крайнем случае, отступить из Забайкалья в полосу отчуждения, базируясь на Харбин и Приморье. Последний план нашел сторонников среди «каппелевского» командования (Войцеховского на посту Командующего сменил генерал Н. А. Лохвицкий, а того, в свою очередь, – генерал Г. А. Вержбицкий), и к середине августа началась эвакуация Читы и перебрасывание тылов на Маньчжурию.

16 августа из города ушли арьергарды семеновцев, 19-го – японцы, и 19-го же на станции Хадабулак состоялось соглашение представителей Атамана с «некоммунистической частью приморской делегации в Забайкалье». «Этим соглашением, – паниковало изобилующее ошибками сообщение Сиббюро ЦК РКП (б) в Москву, – Семенов утверждается горным атаманом (?! – А. К.), главнокомандующим казачьих войск Забайкалья (?! – А. К.) и содействует созыву демократического съезда во Владивостоке». Главную угрозу большевики, впрочем, разглядели правильно: «Этим соглашением ДВР упраздняется».

Политическая победа, однако, оказалась недолговечной. Под влиянием коммунистов «Приморское Народное Собрание» (род «предпарламента») аннулировало Хадабулакское соглашение: социал-демократы и социал-революционеры пошли на поводу у большевиков (которые вскоре начнут их расстреливать). К этому же времени относится и еще одна загадочная история.

Похоже, что накануне соглашения владивостокский «премьер» Никифоров, испугавшись за свою революционную репутацию и пытаясь реабилитироваться за «соглашательство», передал в Верхнеудинск сенсационное сообщение о… готовности Атамана перейти на советскую службу. Информация была немедленно передана далее – в Москву, после чего Наркомвоен Л. Д. Троцкий соизволил ответить: «По полученным из Верхнеудинска сведениям, атаман Семенов обратился ко мне с предложением вступить в Красную Армию при условии амнистии. Полагаю, что нет причин отказать ему в амнистии под условием прибыть сюда…»[195]195
  Находясь в советском плену, Григорий Михайлович давал какие-то странные показания о «посылке телеграммы Ленину», путая даты и ссылаясь на бывшего председателя РВС советской 5-й армии И. Н. Смирнова (которого почему-то назвал «Наркомземом»), к тому времени уже несколько лет как репрессированного. Более определенных свидетельств на этот счет пока нет. Заметим, что в памфлете об Атамане Семенове, приписываемом хорошо осведомленному генералу Л. В. Вериго и выдержанном в весьма нелицеприятных (а порой – и очернительских) тонах, столь выигрышный факт, как мнимое «предательство» Семенова и его «переговоры с красными», не нашел ни малейшего отражения. – А. К.


[Закрыть] Одновременно была организована утечка информации, и позиции Атамана зашатались.

Вот это было уже чересчур. Семенов с треском дезавуировал генерала Б. Р. Хрещатицкого, который вел переговоры с Никифоровым, и опубликовал ко всеобщему сведению «Обращение»:

«Мои переговоры с владивостокской делегацией по поводу объединения областей Дальнего Востока и стремления найти пути мирного соглашения с теми, кто только по недоразумению – совместно с большевиками, рассматриваются как отказ от борьбы с коммунизмом. Заявляю, что, стремясь к примирению враждующих, но в действительности национально настроенных групп русского населения[196]196
  Всюду в цитате – курсив Г. М. Семенова. – А. К.


[Закрыть] и всемерно стараясь внести успокоение в наш измученный край, я в то же время ни одной минуты не думал о прекращении борьбы с коммунизмом, которую ведет сейчас весь народ России. Мир с большевиками был бы хуже самой ужасной гражданской войны… Нельзя протянуть руку примирения тем, кто довел родную страну до небывалого позора и раззорения… Три года боролся я с большевизмом, буду и впредь бороться с ним до конца…»

Одновременно Григорий Михайлович предпринимает последнюю попытку объединить для борьбы все общественные и военные силы. Читу, вновь занятую уже 23 августа (красные не решились вступить в пустой город), приказано удерживать до последнего. На следующий день Атаман передает «всю гражданскую власть в крае» созванному Народному Собранию, оставив себе только верховное руководство войсками и контроль над золотым запасом, а 23 сентября объявляет о подчинении Правителю и Главнокомандующему Вооруженными Силами Юга России генералу Врангелю. Но остановить агонию Забайкалья уже не в его силах…

Партизаны «Амурского фронта» по указке из Верхнеудинска приступают 1 октября к «ликвидации читинской пробки». Через три недели пала узловая станция Карымская, и Забайкальская столица оказалась отрезанной от основных семеновских сил. 22 октября Чита была сдана, еще месяц шли бои, а 21 ноября войска Атамана отступили на китайскую территорию. Последний очаг Белого движения на Востоке России угас.

