Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

В результате перед Гайдой открывалась уникальная возможность взять власть во Владивостоке без борьбы. Позиция японцев была ему известна: хотя их политика (в отличие от чехов и американцев) и не была прямо нацелена на удар в спину Колчаку, они намеревались вмешаться только в том случае, если в городе возникнут беспорядки и начнется кровопролитие. И это как нельзя более устраивало Гайду, поскольку он рассчитывал при поддержке Чечека и американцев «уговорить» Розанова уступить ему власть без боя.

Развитие событий ускорили два обстоятельства: известие о падении 14 ноября 1919 года Омска и одновременно с этим опубликование в газетах Иркутска и Владивостока чешского «Меморандума», а правильнее сказать – ультиматума о том, что чехи начинают эвакуацию, не считаясь со своими русскими союзниками. Заговорщики однозначно восприняли его опубликование как выражение полной поддержки со стороны чехов и призыв к немедленным действиям.

В этой обстановке Гайда предпочитал не спешить с началом выступления и вел интенсивные переговоры с генералом Розановым. По некоторым источникам, Розанов колебался и склонялся уже к тому, чтобы перейти на сторону Гайды (впоследствии, во время открытого мятежа, Розанов проявил поразительную нерешительность и фактически устранился от непосредственного руководства войсками).

Но именно этот сценарий не устраивал эсеров. Втайне от Гайды, прикрываясь им как ширмой, они пошли на союз с большевицким подпольем и взяли курс на немедленное вооруженное восстание. Большевики обещали поднять сочувствующих им железнодорожных рабочих, грузчиков и моряков Добровольного флота. Для подготовки восстания была мобилизована подпольная партийная организация Владивостока. В поезд Гайды (без его ведома) были посланы для связи большевики Раев, Сакович и Абрамов, причем Сакович даже принял обязанности начальника оперативного отдела. Обмундирование, оружие и патроны были в избытке доставлены Чечеком. Деньги были даны кооператорами. В воинских частях проводилась активная агитация, и большинство из них были ненадежны: по-настоящему Розанов мог рассчитывать лишь на Учебно-инструкторскую школу (так называемая «школа Нокса» по имени английского генерала, принявшего в свое время активное участие в ее создании) на Русском острове и на Морское училище.

Однако на деле вожди эсеров лишь подготовили собственными руками провал выступления, поскольку одно только участие большевиков в намечавшемся восстании и могло заставить японцев оказать помощь Розанову или, по крайней мере, не мешать русским частям расправиться с мятежниками и не допустить вмешательства чехов и американцев на стороне последних.

Гайда признается в своих воспоминаниях, что самочинные действия «соратников» явились для него полной неожиданностью. Так, сигнал к восстанию был дан Солодовниковым без ведома генерала. В результате, по воспоминаниям Солодовникова, произошел «крупный разговор», во время которого Гайда назвал собеседников «большевиками и толпой, с которыми “он не пойдет”». Да, Гайде, при всем его авантюризме, с эсерами было явно не по пути. К сожалению, он понял это слишком поздно…

События, выйдя из-под контроля Гайды, начали развиваться стремительно.

16 ноября по городу уже разбрасывались с автомобилей листовки с призывами к восстанию против Колчака. Некоторые части присоединились к мятежникам. В поезде Гайды всю ночь шло лихорадочное сколачивание отрядов из большевицки настроенных грузчиков, моряков и всевозможных темных личностей из, как тогда говорили, «портовой черни». Здесь же им выдавали винтовки, патроны и бело-зеленые розетки («сибирские» бело-зеленые цвета были избраны восставшими в качестве отличительного знака).

Все это заставило, наконец, Розанова выйти из летаргического состояния и принять меры по охране порядка в городе. Отрядом инструкторской школы были заняты здания вокзала, Штаба Владивостокской крепости и окружного суда. Поезд Гайды с накапливавшимися в нем мятежниками находился всего в сотне метров от позиций правительственных войск, а рядом, на запасных путях, стоял бронепоезд «Калмыковец» (из состава дивизиона броневых поездов Атамана И. П. Калмыкова), готовый поддержать Розанова, но пока окруженный восставшими и бездействовавший.

Все эти приготовления не могли не обеспокоить союзников. Те пока сохраняли нейтралитет, однако верх среди них теперь явно брали японцы, которые еще с утра 17 ноября заняли усиленными патрулями главные улицы города. А когда американский Штаб в свою очередь послал несколько автомобилей со своими командами в сторону вокзала, командир японской роты под угрозой открытия огня заставил их вернуться обратно. Ни американцы, ни генерал Чечек теперь не могли уже открыто принять сторону Гайды.

