Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

«Вероятно, было часов 5 утра, – пели, плясали вприсядку, шумели, обнимались, – вспоминает Ильин. – Вдруг поднимается Гришин-Алмазов со стаканом в руке и говорит речь. Он начал с того, что рассказал о борьбе Сибири с большевиками (почему Алексею Николаевичу захотелось рассказать об этом именно в такой час, остается только догадываться. – А. К.), говорил о необходимости твердой власти, резко нападал на социалистов всех оттенков и, наконец, перешел на союзников, сказав, что англичане, предав царскую фамилию, и сейчас тоже, как всегда, играют двойную игру…»

На беду, британский консул неплохо понимал по-русски, обиделся, что-то возразил (должно быть, тоже в «форме, чуждой дипломатических условностей») и покинул зал, причем генерал, видимо, еще сильнее разгорячившись от возражений, кричал консулу вслед нечто «нелестное» и, возможно, непечатное. «Гришина окружили и стали успокаивать», – но, кажется, успокоили не до конца, потому что на следующий день (или, вернее, в тот же день, потому что пирующие разошлись, когда «уже было совсем светло») Алексей Николаевич заявил председателю Отделения Чешско-Словацкого Национального Совета в России (чехи отсутствовали на банкете и теперь, очевидно, тоже должны были получить свою порцию): «Если вам, чехам, у нас не нравится, то вы можете уехать отсюда»…

Воспоминания Ильина содержат спорные места и прямые ошибки, и к ним, как и к любым другим, нельзя подходить некритически. Тем не менее именно его версия о сути конфликта объясняет и упорное замалчивание подлинных упреков (монархические симпатии министра «демократической Сибири» оказывались слишком предосудительными и признать их было решительно невозможно, тем более что прошел лишь месяц с небольшим после мученической кончины Царской Семьи, и память была еще свежа), и яростную реакцию левых (иной и не мог вызвать «залп» Гришина-Алмазова сразу по социалистам и иностранцам, да еще в монархическом контексте). А табуированность «Царской темы» побуждала ухватиться как за повод за изъявления консульского неудовольствия и всемерно раздуть их.

Как ни странно, около недели прошло спокойно. Алексей Николаевич, похоже, не ожидал никаких неприятностей, хотя его поведение, конечно, было недопустимым и требовало хотя бы формальных извинений. Впрочем, и другие члены кабинета, даже если слышали что-то о скандале, видимо, не считали его серьезным: 26 августа Вологодский отметил в дневнике «сообщение И. А. Михайлова и А. Н. Гриш[ина]-Алмазова о результатах совещания в Челябинске» на заседании Совета министров, никак не комментируя эту скупую информацию. А сам Гришин 4 сентября уверенно говорил: «Через несколько дней делегаты Временного Сибирского Правительства, в число которых имею честь входить и я, и это чрезвычайно показательно как доверие [к] армии, отправятся в гор[од] Уфу, где будет государственное совещание и где должна быть конструирована общегосударственная твердая власть».

В эти же дни он делает еще один шаг, как будто нарочно направленный на то, чтобы бесповоротно погубить собственную репутацию в глазах левых: приказом войскам Сибирской Армии от 1 сентября все запасные части переименовывались в «кадровые»… «ввиду того, что с названием запасных бригад и полков связаны печальные воспоминания о их роли в разложении нашей армии». Очевидно, что Алексея Николаевича никто не тянул за язык, и приказ должен отражать его личные воззрения; очевидно, что солдатня запасных полков сыграла роковую роль в дни Февральского переворота и в дальнейшем весь 1917 год была фактором резко дестабилизирующим; но не менее очевидно, что «великая бескровная революция» представляла собою настолько священный идол для социалистов, а может быть, и кого-то поправее, что покушение на любой из ее атрибутов или на «светлую память» о ней не могло не быть воспринято враждебно. Но Гришин-Алмазов чувствовал себя уверенно и об этом не думал.

