Текст книги "Белое движение. Исторические портреты (сборник)"

Узнав о том, что во Пскове представителями русского офицерства достигнуто с местными оккупационными властями соглашение, по которому при поддержке немцев начиналось формирование русских белогвардейских частей, он командировал за демаркационную линию штаб-ротмистра Пермикина и поручика Видякина с поручением оговорить условия перехода Особого конного полка во Псков. Балахович просил оставить его во главе полка, произвести в ротмистры, подтвердить дореволюционные офицерские чины остальному командному составу и сохранить структуру своей части, обещая привести 500 штыков, 200 шашек и 8 конных орудий, что в принципе соответствовало численности значительно возросшего в течение лета – осени Особого полка. Очевидно, готовясь к переходу (вряд ли это можно было бы сделать в последний момент), он тайно печатает листовку-воззвание:

«Братья-крестьяне!

По вашему призыву я, батька Балахович, встал во главе крестьянских отрядов. Я, находясь в среде большевиков, служил Родине, а не жидовской своре, против которой я создал мощный боевой отряд…

Объявляю беспощадную партизанскую войну насильникам. Смерть всем, посягнувшим на веру и церковь православную, смерть комиссарам [и] красноармейцам, поднявшим ружье против своих же русских людей. Никто не спасется.

С белым знаменем вперед, с верой в Бога и в свое правое дело я иду со своими орлами-партизанами и зову всех к себе, кто знает и помнит батьку Балаховича и верит ему»…

Это еще отражение колебаний, выступать ли самостоятельно или присоединяться к формирующимся во Пскове регулярным войскам, – но течение событий вскоре заставило «Батьку» сделать решительный выбор.

«…Осенью 1918 года ему стало скучно, и он решил переметнуться на другую сторону», – читаем мы сегодня в исследовании, претендующем на историчность. На самом же деле «ему» стало бы, наверное, не скучно, а страшно, если бы Станислав Балахович вообще склонен был испытывать подобное чувство. Большевицкая петля сжималась все туже, и копившееся напряжение разрядилось 26 октября столкновением в Спасо-Елеазаровском монастыре.

Древняя обитель над болотистым восточным берегом Псковского озера была местом стоянки 1-го эскадрона, которым командовал старший из братьев Пермикиных. Официально задачей было наблюдение за побережьем и нейтральной зоной, на самом же деле через Пермикина осуществлялась связь с его братом, под фамилией «Орлов» возглавлявшим сейчас белый гарнизон Талабских островов (на Псковском озере, верстах в десяти напротив монастыря). Передовые позиции, занимаемые эскадроном, должно быть, заставляли советские власти относиться к нему с повышенным вниманием, и к Пермикину-старшему из столицы «были командированы три партийца для создания бюро и проведения политработы». Их угрозы «отправить его, Перемыкина, и любого из командиров на Гороховскую[216]216
  Правильно: на Гороховую (улица в Петрограде, где располагалась местная Чрезвычайная Комиссия). – А. К.


[Закрыть] в ВЧК» 26 октября спровоцировали командира эскадрона на переход во Псков, Балахович же всем произошедшим был поставлен в крайне щекотливое положение.

Ситуация еще ухудшилась с уходом во Псков 28 октября трех пароходов советской Чудской флотилии; Балаховича потребовали в Петроград, а оттуда, на случай его отказа, выехали чекисты для ареста «Батьки». Однако он, буквально под носом у столичных эмиссаров, собрал те подразделения Особого полка, какие успел, и, подбодрив «сынков»: «С Богом! Смелыми Бог владеет!» – 4 ноября прорвался через правый фланг соседнего боевого участка (находившиеся там части, похоже, просто расступились, пропуская балаховцев) и осчастливил своим появлением древний Псков.

Из альтернативы – «хоть с большевиками, да против немцев» или «хоть с немцами, да против большевиков», – Балахович, хорошенько присмотревшись к Советской власти, в конце концов выбрал все же второе, – и теперь уже открыто стал «белобандитом».

