Текст книги "Господин Малоссен"

***

– После этого начинаешь понимать Барнабе, – шептала Жюли, положив голову мне на плечо, – чтобы кино столь полновластно завладело твоим отцом! Неудивительно, что он возненавидел любое изображение!

– И что Сара с Маттиасом развелись…

– Да, – ответила Жюли.

Затем, как и каждый вечер в этот час, она поднялась:

– Так, мне пора идти.

***

Ночь опустилась на мою холодную постель, приглушив эхо этих разговоров. Воспоминание о Маттиасе витало где-то в темноте. Я подумал о тебе, мой маленький космонавт, моя сердечная рана, мой милый собеседник. Но в этот раз я не стал оплакивать твое отсутствие, нет. Тебе в самом деле лучше там, где ты сейчас, поверь мне. Во всяком случае, лучше, чем здесь, где тебя нет. Потому что… о чем, в конце концов, мы говорим? Не будем терять ясность мысли в нашей с тобой бессоннице на двоих… О чем она, эта история? Это история двух ненормальных, которые делают ребенка для того, чтобы снять фильм… Они делают ребенка лишь затем, чтобы снять фильм. Ты можешь вообразить себе нечто подобное? Я – нет. И что, по-твоему, происходит, когда мужчина и женщина производят на свет сюжет их фильма? Они снимают до конца – вот что происходит. И каким может быть логическое завершение фильма, начинающегося рождением, как ты думаешь?

…

Да, смерть.

…

Теперь скажи мне откровенно, ты хотел бы родиться в мире, где отцы из тщеславия мечтают пережить своих детей?

62

Судебный медик Постель-Вагнер направил пульт на телевизор. Голос Лизль умолк, и тело Маттиаса Френкеля замерло в остановившемся кадре.

– Итак, причина смерти, по-твоему?

Профессор Марти покачал головой:

– Не думаю, чтобы это был отек Квинке. Я бы сказал, что отек в этом случае вторичен, нечто вроде реакции, если хочешь…

– На что?

– Не знаю. Может быть, на вирусную инфекцию.

– Постель-Вагнер того же мнения, – заметил дивизионный комиссар Кудрие. – Постель, будьте добры, покажите профессору Марти продолжение.

– А что, есть продолжение? – удивился Марти. – Фильм не заканчивается отеком?

– Продолжение, которое мы нашли при обыске у Сенклера, – уточнил комиссар. – Продолжение, которое Сенклер не смог или не захотел продать… оно слишком…

То, что появилось затем на экране, погрузило всех троих в глубокое молчание, словно они разом потеряли дар речи. Тело Маттиаса Френкеля разлагалось у них на глазах. Они молча просмотрели этот процесс распада плоти, не сопровождавшийся никаким комментарием; затем экран вернулся к своему изначальному мельтешению.

Марти обрел дар речи первым.

– Гнойный фасциит, – произнес он наконец.

– Вы поставили тот же диагноз, Постель? – спросил Кудрие.

– Да. Гангрена начинается с правой руки, немного выше запястья, – подтвердил Постель.

– Нельзя ли еще раз взглянуть на это предплечье? – попросил Марти. – Кажется, я заметил… после перерыва на Освенцим…

– Татуировка? Ты не ошибся: он вернулся уже с этими цифрами, наколотыми чуть выше запястья.

– Но я не уверен, что татуировка еще видна в последних кадрах. Можно это проверить?

Они проверили. Они – орудие истины в действии. Они обнаружили, что в последних кадрах татуировки больше не видно. Ее вырезали у живого человека. И, должно быть, именно в это место занесли какую-то дрянь – вероятно, стрептококк, – что и вызвало мгновенную реакцию на воспаленной коже. Значит, этот фильм, всемирно известный, как дань памяти, заканчивался убийством. Маттиас Френкель скончался от того же заражения, которое в одну ночь унесло Короля Живых Мертвецов на глазах у его жены. Гнойный фасциит. Что до татуировки Маттиаса Френкеля, Кудрие подтвердил, что ее обнаружили у того же Сенклера. Да, именно его номер.