Союзники выступили с общим заявленим, что не преминут разоружить ту сторону, которая первой откроет огонь. Поэтому правительственным войскам был отдан строжайший приказ ни в коем случае не начинать стрельбу первыми. Но около 2 часов дня, после того как к мятежникам подошли подкрепления, со стороны поезда Гайды прогремели первые выстрелы. Сражение началось.

По словам Гайды, его силы состояли из 700 человек (в том числе 45 офицеров) при семи пулеметах, представители же противоположной стороны говорят о 2 000 мятежников. В первый момент им противостоял лишь отряд из 26 офицеров и 280 юнкеров «школы Нокса» при 6 пулеметах, под командованием полковника Рубца-Мосальского. Цепи гайдовцев устремились к зданию вокзала, защищаемому двумя слабыми юнкерскими ротами. Одновременно Гайда послал обходные отряды, стремясь взять в кольцо защитников Вокзальной площади, но здесь их остановили японцы, угрожавшие открыть огонь.

Дело в том, что с началом боя японцы решили ограничить зону военных действий непосредственно Вокзальной площадью и прилегающими железнодорожными путями и пристанями, закрывая доступ сражающимся в остальные части города, для чего окружили весь район, вместе с правительственными войсками и мятежниками, своими многочисленными патрулями. Это резко сузило возможности восставших, хотя несколько мешало и правительственному отряду.

Сторонники Гайды после четырехчасового боя сумели занять вокзал; юнкера, защищавшие законную власть, укрепились на другой стороне площади, в зданиях Штаба крепости и окружного суда. Им срочно требовались подкрепления, но Розанов, с которым они попытались связаться по телефону, не подходил к аппарату и вообще ничем не проявил своего руководства. Полагаться приходилось лишь на свои силы.

К вечеру 17 ноября положение стабилизировалось. Вокзальная площадь простреливалась столь плотно, что ни одна из сторон пока не могла пересечь ее. С моря правительственные силы поддерживались огнем миноносцев. Наконец, стали подходить подкрепления из юнкеров и гардемаринов.

В штабе Гайды, несмотря на определенные успехи, настроение было подавленное. Чтобы хоть как-то защитить людей от огня с моря, Солодовников предложил перевести всех в здание вокзала. Гайда согласился с этим, но одновременно объявил, что Солодовников (вполне успевший показать свое двуличие) отстраняется от должности начальника его штаба. На случай отступления у Гайды были приготовлены два состава с четырьмя паровозами.

В течение ночи на вокзал Гайде звонили и приезжали чины союзного штаба, они же передали ультиматум Розанова. Тот предлагал всем мятежникам сдаться, гарантируя им личную неприкосновенность, а самому Гайде с чинами его штаба и конвоем – право свободного выезда за границу. К чести Гайды, он отказался бросить своих людей. Он все еще надеялся на чудо – на вмешательство чехов и американцев, хотя прекрасно понимал, что как только к Розанову подойдет артиллерия, положение мятежников на вокзале станет безнадежным: противопоставить артиллерийскому огню им было нечего. Японцы вполне выявили свою твердую позицию – их патрули плотно обложили Вокзальную площадь, а линейный корабль «Микаса» постоянно освещал здание вокзала своими прожекторами.

На протяжении ночи то и дело вспыхивали перестрелки. Между тем правительственные войска усиленно готовились к штурму вокзала. Под утро им было доставлено полевое орудие.

В четыре часа утра 18 ноября орудие прямой наводкой открыло огонь по вокзалу. С моря его поддержала артиллерия миноносцев. Сразу за этим цепи юнкеров поднялись и с криками «Ура!» бросились вперед. Сопротивление мятежников было сломлено почти мгновенно. В их рядах поднялась паника, и юнкера, воспользовавшись этим, ворвались на вокзал. Солодовников так описывал этот момент:

«Подхваченный волной обезумевших людей, я был увлекаем потоком живых человеческих тел из стороны в сторону. Ныряя в волнах разбушевавшейся стихии, давя живых, наступая на трупы, я напрягал все силы, чтобы удержаться на ногах. Гром разрывавшихся снарядов, стрельба друг в друга, команда сотен голосов, свист пуль и звон разбитого стекла доводили людей до исступления. Чувствовалось полное бессилие подчинить себе людей, метавшихся подобно зверям, забытым в клетке во время пожара. Но вот волна докатила меня донизу, и когда блеснул очередной луч японского прожектора, мой взор остановился на группе барахтавшихся людей, среди которых был генерал… Я сделал отчаянное движение и ухватился за фалды генеральского пальто, желая удержать генерала от безумного поступка. Генерал кричал “За мной!” и пробивался к дверям перрона, который находился под страшным обстрелом пулеметов с “Калмыковца”, тогда как другие выходы с вокзала были под таким же огнем цепей противника. Я не сомневался, что за дверью генерала ждет неизбежная смерть или позорный плен. Видно, вера в помощь генерала Чечека еще теплилась и была той пресловутой соломинкой утопающего, которая удерживала меня на вокзале. Последовавший новый удар человеческой волны распахнул двери и пробкой выбросил нас на перрон, где многие испустили свой последний вздох, тогда как остальные залегли вдоль рельс. Еще один момент – и генерал исчез из виду…»

Вот когда сыграл свою роль «Калмыковец». В предыдущий день мятежники смогли отрезать ему путь, взорвав рельсы, но не сломили сопротивление его команды. И теперь пулеметы бронепоезда, в свою очередь, отрезали врагу путь к бегству. В результате мятежникам оставалось лишь спасаться кто как может. Солодовников, не растерявшись, воспользовался приготовленным паровозом и выехал на нем в расположение чешской части, которая его и укрыла. При этом он без зазрения совести бросил на произвол судьбы генерала Гайду, который, как видно из приведенного выше рассказа, мужественно пытался остановить своих обезумевших людей. Так же поодиночке спасались и остальные эсеровские вожди.

Изо всех офицеров-гайдовцев в конечном итоге погибли всего двое, зато рядовых участников мятежа пало в этой схватке более трехсот человек, причем часть из них была расстреляна под горячую руку юнкерами в первый момент, когда они только что ворвались внутрь вокзала.

Подобная же участь едва не постигла и самого Гайду. Раненный в ногу, он лишь с одним адъютантом брел по путям в сторону чешского штаба, когда на него наскочили юнкера. По словам захвативших его в плен, «Гайда был в расстегнутом генеральском пальто мирного времени с двумя Георгиями и лентой через плечо, но на пальто, вместо погон, у него были нашиты поперек плеч две бело-зеленых ленточки. На френче же, как говорили потом, у него имелись золотые Генерал-Лейтенантские погоны». Другие очевидцы рассказывают, что юнкера, увидев такой наряд, в бешенстве сорвали с Гайды погоны и хлестали его ими по лицу. Может быть, тут генералу пришлось-таки осознать, что не совсем еще перевелись люди, воспринимавшие его поступки в истинном свете – как измену России.

Но вмешались старшие офицеры, и Гайда вместо заслуженной расплаты был доставлен в Штаб округа, где его взяли под свою защиту представители союзных войск. Генерал Розанов в очередной раз проявил слабость, и в результате русский конвой вокруг арестованного Гайды и его офицеров вскоре был сменен на чешский. Это означало, что лично Гайде больше ничего не угрожало. Но его карта была бита, и ему пришлось бесславно отплыть из России на первом же пароходе.

* * *

11 февраля 1920 года Гайда вернулся в Чехословакию. Родина встретила своего героя неласково, и его приезд прошел безо всяких торжеств. Президент Масарик и остальное руководство новой республики не знало, что делать с генералом.

Сначала Гайда был причислен к столичному ополчению. Затем, поскольку он не имел никакого военного образования, его послали в конце 1920 года на обучение в Высшую военную школу в Париж. Во Франции Гайда упорно учился и успешно окончил эту школу в 1922 году, а попутно получил диплом инженера в Парижском Институте техники и практики земледелия.

По возвращении в Чехословакию Гайда 9 октября 1922 года был назначен командиром 11-й дивизии и 29 декабря того же года получил чин дивизионного генерала. Его войска располагались на границе с Венгрией, и вскоре экспансивный Гайда чуть было не спровоцировал военный конфликт, едва не предприняв на свой страх и риск «карательную экспедицию» против венгров. Это создало ему большую популярность в националистически настроенных кругах.

Вскоре после этого определились и его политические симпатии – к зарождавшемуся в те годы фашистскому движению. Если учесть давние идеи Гайды о необходимости сильной власти, которая твердой рукой проводила бы демократический (и популистский) курс, в данном случае его выбору удивляться не приходится. Сначала Гайда старался не афишировать свои симпатии, но в мае 1923 года на Легионерском съезде в Братиславе он выступил против арестов членов фашистского движения, а затем повторил это заявление и в министерстве национальной обороны.