* * *

Надо сказать, что бандитом его сразу посчитали и многие из новых соратников. Офицеры спешно формировавшегося «Псковского корпуса Северной Армии», всемерно старавшиеся придать своим отрядам вид регулярных полков и батарей, увидели в прибывающих с красной стороны балаховцах только внешнюю дезорганизованность (немедленно квалифицированную как «пропитанность тлетворным духом совдепщины»), заподозрив, что «красноармейская разнузданная банда внесет разложение и только ослабит регулярные части». Кроме того, так и осталось до конца неясным, сколько же войска привел с собою Балахович: называемые цифры варьируются от 850 человек, в том числе не менее 250 конных, и четырех орудий (с учетом ранее перешедшего эскадрона Пермикина), – что, в общем, вполне соответствовало первоначальным обещаниям, – до 120 конных с двумя пушками, что якобы вызвало обвинения Балаховича в обмане и торговлю вокруг признания его чина и сохранения отряда в неприкосновенности.

Впрочем, условия, на которых была достигнута договоренность о переходе, несмотря на все эти недоразумения и недоверие, изменены не были. Бывший Особый полк стал называться теперь «отрядом Булак-Балаховича» – двойная фамилия отныне прочно закрепляется за его командиром, – а сам он был-таки произведен в ротмистры. Более того, появление на довольно тусклом псковском небосклоне столь яркой звезды привело и к образованию своего рода «балаховской партии», прочившей «Батьку» на высший военный пост в новых формированиях.

Про Балаховича рассказывали и что он отказывался от таких предложений, и что он чуть ли не готовил переворот – при посредстве в первую очередь своего недавнего подчиненного Видякина, пристроившегося к этому времени в Штаб Псковского корпуса. Как бы то ни было, считать неожиданно последовавшую 22 ноября отставку командующего Северной Армией генерала А. Е. Вандама исключительно следствием интриг балаховцев вряд ли правомерно. В результате закулисной игры, к которой у ее устроителей хватило ума не привлекать широкие офицерские круги, свои посты покинули почти все старшие штабные чины, а для командования корпусом (из которого, собственно, и состояла грозная лишь по названию «Северная Армия») вызвали командира одного из стрелковых полков.

А положение было поистине угрожающим. У белых было три отряда, именовавшихся полками, и несколько мелких частей, именовавшихся отрядами, при двух артиллерийских батареях, испытывавших катастрофический недостаток амуниции, боеприпасов и конского состава. 9–10 ноября в Германии разразилась революция, и ее армия стала с угрожающей быстротой разлагаться по тому же сценарию, что и русская полтора года назад, а Псковский корпус оказывался лицом к лицу с советской 7-й армией, значительно превосходившей его по численности. 23–24 ноября белая разведка установила накапливание большевицких войск в непосредственной близости от города, и к вечеру 24-го уже явно определилось их наступление на Псков. На позиции восточнее его предместий спешно выступили белые полки – каждый не достигавший численности нормального батальона, плохо вооруженные, еще хуже одетые и практически совсем не обученные и не сколоченные.

Отдельная задача возлагалась на отряд Балаховича, который должен был скрытно обойти левый фланг наступающих советских войск и ударом по их ближним тылам дать сигнал к общей атаке. «Шашкам скучно в ножнах, через три часа вы обо мне услышите… Скорее драться, все равно с кем, лишь бы драться!» – с присущим ему позерством заявил Булак, уводя своих партизан в рейд, но… дело пошло так, что выдвинутой на позиции пехоте Псковского корпуса пришлось испытать красный удар раньше.