А между тем 4 сентября, пока генерал говорил о единстве власти и армии, крепости правительства, доверии, оказываемом ему, Гришину-Алмазову, и в его лице – войскам… – Головачев предъявлял Вологодскому консульские протесты, Головачев, Вологодский и Патушинский решали начать разбирательство «в тесном кругу», а Иванов-Ринов на вопрос премьер-министра рассказывал, будто Гришин в Челябинске «очень возмущенным тоном высказался в том смысле, что русские менее нуждаются в союзниках, чем последние в русских, в особенности чехо-словаки, которые без свежей русской армии ничего не сделают для образования своего государства (? – А. К.)». Вызванный для объяснений Гришин, «не отрицая правильности факта его реплики на показавшееся ему ироническим замечание английского консула в общем (то есть не отрицая того, что он вообще что-то сказал? – А. К.), отрицал фразу, приписываемую ему по отношению к чехам». Может быть, он еще не понимал этого, но события стали развиваться неудержимо.

Весь следующий день Правительство лихорадило. Гришина еще дважды вызывали «выслушивать», причем Вологодский предложил ему подать в отставку самому, от чего Алексей Николаевич отказался. Как военный человек, он собирался потребовать «производства над ним дисциплинарного расследования», но соответствующего рапорта так и не написал, – продолжая ожидать, что все образуется как-нибудь само собой? Однако в дело решительно вмешался Иванов-Ринов, чью кандидатуру на замену Гришину «усиленно проводил» Головачев. Теперь он, по воспоминаниям Серебренникова, заявил, «что переговоры его с представителями Правительства относительно назначения его на посты командующего армией и управляющего военным министерством не дали до сих пор определенных результатов, что эта неопределенность ставит его в крайне неудобное положение и что если он к такому-то сроку не получит от Сибирского Правительства положительного ответа, то немедленно сложит с себя должность командира корпуса и звание атамана Сибирского казачьего войска». Теперь приходилось быстро выбирать между двумя генералами, и выбор был сделан в пользу Иванова-Ринова: Патушинский и Шатилов, атакуя Гришина-Алмазова, своими руками поставили на верхушку военной иерархии человека намного более правого и менее гибкого. И 5 сентября был подписан указ Временного Сибирского Правительства:

«Управляющий Военным Министерством и Командующий Сибирской Армией Генерал-маиор Гришин-Алмазов увольняется от занимаемой им должности.

Командир Степного Корпуса Генерал-маиор Иванов-Ринов назначается временно Управляющим Военным Министерством и Командующим Сибирской Армией».

##* * *###

Правительственный кризис на этом, правда, не завершился и тянулся еще несколько дней, но вопроса о возвращении Гришина-Алмазова не поднимали даже те, в ком он, может быть, предполагал своих сторонников. Теперь все были поглощены борьбою «неполноправных» министров с «полноправными», а среди последних – между Патушинским и И. Михайловым, которые почти буквально сцепились друг с другом. Еще во время споров об отставке Гришина, как вспоминает Серебренников, «нападки порою принимали у Патушинского истерический характер: после бурной филиппики оратор задыхался, падал в изнеможении на кресло, ломал руки, закрывал ими свое лицо… Михайлов же спокойно выслушивал эти истерики и отвечал короткими репликами, возбуждавшими, кажется, еще бо́льшую ярость в его противнике». Министры поочередно пугали Вологодского, изъявляя намерение подать в отставку, и премьер жалобно спрашивал Михайлова: «И с кем Вы меня оставляете? …С истеричкой Патушинским, безличным Шатиловым, умным, но молчаливым Серебренниковым?» (безличный или не безличный, но Шатилов имел и другую репутацию: «соглядатая от партии эсеров» в Совете министров). Однако и за всеми этими хлопотами Алексей Николаевич не давал о себе забыть.