1 декабря 1924 года Гайда был назначен первым заместителем начальника Главного Штаба, а 20 марта 1926 года – допущен к исполнению обязанностей начальника Главного Штаба, поскольку его предшественник на этом посту, генерал Сыровой, стал министром национальной обороны в новом правительстве. Но затем разразился скандал, окончательно сломавший карьеру Гайды. 2 июля 1926 года министр национальной обороны предписал Гайде немедленно сдать все дела и отправиться в бессрочный отпуск, ссылаясь при этом на личное желание Президента Масарика. Вскоре выяснилось, что Гайда обвиняется ни много, ни мало, как в измене Родине и шпионаже в пользу Советского Союза!

Вряд ли в серьезность этого обвинения верил даже сам Масарик. Но до него дошли слухи, скорее всего тоже ложные, что Гайда совместно с чешскими фашистами готовит государственный переворот. Чтобы устранить политического противника, все средства были хороши, и Масарик ухватился за первое попавшееся обвинение. Для поддержки обвинения широко использовалась помощь советских торговых представителей, а также платных агентов ОГПУ из числа русской эмиграции. В этом отношении Гайда как раз оказался достаточно уязвим, поскольку его бывшие «соратники» по владивостокскому мятежу, эсеры Краковецкий и Солодовников, были к этому времени благополучно завербованы ОГПУ.

24 июля 1926 года комиссия министерства национальной обороны пришла к заключению, что обвинение против Гайды «не доказано». Гайде было разрешено защищать свою честь путем уголовного преследования главных свидетелей обвинения. Двое из них были в 1928 году осуждены за лжесвидетельство. Но свое дело они уже сделали: 14 августа 1926 года Гайда был признан негодным к дальнейшей военной службе и уволен в запас. Это решение явно было вынесено под давлением «сверху», причем Президент Масарик был чрезвычайно недоволен «излишней мягкостью» наказания и, надо полагать, не преминул дать указания на будущее.

Между тем Гайда, столь бесцеремонно выброшенный из армии, с головой погрузился в политику. Теперь он открыто примкнул к чешской фашистской партии, официально оформившейся в 1925 году под названием «Национальная Фашистская Община» (НФО), и 2 января 1927 года на съезде НФО в городе Брно был провозглашен ее лидером.

25 августа 1927 года вокруг Гайды вспыхнул новый скандал, получивший название «Сазавская афера». Министерский чиновник Бранжовский, являвшийся членом фашистской молодежной организации при НФО, выкрал секретные документы министерства национальной обороны по делу Гайды. И хотя сам Гайда к этой краже был непричастен, его, разумеется, задержали первым. 17 января 1928 года он был разжалован из генералов в рядовые запаса, а 19 июня окружной суд в Праге приговорил Гайду по этому делу к двум месяцам тюремного заключения (условно). Не желая мириться с несправедливостью, Гайда подал жалобу, но Высший административный суд отказал, причем в откровенно издевательской форме: «Жалоба отклоняется частично как недопустимая, частично – как необоснованная».

На парламентских выборах 27 октября 1929 года Гайда был избран депутатом от Народной Лиги – предвыборного объединения нескольких крайне правых партий Чехии, куда входила и НФО. Но уже 29 ноября 1930 года палата депутатов лишила Гайду мандата, а 12 декабря 1931 года Высший административный суд подтвердил это решение.

1 октября 1931 года Гайда был снят с воинского учета и ему прекратили выплату пенсии. 19 сентября 1931 года Высший суд в Брно, с подсказки правительства, решил вернуться к участию Гайды в «Сазавской афере». В результате Гайду обязали отбыть двухмесячное тюремное заключение, и зимой 1932 года он отсидел эти два месяца в тюрьме в Панкраце.

В ночь с 20 на 21 января 1933 года группа из восьмидесяти чешских фашистов напала на казарму в Брно. Этот «путч» был не более чем глупой выходкой, но, разумеется, на другой же день, 22 января, Гайда был снова арестован, уже по этому делу. С 23 апреля по 26 июня 1933 года административный суд Брно слушал дело о нападении на казарму, и в результате Гайда был освобожден как совершенно невиновный. Однако 28 марта 1934 года под новым нажимом сверху приговор был пересмотрен, и Гайда был осужден на шесть месяцев тюремного заключения. Этот новый срок в тюрьме он отбывал с 27 августа 1934 года.