Главная советская группировка превосходила белых в четыре раза, будучи к тому же значительно лучше экипирована: достаточно сказать только, что некоторые части белых принимали штыковой бой, не имея штыков и отбиваясь прикладами. Прикрывавшие левое крыло германские войска, которых большевики остерегались задевать, без боя обнажили свои позиции и приступили к эвакуации. Псковскому корпусу угрожал обход левого фланга, начались беспорядки в самом городе, и войска, выдерживавшие в течение целого дня ожесточенный бой, начали отходить в общем направлении на Изборск, оставляя город к северу. К вечеру 26 ноября 1918 года Псков был занят передовыми частями Красной Армии.

Что происходило в это время с отрядом Балаховича, неясно и до сих пор. Возможно, натолкнувшись на сопротивление противника или просто оценив его численное превосходство над своими четырьмя сотнями штыков и шашек, «Батька» принял решение отходить, сделав при этом, очевидно, еще больший крюк, чем отступающая на Изборск пехота, и вышел в конце концов к станции Нейгаузен, – фактически не выполнив задачу, быть может подведя тем самым основные силы, но сохранив боеспособным свой отряд, что теперь, когда остальные части оказались сильно потрепанными, было очень важно. Скорее всего, руководствуясь именно этим, командующий корпусом произвел ротмистра в подполковники «за удачное отступление от Пскова и за сохранение своего отряда при выполнении этой тяжелой операции».

Окрыленные псковским успехом большевики, поощряемые беспорядочной эвакуацией германских войск, продолжали развивать свое наступление, и уже 28 ноября 7-й армии было приказано продвигаться левым флангом через Нейгаузен на Верро – Валк, а правым на Нарву – Ревель. После боев у Нейгаузена и Верро отряд Балаховича вместе с другими отступившими от Пскова белыми частями отходит к северу, на Юрьев. Казалось, что территория бывшей Эстляндской губернии прочно взята в красные клещи и если не дни, то недели белых здесь сочтены.

Однако получилось совсем не так. Главнокомандующий вооруженными силами «самоопределившейся» Эстонии, полковник русского Генерального Штаба И. Я. Лайдонер, сумел организовать добровольческие отряды и приступить к мобилизации для отпора советскому наступлению. Командованием переименованной в корпус Северной Армии, вошедшей в соприкосновение с эстонскими войсками, 8 декабря был заключен с ревельским правительством договор об «общих действиях, направленных к борьбе с большевизмом и анархией», на условиях невмешательства Северного корпуса во внутренние дела Эстонской Республики и постановки русских войск на эстонское довольствие в счет будущего государственного долга России. Корпус входил в оперативное подчинение Лайдонеру, главным же направлением будущих совместных операций называлась «Псковская область».

Но пока до этого было еще далеко. По оценке стороннего наблюдателя, «“Северный Корпус” представлял жалкое подобие войска. Без денег, без какого-либо хозяйственного обеспечения, без необходимого, часто без сапог, – люди “Корпуса” не разбегались единственно в силу энергии и своеобразного обаяния кучки офицеров: Булак-Балаховича, Пермикина, Ветренко, Видякина и др., рьяно настаивавших на борьбе с большевиками и не покидавших ни на минуту свои части». Силы корпуса в конце декабря 1918 года вряд ли превышали 4 000 штыков и шашек при 6 орудиях, причем до 20% боевого состава и треть артиллерии приходились на отряд «Батьки». В оперативном отношении корпус подразделялся на три небольших группы, одна из которых действовала на Валкском, другая – восточнее, на Юрьевском направлении (отсюда названия «Западная» и «Восточная» соответственно), а третья – на Нарвском («Северном»), в противовес чему Юрьевская группа могла именоваться также «Южной». Основу последней и составляли партизаны Балаховича.