В пять часов утра 6 сентября на квартиру к Вологодскому приезжал адъютант Гришина-Алмазова с письмом генерала; премьер-министр разговаривал с офицером через дверь, письма не взял и попросил начальника штаба Армии «о командировании охраны к моей квартире». Доставленное позже письмо содержало отказ подчиниться решению Совета министров на формальном основании – указ не был скреплен управляющим делами и не был вручен Гришину: действительно, все свелось к тому, «что к военному министру явился ген[ерал] Иванов и заявил, что он, Иванов, вступил на его место», копия же указа была препровождена Алексею Николаевичу лишь 7 сентября (по дате на сопроводительном документе, которая вообще-то могла быть проставлена задним числом). Письмо стало результатом совещания, собранного генералом у себя на квартире, куда, в частности, были приглашены И. Михайлов, Гинс и В. Н. Пепеляев (будущий премьер-министр, убитый в 1920 году вместе с Колчаком).

«Обратиться за поддержкой к войскам он не хочет. В городе собрано много новобранцев. Всякая попытка сопротивления власти, спор между генералами, сразу развратили бы эту молодежь. Желание Гришина одно – оформить все так, чтобы не повторялась корниловская история (то есть события августа 1917 года. – А. К.)», – вспоминает Гинс. Генерал получил словесную поддержку своего решения направить письмо Вологодскому и… очевидно, понял, что в сложившейся ситуации настоящих союзников у него нет. Именно поэтому выглядит сомнительным продолжение рассказа Гинса: «Впоследствии мне сообщили, что Гришин делал попытку призвать на помощь одну часть, но его распоряжение было перехвачено. Я считаю это сообщение похожим на правду». Мемуарист, только что изложивший разумную аргументацию генерала-патриота, возмущенного несправедливостью, но не желающего дестабилизировать обстановку, вдруг перечеркивает ее анонимным «сообщением», не приводя никаких конкретных подробностей, дополняет это уже известным нам и неправдоподобным обменом репликами относительно чехов, которые якобы «приходили в ужас от желания Гришина уйти в отставку», и в завершение отзывается об Алексее Николаевиче с откровенным презрением: «В эту ночь я увидел в Гришине маленького, честолюбивого и самоуверенного человечка, не умевшего вести большой игры и доверявшегося случайным людям».

Безответственный выпад Гинса, думается, повлиял и на других авторов, не веривших в саму возможность лояльного поведения Гришина-Алмазова (Серебренников: «Мог ли Гришин-Алмазов оказаться в роли переворотчика? Объективно говоря, почему нет? Честолюбие может при случае заводить очень далеко»; Мельгунов: «Как ни расценивать того, что происходило ночью в квартире Гришина, совершенно ясно, что там обсуждался вопрос о своего рода государственном перевороте. …Это была своеобразная попытка, диктуемая, возможно, обиженным честолюбием, найти выход из той ненормальной обстановки, при которой так причудливо переплетались между собой “левые” и “правые”, союзники и чехи…»; Деникин: «Генерал Гришин-Алмазов уверял впоследствии, что все «предложения офицерства и войск стать на его сторону он отверг», чтобы не подрывать авторитета власти… Есть другие данные, свидетельствующие, что подобная попытка была, но встретила противодействие со стороны старших начальников… и полное равнодушие со стороны армии»). «Данные, свидетельствующие» и проч., скорее всего, представляют собою приведенную выше цитату Гинса, она же, должно быть, имеет источником слухи, циркулировавшие в политических кругах Омска. А слухи были таковы, что за отставленным министром, формально зачисленным (13 сентября) «по полевой легкой артиллерии с назначением состоять в распоряжении Совета министров», по свидетельству одного из его недавних подчиненных, «был установлен тщательный и вполне явный надзор».