Сенклер по-своему завершил фильм старого Иова Бернардена.

Сенклер, который до сих пор находился на свободе.

– Давайте передохнем, – взмолился Марти. – Пойдемте-ка развеемся, пропустим по стаканчику бордо…

– Идемте с нами, господин комиссар? – предложил Постель.

– Нет, спасибо, у меня встреча с Малоссеном, – ответил Кудрие. – Мне еще нужно кое-что ему объяснить.

***

Даже за бокалом отличного бордо Постель-Вагнер и Марти не могли сменить тему. В голове у них засел труп. К заказанным блюдам они так и не притронулись.

– Одного не могу понять, – пробурчал Постель-Вагнер, – как Френкель мог продолжать свою практику, испытывая такие страдания.

Марти ответил не задумываясь:

– Он не страдал аллергией, пока занимался своей практикой. И пока обучал нас – тоже. Мы были его здоровьем, мы – те, кто в нем нуждался. Роженицы были радостью его жизни, а в младенцах он души не чаял, совсем как ты – в своих жмуриках.

Вторая бутылка вызвала к жизни их доброго учителя. Они вспоминали, как Френкель появился на арене их юности… как он улыбался, расшагивая по аудитории… как вздымалась его непослушная шевелюра, когда он приветственно снимал шляпу… а вежливая неуверенность голоса, а этот непобедимый энтузиазм робости… а взгляд, который определил весь их жизненный путь…

– Полагаешь, его приступы видела только семья?

– А, может, и вообще, только объектив кинокамеры. Что лишь добавляет символической значимости этому фильму.

– Да, он не мог не понравиться нашим кюре. Я так и слышу, как они вещают: «Тело принимает на себя все муки этого мира, братья мои…» Смерть сына, они это обожают… только не до рождения.

– Чертов фильм, – пробурчал Марти. – Все кладбище только о нем и говорит!

– Ну что, шарахнем третью? – предложил Постель.

– Давай лучше виски. Ты по-прежнему носишь с собой свое ирландское?

Они решили набраться по полной программе. Пусть они сползут под стол, но им нужно было отделаться от этого фильма. Нужно было соскочить с этих носилок, выключить этот телевизор. Постель-Вагнер первым нашел выключатель.

– Кстати о святошах и о патологиях… Монахиня, проснувшаяся беременной, ты веришь в это чудо?

– Смотря что они добавляют в свои просфоры, – ответил Марти, – но в этой области их папа не слишком изобретателен.

– Настоящая святая, Марти, доктор по шлюхам, которая знает все о конце и о том, как с ним обращаться, но умудрилась остаться девственницей, как другие сумели выжить под Сталинградом… На девятом месяце… Ты можешь это объяснить?

Поставив пустой стакан, Марти спросил:

– Где ты ее откопал, свою монашку?

И судебный медик Постель-Вагнер пустился живописать историю своего друга Жервезы своему другу Марти. Когда он дошел до главы предсказаний Терезы Малоссен, Марти прервал его на полуслове:

– Можешь дальше не ходить. Это здесь.

– Где «здесь»?

– В предсказании Терезы. Если это Тереза предсказала пупсика твоей подружке Жервезе, то ты, пожалуй, единственный, кого удивляют последствия. Она забеременела от предсказания Терезы, чего проще – самое естественное объяснение.

– Мимо. Она уже была беременна, когда Тереза предсказывала ей судьбу по руке.

Марти зачерпнул свой диагноз с последней каплей виски.

– Значит, ее кто-то трахнул.

– Исключено.

Они помолчали.

– Коньяк?

– Лучше, яблочной. Мы не уйдем отсюда, пока не выясним, как эта птичка залетела. А может, это ты, Постель? Нет? Клянешься?

– Пробкой следующей бутылки!