С середины января 1919 года начинается контрнаступление русских и эстонских войск на южных направлениях, которое привело 31 января к занятию Валка и 1 февраля – Верро. Западный берег Чудского озера был также очищен от красных, а вдоль берега Псковского озера союзники продвинулись почти до уровня Печор. Успешные операции поднимали боевой дух, отразившийся в приветствии, которое 24 февраля адресовал соратникам Балахович-младший (он был произведен в ротмистры, числясь к тому времени по кавалерии), временно командовавший Южным отрядом вместо заболевшего брата: «В час великого народного испытания Эстония приютила на своей территории наш Отряд и дала нам возможность собраться с силами против общего врага. Сегодня в торжественный день празднования годовщины самостоятельности Эстонии от всей души приветствуем молодую Республику. Счастлива страна, начавшая свою историю столь блестяще. Храбрые сыны Эстонии показали всему миру пример геройской воинской доблести и мужественной стойкости своих мудрых военачальников и правителей. Наш Отряд счастлив быть в тесном союзе и дружбе с эстонскими и финскими войсками[217]217
  На помощь Эстонии были направлены отряды финских добровольцев. – А. К.


[Закрыть], с которыми он слился в единой воле к победе над разорителями народов – большевиками».

Этот пафос, быть может, преувеличенный, разделял и старший брат, приписавший от своего имени: «Вполне присоединяюсь к высказанным здесь пожеланиям и вполне разделяю выраженные здесь чувства. Начавшееся движение против большевизма в России и помощь дружественной Эстонии дают мне право крикнуть громкое ура за окончательную победу и союз с Эстонской Республикой»[218]218
  Интересно, что Иосиф подписывает свой текст «Ротмистр Балахович», а Станислав свой – «подполковник Булак-Балахович». – А. К.


[Закрыть], хотя не только окончательная победа рисовалась лишь где-то в туманной дали, но и положение наступающих еще нельзя было назвать прочным: район Юрьева оставался подверженным большевицким набегам по льду Чудского озера, выводившим противника в тыл всей Южной группировки.

Попытка переноса боевых действий на «эстонскую» территорию, предпринятая красными в конце февраля, не удалась – их передовые части были отбиты Балаховичем, но и ответная экспедиция за озеро сорвалась из-за того, что базировавшиеся на остров Норка партизаны не выступили вовремя и нарушили тем самым координацию действий с частями, продвигавшимися по берегу Чудского озера. Вину за это вступивший в командование Южным отрядом генерал А. П. Родзянко возложил персонально на Булак-Балаховича, который оправдывался тем, что на льду появились трещины «и нельзя было двигаться без большого риска».

Стремясь восстановить свою партизанскую репутацию, Балахович в ночь на 16 марта предпринимает дерзкий налет на Раскопель – базу советской Чудской военной флотилии на восточном берегу озера. Сосредоточившись на острове Норка, партизаны численностью от 300 до 400 штыков и шашек под покровом ночной темноты прошли по льду более 20 верст и к рассвету достигли твердой земли, где, пользуясь нерадивостью охранения красных, позволили себе сделать остановку и напиться чаю (заметим, что никто из местных жителей не сделал попытки оповестить Раскопель, очевидно, сочувствуя балаховцам).

К 10 часам утра база была обложена со стороны суши и сдалась практически без сопротивления, не успев сделать ни одного выстрела из своих четырех пулеметов и двух 75-мм орудий. В течение пяти часов Балахович довольно бестолково бил по окрестностям из захваченных пушек (вывезти их он все равно не мог), а посчитав поднятый переполох достаточным – двинулся в обратный путь, уже будучи обремененным обозом из ста подвод, вывозивших с базы военное имущество, и тремя трофейными автомобилями. Не интересовавшие белых краснофлотцы в подавляющем большинстве разбежались, и их никто не тронул.

Проходит чуть более двух недель, и 5 апреля партизаны совершают еще один набег, теперь уже на Гдов. «Он захватил казначейство, пленных, пулеметы, много снаряжения и благополучно, почти без потерь, вернулся в исходное положение», – признавал генерал Родзянко. В ответ большевики сделали попытку захватить остров Норка, но она была легко отражена Балаховичем и старшим Пермикиным, после чего выступившая на поверхности льда вода прекратила подобные операции.