«Так заплатили мне за все мои жертвы», – вырвалось однажды у генерала, хотя он и старался «ко всему относиться до некоторой степени юмористически». Основания для горьких слов действительно имелись: если и не «жертвы», то заслуги Алексея Николаевича бесспорны. Здесь были и самоотверженная работа по организации подполья, и волевое и рискованное решение выступить вместе с чехословаками и развить первоначально слабыми силами широкомасштабные действия, и, наконец, строительство Сибирской Армии, численный рост которой говорил сам за себя (15 июня – 4 051 человек, 19 орудий и 17 пулеметов; 30 июня – 11 943 человека, число пулеметов возросло до 108; 20 июля – 31 016 человек, 37 орудий и 175 пулеметов; 1 сентября – еще до постановки в строй мобилизованных – 60 259 человек, 70 орудий и 184 пулемета, хотя от этой численности вооружено и было лишь около 63%: винтовок в Сибири не хватало)… причем все это происходило на фоне непрекращающихся боев, о чем нередко забывают. Так, бездумно опираясь на цитату из воспоминаний Гинса («Гришин-Алмазов не считал возможным приступить к мобилизации до того, как будут подготовлены казармы, обмундирование, снаряжение, унтер-офицерский состав, подробный план набора, распределение контингента») и не разобравшись в происходившем на Восточном театре военных действий, несправедливый упрек бросает полковник Зайцов: «Удаленная на 1500 км от боевого фронта по Волге и на 800 км от Екатеринбурга, Сибирская армия формировалась не спеша»; «тяжесть борьбы на фронте, таким образом, ложилась исключительно на чехов и на Народную армию в Поволжьи»…

Это было написано через десять с лишним лет; а в сентябре 1918-го выгнанного в отставку генерала могли уязвлять и обычно усиливающиеся в таких случаях злобные сплетни и инсинуации – не о них ли вспоминал позже большевицкий автор, когда утверждал, будто Гришин-Алмазов был всего лишь прапорщиком и оказался «слишком мал для работы во внеказарменной обстановке»? Впрочем, звучали и сочувственные голоса (в бумагах Алексея Николаевича сохранилась подборка таких газетных вырезок с заголовком «Печать о моей отставке»):

«В лице его временное сибирское правительство потеряло одного из немногих действительно ценных работников, искреннего патриота, честного и умного государственного деятеля. Мы знаем, что обстановка увольнения была тяжела для его самолюбия, знаем, что́ должен переживать при такой обстановке человек, не знающий в глубине своей совести вины перед родиной, и считаем долгом выразить ему искреннее сочувствие. Пожелаем, чтобы его способности и честный патриотизм нашли поскорее новое заслуженное применение… Пожелаем генералу Гришину-Алмазову хладнокровия. Он должен знать, что все любящие родину и трезво мыслящие русские люди знают его заслуги».

Хладнокровно или нет, но генерал внимательно наблюдал за всем, что происходит на политической сцене. Он и ранее стремился «входить решительно во все подробности налаживавшейся тогда общественной жизни», и «двери его кабинета были широко открыты всем, имевшим до него дело»; теперь же, поневоле оказавшись свободным от военных забот, Гришин стал задумываться о наилучших способах борьбы против большевизма.

Еще недавно Алексей Николаевич уповал на Государственное Совещание, куда сам так и не попал (оно прошло с 8 по 23 сентября в Уфе и избрало «Временное Всероссийское Правительство» или «Директорию» из пяти человек). В августе он писал Дутову: «Я надеюсь, что уфимское совещание, в котором Вы примете участие, сумеет создать единую твердую всероссийскую власть из лиц, сумеющих объединить все патриотически и государственно настроенные элементы и устранить всех тех, которые и в будущем осмелятся мешать общему делу, – власть, которую Вы и я будем единодушно поддерживать». Однако теперь надежды, по-видимому, рассеивались: могло настораживать сохранявшееся засилье социалистов и включение в состав Директории Вологодского, чье поведение по отношению к Гришину последний не без оснований должен был расценивать как предательское. Уродливые сцены в Совете министров также укрепляли в мысли, что спасением должна быть диктатура, но тогда возникал вопрос о диктаторе.

Иванову-Ринову генерал не мог верить, о Колчаке не было заслуживающих внимания известий, и в своих раздумьях Алексей Николаевич остановился на генерале Алексееве. Но Алексеев был на Юге России, а значит, следовало ехать туда: согласно рассказу современника, от «вынужденного безделья» Гришин-Алмазов «страдал больше, чем от всего остального».