– Тогда, расскажи мне все. Начиная со дня ее рождения и до сегодняшнего дня, я хочу знать о ней все, смотри, ничего не упусти.

Постель рассказал все, что он знал о Жервезе, дочери старого Тяня, однокурснице его жены Жеральдины, святой заступнице кающихся Магдалин, крестительнице котов и гении татуировки…

– Евгении? – переспросил Марти.

– Не Евгении, а гении, гениальная татуировщица из легавых Кудрие, давным-давно напавшая на след Сенклера вместе с инспекторами Титюсом и Силистри, но ее сбила машина, и она попала в больницу Святого Людовика.

– Святого Людовика? К кому?

– К Бертольду.

– Когда?

Постель-Вагнер, обладавший отличной памятью на числа, даты рождения и точное время смерти, объявил день аварии и час госпитализации с точностью до минуты… Марти вскочил как ошпаренный.

– Господи!

Постель подхватил на лету бутылку с яблочной водкой.

– Господи ты боже мой! – орал Марти. – Вот хрен! Просто не верится! Идиот! Замечательнейший кретин! Я не желаю этому верить! Но он и правда не пропускает ни одной юбки! Полный бардак! Только этого еще не хватало! Извольте!

Он вцепился Постелю в воротник:

– Так, что ты сейчас должен делать, вот прямо сейчас? Не трудись – ничего. Твои трупы подождут. У меня есть решение твоей загадки! Диагноз века! Идем, ты не пожалеешь! Сейчас узнаешь, как монашкам делают детей! Идем, я тебе говорю, подброшу на байке. Проверим мой дья… мой диагноз!

– На какой байке?

63

И был вечер, и было утро, и создал Великий Органист высокие органы. И увидел Он, что это хорошо, и наполнил музыкой своды своих соборов. Мондин тоже пришлась по душе эта музыка будущего, что лилась с высоты витражей на свадебную фату. Мондин плыла по реке звуков, уносимая к алтарю мощным потоком органных аккордов. Такие реки могут впадать только в океаны счастья. Мондин и Бертольд направлялись в открытое море блаженства. Мондин упаковала своего профессора с ног до головы: надраили, напудрили, приодели, это надо было видеть! Мышино-серый, весь в полосочку. И башмаки со скрипом, в придачу. Кожа его штиблет пела, что твои корабельные снасти под порывами соленого ветра. Бертольд великолепный! Роскошный корабль. Достоинство на пути к блаженству.

– Ты будешь умницей, да?

Мондин приняла все меры предосторожности для своей церемонии.

– Скажи, ты не выкинешь какой-нибудь глупости? Ты ведь не станешь устраивать перебранку в доме Господа? Собор – это тебе не приемка в больнице.

Это она захотела свадьбу под куполом божественного шатра.

– На латыни, в сутане и перед алтарем, вот какую я хочу свадьбу!

Он стал было упираться:

– Но Бог – это же полнейшая ерунда, мой маленький Понтормо, ты ведь веришь в Него не больше, чем я.

Она стояла на своем:

– Не в этом дело, профессор. Это Он должен поверить в нас!

С Мондин не препираются, ее берут в жены со всеми ее препирательствами.

– Будет светское общество, нужно, чтобы ты не осрамился. Я не хочу сойти за какую-нибудь там, теперь, когда ты сделал меня профессоршей!