Вскоре подполковник Булак-Балахович был произведен в полковники, что как будто говорило о признании его заслуг. «Подп[олковник] Балахович, – свидетельствовал даже неприязненно относившийся к нему Родзянко, – действовал весьма энергично; прекрасно налаженные команды лазутчиков проводили своего “батьку”, как они его называли, в тыл к противнику чрезвычайно искусно и почти всегда без потерь. В этих лазутчиках была главная сила и причина успехов отряда Балаховича: Балахович никогда, несмотря ни на какие приказания, не двигался вперед, если его лазутчики не ручались ему за то, что набег можно произвести без риска потерпеть неудачу. Таковое отношение к приказаниям часто расстраивало задуманную операцию, иногда подводило соседей, но зато действительно подп[олковник] Балахович почти никогда не нес потерь и часто самыми незначительными силами достигал больших результатов и захватывал большую добычу». Наряду с этим звучали и нарекания в адрес балаховских партизан, которые, кроме дележа трофеев и общей недисциплинированности, обвинялись и в расправе над несколькими финскими добровольцами, осмеливавшимися срывать с русских солдат погоны и кокарды – в их глазах символы «старого режима».

Далеко не лучшей была и репутация «Батьки» среди тех офицеров, кто не служил с ним вместе и не видел его в боевой работе. «Он человек низкой нравственности, нечестный и в политике оппортунист, он жесток, любит расстреливать собственноручно, не жалея в случае проступка и своих людей. Он весьма склонен к грабежу, но здесь на это смотрят снисходительно…» – записывал двумя месяцами позже первые слухи о Балаховиче офицер, только что прибывший на Северо-Западный театр, признавая, однако, его на основании тех же слухов одним из «наиболее выдающихся партизан». Стремлением генерала Родзянко оторвать «Батьку» от его «сынков» и привести последних в регулярный вид было вызвано учреждение фиктивной должности инспектора кавалерии Северного корпуса (в течение всего 1919 года белая конница на Северо-Западе не превышала двух полков), на которую и был назначен полковник Станислав Балахович. Его конным отрядом, еще ранее переименованным в «Конный полк имени Булак-Балаховича», остался командовать Иосиф.

Последствия, впрочем, оказались противоположными ожидаемым: часть партизан, наиболее преданных «Батьке», после его повышения «рассеялась», и пришлось поручать Булаку собирать из них новый партизанский отряд, что было совершенно необходимо ввиду предстоявших боевых операций.

* * *

Боевой дух белых благодаря предшествовавшим небольшим, но в целом успешным операциям был довольно высок, с начала весны ожидалось увеличение помощи со стороны союзников по Антанте, опыт Гражданской войны обещал удачу дерзким и решительным, – и Северный корпус изготовился к броску на Петроград. Для этого русские части были сосредоточены в районе Нарвы, куда перешли и войска бывшего Южного отряда. Концентрируя все силы на кратчайшем направлении Нарва – Ямбург – Гатчина – Петроград, Родзянко, однако, не планировал в дальнейшем придерживаться исключительно его, а намечал после прорыва неприятельской обороны развести войска почти под прямым углом – на Петроград и вдоль берега Чудского озера на Гдов. Псковское направление было оставлено целиком на попечение 2-й эстонской дивизии полковника Пускара (1-я, генерала Теннисона, подпирала нарвский участок), что явилось вскоре источником многих нежелательных событий.