Когда сопоставляешь всю эту непрерывную цепь ударов, один за другим обрушивающихся на Гайду, сам собой напрашивается единственный вывод: начиная с 1926 года, Гайда подвергался в свободной и демократической Чехословакии постоянной и систематической травле со стороны властей страны и лично Президента Масарика.

Но, как это часто и бывает, подобная травля лишь способствовала росту популярности отставного генерала. На новых парламентских выборах 1935 года возглавляемая Гайдой Национальная Фашистская Община, выступая на этот раз самостоятельно, набрала чуть больше 2% голосов всех избирателей и преодолела избирательный барьер. В результате в Палате появилась уже фракция от НФО из шести депутатов во главе с Гайдой.

Между тем надвигался уже новый политический кризис – Мюнхен, 1938 год. Гитлер требовал передачи Судетской области и угрожал войной. Как сейчас выясняется, это был чистой воды блеф: воевать Германия была неспособна, и даже без помощи союзников Чехословакия все равно могла одержать победу. Но ее союзники – Англия и Франция – предали ее (так же, как они предали Колчака в 1919 году), а руководители государства не нашли в себе моральных сил, чтобы возглавить борьбу с агрессором. Бывший секретарь скончавшегося в 1935 году Масарика, ныне Президент Чехословакии, Э. Бенеш и бывший командующий чешскими войсками в Сибири, а ныне Главнокомандующий Чехословацкой Армией, генерал Я. Сыровой предпочли сдаться без боя. Это решение было для них совершенно закономерным: офицеры и солдаты, которые в 1919–1920 годах предпочли поступиться честью и ради сиюминутных материальных выгод предать своих русских товарищей по оружию, теперь, в критическую минуту, не смогли защитить независимость собственной страны. Традиции, заложенные тогда Масариком и Сыровым, принесли свои плоды…

Однако отнюдь не все в республике были готовы столь безропотно поднять руки кверху. И первый, кто призвал к сопротивлению, был Гайда. Не стоит удивляться, что он не стал сторонником Гитлера и коллаборационистом, ведь он был именно чешским фашистом и вовсе не считал, подобно нацистам, свой народ, как и остальных славян, «недочеловеками». В дни кризиса Гайда выступал с балкона Пражского университета перед многотысячными митингами и требовал только одного: дайте народу винтовки, а он уж сумеет сам за себя постоять! В эти же дни Гайда демонстративно вернул британскому правительству английский орден Бани, полученный им за бои в Сибири.

В короткий период «послемюнхенской» республики, казалось, настало то долгожданное время, когда заслуги Гайды были наконец признаны и оценены по достоинству. 11 марта 1939 года все прежние постановления суда в его отношении были отменены, ему вернули чин дивизионного генерала и пенсию, что и было позднее поставлено ему в вину как «несомненное доказательство» его сотрудничества с оккупантами. После раздела Чехословакии и превращения Чехии в «Протекторат Богемия и Моравия» Гайда окончательно удалился в частную жизнь (кстати, вторая жена генерала Екатерина была русской, он женился на ней еще в Сибири в 1919 году). Двое его сыновей, Владимир и Юрий, в годы Второй мировой войны сотрудничали с движением Сопротивления, и отец, по-видимому, негласно поощрял их в этом.

Однако с приходом в Чехию в 1945 году Красной Армии конец генерала предсказать было нетрудно. 12 мая 1945 года Гайда был арестован органами безопасности новой «народной» Чехословакии, совместно с советской военной контрразведкой «Смерш», как «коллаборационист» (которым он на деле не являлся), а также как бывший белогвардеец. Процесс по делу Гайды проходил с 21 апреля по 4 мая 1947 года; генерал был осужден на два года лишения свободы, но поскольку Гайда к этому моменту уже находился почти два года в предварительном заключении, то примерно через неделю его выпустили на свободу. Подобная снисходительность объясняется просто: к этому времени Гайда был уже неизлечимо болен. Менее чем через год, 15 апреля 1948 года, он умер в Праге и был похоронен на Ольшанском кладбище. Так закончилась мятежная жизнь этого незаурядного человека.

Он далеко не был лишь «безродным выскочкой из недоучившихся фельдшеров», как злобно повторяли в эмиграции его многочисленные критики. И все же в Белом движении Гайда остался примером героя, совершившего в 1918 и начале 1919 года блистательные подвиги, а затем загубившего их плоды своим участием в темных заговорах и бездарных интригах.

А. А. Петров