Светское общество смотрело, как выплывает корабль новобрачных. Их было двое. Они были великолепны. Они плыли навстречу счастью. Народ подпирал с обеих сторон центрального прохода, как на причале перед дальним плаваньем. Здесь были, разумеется, Жервеза и компания Малоссенов, Титюс и Силистри в обрамлении жен, войско тамплиеров, силы закона; были здесь и силы улицы, но по другую сторону прохода: Рыбак с тремя своими лейтенантами – Фабио, Эмилио и Тристаном; были и женщины, много красивых женщин, с той же панели, пришедших со своими татуировками и признательностью – поздравить Мондин, которая спасла их от скальпеля, все как одна – шедевры: тут тебе и Тициан под ребрами, и Андреа дель Сарто на нежном изгибе живота, и Конрад Виц на куполах грудей, все по такому случаю слегка прикрыты одеждой – уже весна, но все-таки свадьба! Были здесь, конечно, и с факультета, самые что ни на есть выдающиеся адепты Гиппократа, были и больные, спасенные волшебным скальпелем великого Бертольда, – словом, народу собралось столько, что не хватило бы и двух церквей, чтобы вместить их всех, ну и пресса, конечно же, и вспышки фотоаппаратов, этих орудий бессмертия.

– Будет светское общество, и их будет много, – предупредила Мондин, – так что держи себя в руках, профессор.

Для большей уверенности Мондин с утра уже раз пять, не скупясь, успокаивала Бертольда, приведя его наконец в состояние безмятежности и мечтательной пресыщенности.

И над всем этим – мощные струи органа…

Когда счастье берется за дело, оно выходит за всякие рамки, точно так же, как и горе. И как оно притягивает к себе взгляды! Мондин со своим профессором плывут прямо, одни в целом свете, а свет смотрит только на это одиночество двоих: точка пересечения взгляда и сердца. Правда! Посмотрите хотя бы на мокрые от слез платки.

Поэтому нечего удивляться, что никто не услышал ни рева мотоцикла, подъехавшего к самой паперти, ни грохота упавшей кучи железа, ни ругательств водителя и его пассажира; никто не заметил, как эти двое оборванцев вошли под мощные звуки музыкальной Ниагары, как они припустили неуверенным шагом, следуя в кильватере корабля новобрачных; и что, наконец, никто не был шокирован появлением этого странного кортежа, пристроившегося за дружками, придерживавшими шлейф новобрачной… Мало того, все, должно быть, приняли их за очень близких друзей, списав их неровное дыхание на волнительность события. И если их покачивало при ходьбе, то, конечно, от усталости: они быстро бежали, боясь опоздать. И если глаза их блестели, то не иначе как от умиления.

Они совершенно естественным образом вписались в свадебную процессию. А счастье продолжало свой путь, вновь завладев всеобщим вниманием, оставив этих припозднившихся вкупе с шаферами плестись в хвосте лучистой кометы.

Ни Бертольд, ни Мондин не подозревали, что творится у них за спиной. Их взгляды были устремлены далеко за горизонты вечности. Так что Бертольд не сразу узнал тот голос, что окликнул его, перекрывая небесные аккорды:

– Эй, Бертольд!

Голос повторился настойчивее:

– Э-эй! Бертольд! Вы меня не слышите или только делаете вид?

Бертольд наконец узнал этот голос. Но он пообещал быть благоразумным.

– Марти, не помню, чтобы я приглашал вас на свою свадьбу, – ответил он, не оборачиваясь.

Мондин, бросив взгляд через плечо, осталась довольна поведением своего Бертольда:

– Не обращай внимания, они оба пьяные в стельку. Рыбак ими займется.

– Мы с моим другом хотели бы знать, как вы делаете монашек мамашами? – спросил Марти.

«Мамашек»… «Монашек»… что за бред…

– Как ты делаешь детей Христовым невестам, – уточнил второй голос.

Бертольд его тоже узнал.

– Мне не нужны могильщики на свадьбе, Постель, это к несчастью. Сделай милость, вали отсюда. И прихвати с собой этого карлика!

Кто-то наверху, органист, а может, и сам Господь Бог, их услышал, и орган припустил пуще.

– Что это еще за истории с Христовой невестой? – завопила Мондин, перекрывая Иоганна Себастьяна Баха.

– Да я откуда знаю? – заорал в ответ Бертольд, глядя прямо перед собой. – Они пьяные вдрабадан, ты же сама сказала!

– Жервеза! – орал Марти. – Что ты сделал с Жервезой? Поищи-ка у себя в памяти!