Наступление на Гдов было поручено Балаховичу, получившему в свое распоряжение, помимо Конного полка своего имени (под командой младшего брата) и вновь собранных партизан под командой капитана Григорьева, еще и Балтийский полк полковника Вейсса, сформированный в Эстонии из остзейских немцев, но подчиненный командованию Северного корпуса. Ранним утром 13 мая 1919 года весь корпус перешел в наступление, а уже 15-го, продвигаясь по территории, население которой относилось к нему с явным сочувствием, Балахович занял Гдов, где учредил местное гражданское самоуправление. Опираясь на поддержку крестьян, «Батька» разводил свои немногочисленные войска широким веером; рыскавшие по красным тылам партии разрушали мосты, вносили деморализацию, диверсией вновь парализовали советскую флотилию в Раскопели. Не переоценивая народное движение, чьи цели формулировались коротко и ясно – «долой войну, да здравствует свобода дезертиров и частная собственность, долой жидов и кровопийц-коммунистов», – Балахович предоставлял возможность тем, для кого намерение посчитаться с «кровопийцами» преобладало даже над главным лозунгом «долой войну», полную возможность осуществить это желание, и численность балаховских отрядов возрастала. А вскоре красным стало не до Гдова…

Среди войск советской Эстонской дивизии, расположенной на псковском участке, должно быть, начали возрождаться национальные чувства, и в ночь на 24 мая начальник дивизии, Штаб ее 1-й бригады и один из полков перешли к «своим», оголив участок фронта, куда немедленно повел наступление полковник Пускар. Деморализованные части соседней 10-й стрелковой дивизии обратились в бегство, во второй половине дня 24 мая принявшее массовый характер, и вечером 25-го эстонцы вошли в западное предместье Пскова, несколько задержавшись там из-за взрыва моста через реку Великую. Окончательно город был занят ими утром 26-го.

Когда генерал Родзянко узнал о начавшемся движении 2-й эстонской дивизии на Псков и о том, что находившиеся в Раскопели советские корабли также могут быть захвачены эстонцами, – он потребовал скорейшего наступления и от отряда Балаховича. Подобный «бег наперегонки» стал закономерным следствием апрельского отказа Родзянки от действий на псковском направлении и передачи последнего Пускару; теперь же это приводило к главенству эстонцев на южном участке фронта, не избавляя в то же время от разбрасывания русских сил: с продвижением Балаховича все дальше и дальше к югу увеличивался разрыв между его отрядом и войсками ямбургского направления, куда пришлось направить отобранный у Булака Балтийский полк, вместе с несколькими новосформированными частями прикрывший этот пустующий сектор. У «Батьки» теперь оставались полк его имени, партизаны Григорьева и… включающиеся в борьбу крестьяне да перебегающие красноармейцы.

Правда, вряд ли он в те дни испытывал беспокойство по этому поводу: слишком сильна была эйфория удачного наступления. Опередить Пускара во Пскове не удалось (и в связи с этим Балахович просто вынужден был признать права эстонцев на захваченную в городе военную добычу и предоставить им торговые льготы при закупках псковского льна, что впоследствии, конечно, было поставлено ему в вину), но даже несмотря на это, прибытие «Батьки» во Псков 29 мая из Раскопели, по Чудскому, Псковскому озерам и реке Великой, вылилось в настоящий триумф.

«Величественную и незабываемую картину, – неистовствовала от восторга местная газета, – представляла и самая встреча.

Когда на речной глади показались суда батьки-атамана, когда на носу передового судна обрисовалась его всем знакомая фигура, – взрыв приветствий, громовое ура, клики восторга и радости потрясли собравшуюся на пристани многотысячную народную массу.

Дети и старики протягивали руки, женщины плакали».

«Разбив главные силы противника, пытавшиеся прорваться к Пскову (не совсем понятно, что имеется в виду. – А. К.), 29 мая я прибыл в город и согласно приказа Главнокомандующего эстонскими войсками и командующего войсками Отдельного Корпуса Северной Армии принял командование военными силами Псковского района», – объявлялось в «Приказе № 1 по Псковскому району». Населению предлагалось «сохранять полное спокойствие»: «Мои войска победоносно продолжают свое наступление. Все попытки противника оказать сопротивление быстро ликвидируются».