«Состоявший в распоряжении Совета министров» генерал не сделал, кажется, ни попытки заручиться какими бы то ни было полномочиями или устроить себе командировку в Екатеринодар. Очевидно, ни малейшего доверия к недавним коллегам по кабинету уже не оставалось, а содействие их было тем более проблематичным, что на Юге Гришин вряд ли мог рассказать о них что-либо лестное. Поэтому уезжать из Омска приходилось нелегально: Алексей Николаевич переоделся в штатский костюм, служивший ему во времена подполья, и даже завел пенсне, «чтобы изменить выражение лица». На всякий случай при себе были фальшивые документы.

«Я выехал за несколько часов до отхода поезда, – вспоминал единственный попутчик генерала (его бывший штаб-офицер для поручений), – взял билеты и устроил места в переполненном поезде. Генерал подъехал к самому отходу поезда, поспешно вошел в вагон и поместился, за отсутствием более удобного, на верхней деревянной полке, предназначенной для вещей.

Когда поезд тронулся, мы вздохнули облегченно, но из предосторожности до вечера даже не говорили друг с другом…»

* * *

Прервемся здесь, чтобы сказать несколько слов о судьбе жены генерала, Марии Александровны, на которой в каком-то смысле сказалась карьера мужа (она осталась в Омске, и более увидеться супругам было не суждено). Ненадолго вознесенная, благодаря высоким должностям Алексея Николаевича, в «великосветские» круги сибирской столицы, Гришина-Алмазова не утратила некоторого значения и в 1919 году, став хозяйкой одного из наиболее известных омских политических салонов. Вологодский писал об этом: «…В квартире генеральши М. А. Г[ришиной]-А[лмазовой] образовался политический салон с монархической тенденцией. Эта генеральша [–] от природы очень неглупая женщина, но далеко не обладает теми качествами, которые нужны, чтобы вести такой салон. Политику в нем творят другие лица, в том числе называют одного из видных наших министров (кажется, намек на И. А. Михайлова. – А. К.). Хозяйка же салона только весело и приятно обставляет в нем времяпрепровождение. В нем бывают и представители Совета Министров, и высшие военные чины, и видные представители чистой буржуазии (буржуазии, не занимающейся политикой? – А. К.). В салоне подвергается резкой критике деятельность отдельных министерств, обсуждаются действия наших союзников, немало достается чехословакам. Там же зондируется общественное мнение относительно намерения некоторых кругов о смене министров и пр.». Неудивительно, что происходившее там обрастало массой сплетен – от «участия в веселых застольях» Верховного Правителя адмирала Колчака (о чем премьер-министр, скажем, ни разу не упоминает) до якобы имевшего место там же… убийства одного из гостей «в пылу политического спора» (!).

«Веселое и приятное времяпрепровождение» чуть не обернулось для Марии Александровны трагическими последствиями. Эвакуируясь из Омска (вопреки встречающимся утверждениям, вовсе не «в поезде Верховного Правителя»), она была арестована и в январе – феврале 1920 года содержалась в иркутской тюрьме. Современница запомнила ее не потерявшей гордости и чувства собственного достоинства: «высокая, с властными глазами, уверенными движениями и твердой поступью». Сокамерницей Гришиной-Алмазовой оказалась А. В. Тимирева, и именно Мария Александровна в ночь на 7 февраля, сорвав булавкой бумагу, которой был заклеен глазок в двери камеры, успела увидеть, как уходят на смерть А. В. Колчак и В. Н. Пепеляев, и сказать об этом Анне Васильевне. «Вся тюрьма билась в темных логовищах камер от ужаса, отчаяния и беспомощности. Среди злобных палачей и затравленных узников… только осужденные были спокойны», – вспоминала Гришина-Алмазова год спустя.

А тогда, в 1920-м, и сама она была на волосок если не от смерти, то от нового тюремного срока: большевики почему-то включили ее в число обвиняемых по «делу самозванного и мятежного правительства Колчака и их[141]141
  Так в документе. – А. К.