* * *

Сам Семенов, конечно, так не думал. Напротив, он стремился сделать все для продолжения борьбы, не в Забайкальи – так в Приморьи. Однако путь туда лежал по КВЖД, через Маньчжурию, китайские военные власти которой склонялись к соглашению с ДВР. Белым грозило разоружение на границе, а возможно, и выдача наступающему противнику. Поэтому Атаман принял решение поставить китайцев перед свершившимся фактом, приказав двигаться по железной дороге на станцию Маньчжурия только «мелким командам, частям, не имеющим боевого значения» и разрешив им сдавать оружие представителям японской военной миссии; основная же масса войск должна была, оторвавшись от линии железной дороги, обтекать пограничные станции и прорываться в полосу отчуждения, «не считаясь с китайскими войсками»: в дальнейшем Семенов рассчитывал на помощь японцев, способных оказать дипломатическое давление на местные власти. С таким планом перехода границы было связано и еще одно обстоятельство, ставшее в наши дни предметом оживленного, но далеко не всегда компетентного обсуждения: речь идет об эвакуированном из Читы золотом запасе.

Допуская, что отступавшие в поездах «мелкие команды» могут стать жертвами грабежа и произвола китайцев, Атаман Семенов, конечно, не мог доверить игре случая судьбу золота, от которого, кроме всего прочего, зависели перспективы дальнейшей борьбы и просто благосостояние эвакуирующихся войск. Поэтому – по разным сведениям, 20 или 22 ноября – двадцать ящиков с золотою монетой и два – со слитками были переданы на хранение начальнику японской военной миссии полковнику Р. Исомэ. Сдававший золото под расписку генерал П. П. Петров утверждал позднее, что оно так и осталось в руках японцев, и в 1934–1941 годах даже пытался востребовать у бывших союзников русские ценности по суду. Но японский суд документально установил, что в декабре 1920-го Исомэ возвратил золото его законному владельцу – Правителю и Главнокомандующему Атаману Семенову[197]197
  Дальнейшая судьба золота продолжает оставаться не выясненной до конца. В 1945 году ею, похоже, больше, чем всеми остальными эпизодами биографии Семенова, интересовалось советское следствие, однако из отрывочных публикаций на эту тему создается впечатление, что Атаман сознательно темнил и «путал следы». Известно, что часть золотого запаса должна была пойти на покрытие расходов по содержанию Армии, а возможно – в дальнейшем и беженцев, причем распоряжаться ею должны были бы уже не «семеновские», а «каппелевские» генералы. В любом случае, к середине 1920-х годов личные средства Атамана Семенова были, как мы вскоре увидим, весьма ограничены, и подозревать его в казнокрадстве кажется несправедливым. – А. К.


[Закрыть]. Впрочем, то, что золотой запас вернулся в русские руки, многих русских, увы, не устраивало, и здесь мы подходим к тому, почему окончание военных действий в Забайкальи приходится все-таки считать и фактическим концом борьбы, события же 1921–1922 годов, хотя они и изобилуют славными боевыми страницами, – лишь послесловием, эпилогом, а выражаясь резче – агонией вооруженного сопротивления большевизму на последнем клочке дальневосточной земли.

Возможные, да, наверно, и неизбежные между живыми людьми расхождения и разногласия начинают приобретать в этот период необратимый характер: воспользовавшись отъездом Семенова на переговоры с японцами, Командующий Армией генерал Вержбицкий при поддержке старших штабных работников и командиров двух корпусов из трех сделал попытку к перевороту, объявив о неподчинении Атаману. Нет сомнений, что для Григория Михайловича это выступление оказалось сильнейшим ударом. В то же время он сумел занять вполне достойную позицию, не захотев сделать заложниками простых солдат, – и в начале 1921 года возобновилась выплата денежного содержания воинским чинам в золотой монете. Не оставил Атаман и планов перехода к решительным действиям: часть пришедших в Маньчжурию полков была разоружена китайцами, но многие еще сохраняли оружие, в первую очередь – наиболее преданная Семенову группировка, переброшенная на станцию Гродеково. Где-то на западе дрался барон Унгерн. Наконец, не угасали надежды на отрезвление населения Забайкалья.

Планы Семенова отличались масштабностью. Призывая едва ли не все мировые правительства к образованию «единой международной организации для борьбы с большевизмом», он готов был доказать свою состоятельность как политика и военачальника и непосредственно на фронте: на Урянхай и Верхнеудинск должен был броситься Унгерн, против Читы и Благовещенска готовились выступать накапливавшиеся в Маньчжурии войска генералов Мациевского и Шемелина, наконец, в Приморьи, уже наводненном «семеновцами» и «каппелевцами», следовало произвести переворот, после чего рвануться на север, к Хабаровску, а со стороны Харбина, вдоль реки Сунгари, этот удар должен был поддержать генерал Кислицин. Точная координация была, наверное, невозможна, но в качестве приблизительного срока открытия всех боевых действий назывался конец мая 1921 года.

22 мая было достигнуто соглашение о структуре будущей Белой власти на Дальнем Востоке. Ее главой, в качестве Верховного Правителя, становился Атаман Семенов, образовывались законодательный орган во главе с местными предпринимателями братьями Н. Д. и С. Д. Меркуловыми и «ответственный перед Народным Собранием» кабинет министров. Выступившие 26 мая во Владивостоке белые с минимальными потерями в течение нескольких часов ликвидировали власть ДВР, – но… успевшие за спиной Семенова сговориться с «каппелевскими» генералами Меркуловы… просто отказались пускать Атамана в город.