«Я командую красными еще более, чем белыми… Красноармейцы и мобилизованные хорошо знают, что я не враг им, и в точности исполняют мои приказания…» – говорил «Батька» поднявшей его на руки ликующей толпе, и в этих словах было много правды. Белые отряды дерзко шныряли по всему уезду, уже 31 мая Иосиф Балахович во главе Конного полка вошел в Лугу (более 120 верст от Пскова и 110-ти – от Гдова), и в тот же день поступили известия об организованной сдаче в плен целого советского полка. Подобные случаи продолжались и в течение следующих недель, так что «Батька» мог даже позволить себе заявить пришедшим к нему крестьянам-добровольцам: «Нет у меня для вас ружей, вы вернитесь, запишитесь к большевикам, возьмите ружья и возвращайтесь ко мне». – «Так и сделали!» – не без самодовольства рассказывал он позже.

Не случайно поэтому, что противоборство на псковском участке фронта принимало подчас чисто пропагандистские формы. Приказы и обращения за подписью Булак-Балаховича выходили одно за другим и получали широкое распространение, вселяя надежды и призывая к борьбе:

«Дети, уйдите от негодяев.

С оружием, с артиллерией, со всем добром, связав комиссаров, смело переходите под народное знамя, которое я несу твердой рукой.

У нас для всех свобода. У нас все братья. У нас не только земля, но и хлеб принадлежит крестьянину.

У нас рабочий сыт.

У нас всего вволю.

Мы идем разрушить тюрьмы и уничтожить палачей.

Мы несем всему народу мир.

Нас много.

Знайте все, что я воюю с большевиками не за царскую, не за помещичью Россию, а за новое всенародное Учредительное Собрание, и сейчас со мной идет общественная власть.

Скорее ко мне, дети, скорей».

Правда, что касалось сытости и довольства, тут Балахович сознательно выдавал желаемое за действительное. На освобожденных территориях не было ни продовольствия, ни денег; оставалось надеяться лишь на содействие союзников, причем не эстонцев, поскольку те, сами действительно тоже не богатые, практически закрыли свои новоявленные границы для вывоза продуктов питания. Помощь же миссий Антанты, удивлявшихся и восхищавшихся беззаветной выносливостью нищих белогвардейцев, со дня на день, с недели на неделю все откладывалась и откладывалась… Во Псков к Балаховичу являлись «ходоки» от фронтовых отрядов, просившие «хлеба и “грошей” на боевую работу»:

« – Уж шесть дней, батька, деремся, а почти не ели.

– Знаю, знаю, сынки, – отвечал Балахович. – Лихие вы у меня. Вам и десять проголодать нипочем. Задержались что-то союзники с доставкой. Потерпите еще малость.

– Да не впервой терпеть-то. Больно есть хочется. Ведь не зря хотим. Работаем-то во как! Сам видишь.

– Вот и я говорю: не впервой вам, еще раз и два потерпите. Не грабить же нам крестьян. Не отнимать и у них последнее. Мы-то с вами уж на то пошли, чтобы все вынести. Когда-нибудь свое наверстаем. Или грабить пойти мне с вами, освободители?

– Грабить не надо. Грабителей вешать, – отвечала группа.

– Ну то-то. Прошу вас, потерпите, сынки. Ничего сейчас не выходит. Пустой вовсе Псков. Знаете вы меня? Разве дал бы я голодать вам, когда б мог помочь?

– Ладно, батька, потерпим. Оставайся спокоен. Знаем тебя. Поторопи союзников только, – чтоб их чорт побрал!»

И конечно, трудно было ожидать от солдат, «варивших сочную траву» и вывесивших во Пскове объявление: «Граждане, мы голодаем, дайте что-нибудь», – чтобы они совсем воздержались от грабежей и насилий, особенно в боевой обстановке. Булак, должно быть искренне, все же пытался бороться с этим, – рассказывали, будто он «застрелил собственноручно ординарца за кражу», – в то же время не будучи способен удержать тех, к кому в руки попадали деньги, от кутежей, которые выглядели на общем фоне вызывающе и оскорбительно. Сам любивший широкую жизнь, он, по-видимому, вообще легкомысленно относился к деньгам, не без рисовки рассказывая о себе: «У меня денег никогда нет – все раздаю. Подчас солдаты мне свои деньги приносят – возьми, батька, на табак. Видя, что я себе ничего не беру из денег, солдаты говорят: на все батька умен, а на деньги – дурак». При этом выглядит одинаково правдоподобной как необходимость требовать от имущих слоев пожертвования на нужды войск, так и незавидная судьба собранных денег, значительная доля которых могла разойтись по псковским кабакам.