[Закрыть] вдохновителей». На процессе, открывшемся 20 мая, Мария Александровна виновной себя не признала и, кажется, действительно не очень понимала, что́ и почему говорится в обвинительном заключении о Военно-Промышленном Комитете, «в котором и при котором орудуют деятели “партии Народной свободы” и Гришина-Алмазова». Вопросы ей начали задавать лишь 22 мая, и они отнюдь не прояснили ситуацию: Ревтрибунал на основании показаний чиновника министерства снабжения, с Гришиной не знакомого, стал допытываться у нее о ценах на платину, когда-то у кого-то закупленную, и о содействии, якобы оказывавшемся ею Военно-Промышленному Комитету.

Подсудимая могла сказать только, что «была дамой благотворительницей», не входила в благотворительное общество имени Верховного Главнокомандующего, а на вопрос о Военно-Промышленном Комитете – что «никакого отношения» к нему не имела: «Я не могла содействовать военно-промышленному комитету хотя бы потому, что в свержении моего мужа участвовал военно-промышленный комитет (возможно, Алексей Николаевич считал, что члены Комитета поддерживали Иванова-Ринова. – А. К.), и муж мой говорил, что эта организация не заслуживает доверия, он им не давал заказов и хотел передать их кооперации». Обвинение еще пыталось на следующий день выяснить, «не вращалась ли Гришина-Алмазова» среди членов Комитета и сотрудников Бюро печати (?), но, очевидно, само увидело себя в тупике. Поэтому 23 мая обвинитель признал, что «предположение» о роли ее как «вдохновительницы колчаковского правительства» не подтвердилось, и ходатайствовал «считать Гришину-Алмазову оправданной от предъявленного ей обвинения».

Председатель Ревтрибунала ответил (не безосновательно), что до окончания суда так вопрос ставить нельзя, на что обвинитель А. Г. Гойхбарг (действительный член Социалистической Академии Наук и автор вышедшей в 1919 году книги «Пролетариат и право») дал пояснения в формулировках, отличавшихся юридической изысканностью: «Я действительно извиняюсь, оправдание означает отсутствие доказательств, а не освобождение от всяких показаний. Я, думая, что в суде революционного трибунала эти понятия совпадают, но для того, чтобы не могло остаться впечатления, что в распоряжении обвинения сейчас не имеется доказательств, я не возражал бы против того, чтобы мое ходатайство было понято в смысле освобождения Гришиной-Алмазовой со всеми вытекающими из этого последствиями». Председательствующий И. П. Павлуновский (бывший студент-юрист), один из первых чекистов, отнюдь не отличавшийся мягкосердечием, то ли был подавлен ученостью социалистического академика, то ли все-таки понял, что Мария Александровна на процессе действительно лишняя, и удовлетворил ходатайство. В приговоре (оглашен 30 мая) Гришина-Алмазова, правда, считалась «освобожденной от суда», а не оправданной (за недостатком улик или отсутствием состава преступления), но для нее эти тонкости, конечно, существенной роли не играли: она получила свободу и даже смогла выбраться в эмиграцию.

* * *

Но вернемся к Алексею Николаевичу. Путешествие до Уфы прошло благополучно, за исключением нескольких случаев, когда офицеры узнавали его, немотря на «маскировку». Спутник Гришина вспоминал о «курьезе»: один из таких офицеров «проехал с нами несколько станций и в разговоре сказал мне, сидящему рядом с Алексеем Николаевичем: “знаете, вы удивительно похожи на генерала Гришина-Алмазова; того я хорошо знаю”». Мемуарист расценил это как забавную путаницу, хотя все могло быть сложнее – случайный попутчик дал понять, что узнал генерала, сочувствует ему, догадывается о причинах маскарада и никак не выдаст Гришина.