Не голословным осталось и прозвучавшее уже зловещее «вешать». Именно «балаховские казни» стали одним из самых ярких аргументов советских разоблачений «преступлений белогвардейщины» и поводом для возмущения либеральных мемуаристов и историков. Повествования о пребывании «Батьки» во Пскове действительно пестрят отталкивающими сценами публичных казней, после которых повешенные оставались на фонарях, а позднее – на специально сооруженной виселице, в течение многих часов. Утверждая, что «не надо казнить без суда; какой-нибудь суд всегда нужен», Балахович то и дело, инсценируя «суды», вступал в препирательства со смертниками или предлагал собравшейся толпе высказаться в пользу приговоренных. Мемуарист описывает, как на одну такую попытку заступничества Булак столь грозно крикнул: «Выходи сюда вперед, кто хочет его защищать?» – что продолжать ходатайство желающих не нашлось, – но с другой стороны, нельзя обойти молчанием и эпизод с помилованным красноармейцем, на котором «Батька» заметил нательный крест: «Счастлив ты! Знать, молитва матки твоей дошла до Бога! Ты свободен! Отпустить его!»

Отрицать факт псковских казней невозможно. Следует, однако, заметить, что люди, пережившие обстановку красного террора, нередко склонны были не ставить их Балаховичу в вину; что, по словам самого «Батьки», «он повесил за 10 месяцев (то есть с ноября 1918 года по август 1919-го. – А. К.) “только 122 человека”, хотя красных прошло через его руки десятки тысяч», а по утверждению современника, за первые летние месяцы было «повешено им несколько десятков человек (большевиками за 6 месяцев [во Пскове] расстреляно около 300 человек, но ни одного публично)»; наконец, что одно из главных обвинений, будто Булак «приучил толпу к зрелищу казни» и тем «распалял самые зверские инстинкты», – выдает сознательное передергивание его автора или же непонимание им состояния, в котором пребывает во время гражданской войны даже «мирное» население.

То, что основной накал противоборства приходился тогда на сравнительно немногочисленные воюющие армии, безусловно справедливо; но нет никаких оснований считать остальную массу благостным «богоносцем», смиренно страдающим от проходящих войск. На самом деле все слова о тлетворном влиянии междоусобицы следует отнести не к столкновению политических лагерей (борьбу защищающих Россию белых со стремящимися к мировой революции коммунистами по совести трудно признать «междоусобной»), а как раз к «мирному» населению, которое отнюдь не случайно, отравленное этим влиянием, выплескивало накопившееся во многочисленных «пьяных бунтах», «бабьих бунтах», «бунтах дезертиров» или отвратительных сценах самосудов. Уже носящую в себе зерна безумия толпу вряд ли нужно было дополнительно «развращать» сценами казни, и какие инстинкты мог еще «распалить» Балахович в людях, не просто сбегающихся посмотреть на объявленную казнь, но собиравшихся заранее в ожидании у виселицы и расходящихся недовольными, если казни в этот день не было? И, не перенося вышесказанного огульно на все население Пскова, мы должны признать, что «кровавый разбойник» Булак-Балахович – солдат, привыкший за пять лет к тому, что лишь смерть врага полностью избавляет от угрозы, живущий в обстановке постоянного риска собственной жизнью, непосредственно соприкасающийся с последствиями большевицкого владычества, «обрекающий и обреченный», – и пресловутое «мирное население» в своем отношении к публичным казням вполне стоили друг друга…