Стольный град Уфа был переполнен участниками недавнего Совещания, чинами правительственных учреждений и беженцами (дела на фронте Народной Армии шли плохо), так что по приезде туда 26 сентября генералу пришлось ночевать в городской комендатуре, на столе в комнате дежурного офицера. Алексей Николаевич, решив не соблюдать далее инкогнито, был принят новым Верховным Главнокомандующим и членом Директории генералом Болдыревым, который чуть ли не с первых слов заявил: «Я знаю ваши способности, ваши заслуги и вашу энергию; сейчас, как никогда, вы могли бы принести пользу родине, но при создавшихся условиях, – вы знаете, каких, – дать вам какое-либо назначение, достойное вас, я не могу». Гришин успокоил осмотрительного собеседника, сообщив о своем намерении направиться на Юг России, и тут же получил поручение… передать генералу Алексееву, что тот избран «заместителем» Болдырева. Если у Алексея Николаевича и оставались какие-либо иллюзии относительно Директории, теперь они должны были окончательно развеяться: как можно было воспринимать избрание известного всей стране Алексеева, создателя Добровольческой Армии, – заместителем Болдырева, трусливо оглядывающегося на «создавшиеся условия» и, кажется, не имевшего необходимой свободы действий?!

Еще несколько дней Гришин-Алмазов провел в Уфе, стараясь понять, каково здесь «общественное мнение». «Громадное большинство мнений сводилось к тому, что Директория [–] лишь ступень, на которой наша возрождающаяся государственность должна задержаться самый краткий срок; она являлась естественным переходом к единоличной власти, военной диктатуре», – утверждает спутник генерала.– «Такое единодушие взглядов сильно радовало Алексея Николаевича. Он считал, что русская государственная мысль уже стоит на верном пути». Сам мемуарист не должен был сопровождать Гришина далее: ему «предстояло остаться на территории Сибири и Урала» и «работать ради той же задачи» – «осуществления военной диктатуры».

Значит ли это, что генерал оставлял здесь какую-то организацию или хотя бы группу сочувствовавших ему людей, готовых к целенаправленной «работе»? – Вовсе не обязательно, точно так же, как и «единодушие взглядов» на Директорию и диктатуру вовсе не обязательно должно относиться к широкому общественному мнению Уфы, а может лишь отражать содержание разговоров с теми собеседниками, которых выбирал сам Гришин-Алмазов.

Одним из этих собеседников был полковник Д. А. Лебедев, в феврале 1918 года командированный генералом Алексеевым с секретною миссией в Москву, затем считавшийся тайным представителем Добровольческой Армии в Саратове, но вместо этого (впрочем, он мог и не получить соответствующих распоряжений) отправившийся за Волгу и в сентябре находившийся в Уфе. Лебедев пытался попасть на Государственное Совещание как представитель Алексеева, но получил отказ, что, конечно, вызвало у него антипатию к большинству Совещания и «сконструированной» им власти. Здесь же Лебедев, очевидно, познакомился с Алексеем Николаевичем и вручил ему рекомендательное письмо (от 1 октября[142]142
  Документ датирован «31 Сентября 1918 г. н[ового]/ст[иля]», но это, конечно, явная ошибка. – А. К.


[Закрыть]) к адъютанту Алексеева, полковнику А. Г. Шапрону дю Ларрэ:

«Податель этого письма генерал маиор Гришин-Алмазов [–] бывший Военный Министр Сибири и Командующий Сибирской Армией. Он один из самых видных деятелей Сибири, работавших по освобождению ее от большевиков. Ныне он смещен по проискам эс-эров, которых душил.

Он мой друг, и я прошу тебя оказать ему все внимание, содействие и доверие, которое оказал бы ты мне. Он целиком стоит на идеях Добровольческой Армии. Я с ним договорился до конца и прошу тебя вступить с ним в дела[143]143
  Так в документе. – А. К.


[Закрыть], доверяя ему безусловно и во всем.

Прошу тебя познакомить его со всеми и рекомендовать, имея в виду, что это один из самых крупных и популярных деятелей Сибири, особенно в кругах военных и несоциалистических.

Доложи о нем генер[алу] Алексееву, тонко указав, что он крупная величина, пользуется здесь большим влиянием…

При его возвращении напиши мне обо всем подробно – по душам».

Лебедев, о котором хорошо знавший его человек писал, что он «в личных отношениях с друзьями был мягок и впечатлителен» и что, «несмотря на его внешнее упрямство, на него можно было влиять», и в данном случае, похоже, оказался под влиянием Гришина-Алмазова, чем правдоподобно было бы объяснить некоторую преувеличенность выражений письма («он мой друг» – после недолгого знакомства, «доверять ему безусловно» и проч.), а также утверждение, будто Алексей Николаевич «душил» эсеров (не было ли оно основано на столь же преувеличенных рассказах самого генерала?).

Как раз в распоряжение Лебедева и мог Гришин передать своего спутника для «работы над осуществлением диктатуры», а Лебедев, в свою очередь, прикомандировал к генералу подпоручика Б. Д. Зернова, ставшего его личным адъютантом. Из Уфы Гришин и Зернов направились в Оренбург, где генерал встретился с Дутовым и получил от него ряд документов для передачи командованию Добровольческой Армии, затем в Гурьев, и пересекли Каспийское море. От Петровск-Порта через Терскую Область, где разворачивались боевые действия, пришлось пробираться верхами, совершив «тяжелое и опасное путешествие по горам[144]144
  В первоисточнике – «по городам», но это явная опечатка. – А. К.


[Закрыть] в обход большевистского фронта». Избежав всех опасностей, путешественники благополучно прибыли в расположение Добровольческой Армии и около 10 ноября были уже в Екатеринодаре.

Здесь они узнали, что Верховный Руководитель Добровольческой Армии генерал Алексеев скончался, а Командующий ею (после смерти Алексеева – Главнокомандующий) генерал Деникин был занят Ставропольской операцией. Чтобы не терять времени, Гришин-Алмазов решил установить контакты с местными политическими кругами, но уже не социалистическими (сибирский опыт отучил от этого навсегда), а с видными представителями конституционных демократов. Один из них, М. М. Винавер, так вспоминал об этом:

«Невысокий, хорошо сложенный, всегда чисто выбритый, с правильными, энергичными чертами лица, с властными жестами, Гришин-Алмазов явно позировал на Наполеона. Только слишком он был речист и слишком хвастлив для Наполеона. В первый же день [знакомства] он предложил мне пригласить нескольких друзей, чтобы выслушать его рассказ о Востоке, и предупредил при этом, что если он будет говорить по четыре часа в день, то рассказ будет длиться чуть ли не целую неделю. …Все мы после первого сеанса почувствовали, что второй уже будет бессодержателен и скучен. На этом втором сеансе и оборвались собеседования».

Явная ирония, звучащая в воспоминаниях Винавера, может объясняться тем, что, работая над ними в эмиграции, мемуарист подчеркивал свою «демократичность» и оппозиционность к «чрезмерно правой» Добровольческой Армии. Соответственно он, независимо ни от какого позерства Гришина или иных по-человечески несимпатичных черт, вряд ли мог хорошо отзываться об Алексее Николаевиче, который, по его мнению, «очень быстро линял; заметно было, как растет его тяготение к более правым устремлениям генералов Д[обровольческой] А[рмии], и в уровень с этим рос и его авторитет в глазах Д[обровольческой] А[рмии]». При описании «линьки» Винавер, правда, исходит из того, что «генерал левого Уфимского правительства» (в политической ситуации на Востоке он, очевидно, так и не разобрался, несмотря на все старания Гришина) и сам должен быть «левым». Кроме того, он забывает, что тогда, в ноябре 1918 года, и его друзья, слушатели генерала – в том числе члены Особого Совещания при Главнокомандующем Н. И. Астров и В. А. Степанов – не менее негативно отзывались о Директории – правительстве, «признавшем права Учр[едительного] Собр[ания] 1917 года» (Астров, заочно избранный в состав Директории, «всячески открещивался от нее и не собирался ехать за Волгу», – свидетельствует очевидец).