– Жервеза! – орал Постель-Вагнер. – Что ты ей сделал? Загляни-ка в свою душонку!

– Жервеза? – орала Мондин. – Ты же мне поклялся, что это не ты!

– Жервеза? – переспросила Жервеза. – Они говорят обо мне?

– Жер-ве-за! Жер-ве-за! – скандировали хором Постель и Марти, уминая ногами плиточный пол церкви.

– Заткнитесь! – прогремел, развернувшись всем телом, Бертольд, да так громко, что органные трубы заглохли, а певчие стайками разлетелись по хорам.

Бертольд одним великанским выпадом перемахнул четыре шага, отделявших его от Марти.

– Ну что, Марти? Чего вы хотите? Послать к чертям мою свадьбу? Вечно завидовал моему мастерству, а теперь еще и моему счастью, да?

Угрожающий шепот, напрямую, с высоты Бертольда на голову Марти, который, впрочем, нисколько не растерялся.

– Я пришел лишь проверить свой диагноз, Бертольд. Чем раньше вы сядете за стол, тем раньше я отправлюсь спать. Я набрался, как приютский недоносок! Мне нужно усыпить свою печаль.

– Хотелось бы знать, почему Жервеза оказалась беременной, – объяснил Постель-Вагнер. – Потом мы отправимся оплакивать нашего учителя Френкеля, обещаю.

– Это вы ей подкинули подарочек, Бертольд, правда?

– Мне ничего не оставалось, – зашептал Бертольд.

– Что ты сказал? – переспросила Мондин. – Это был ты? Ты?

(Вот она – граница, отделяющая счастье от трагедии…)

– Да нет же, это не я! То есть я и в то же время не я! Очередная свинья Малоссена, как всегда!

– Так это правда? – воскликнул Марти. – Я правильно подумал? Боже мой, Бертольд, где же предел вашему идиотизму? Вы отдаете себе отчет в том, что вы наделали? Вы представляете себе размеры будущей катастрофы?

– Что ты сделал? Что ты сделал с Жервезой? Ты скажешь наконец или нет, врун несчастный?!

Мондин устремилась на приступ своего мужчины, но он ее уже не замечал: она словно ополчилась на горный утес, безразличный к ее тумакам, царапанью и пинкам. Мондин этого еще не осознавала, но она уже занимала свое место супруги ученого… подумаешь, какая важность – жена! – для гения, который самовыражается. Итак, гений выражался. Гений ревел:

– А что бы вы сделали на моем месте, Марта? Этот идиот Малоссен посылает свою Жюли ко мне на аборт, я собираюсь прервать беременность, и что же я вижу? Шейка матки раскрыта, как жерло доменной печи, и зародыш двигает к выходу, таща за собой свою плаценту, как Мондин – свое платье невесты… Этакий головастик с выпученными от страха глазами: так сильно напугало его подложное письмо Френкеля… А тут как раз мне привозят Жервезу, уснувшую мертвым сном… и пока я отдаю распоряжения насчет новой поступившей, Жюли Коррансон сматывает, не дожидаясь продолжения, так что, вернувшись, я нахожу лишь этого головастика: катапультировавшийся космонавт, живее некуда, вполне нормальный, более нормальный, чем вы, Марти, развитый невероятно для своих десяти недель, сознающий свою ошибку, бедолага, запутавшийся в своем коконе и желающий лишь одного – забраться обратно в свою норку. А норка-то удрала, жена Малоссена сбежала, гонимая переполняющим ее горем, как это часто случается со слишком впечатлительными натурами! И что же мне оставалось? Спустить воду? Вы бы спустили, Марти?

Органные трубы все гудели. Но звуки уже не падали с небесной высоты, они вырывались из легких Бертольда, поднимаясь под самые своды, чтобы восславить науку, служащую жизни.

– Чертов гений, чтоб мне провалиться, – подхватил Марти, – я так и думал: вы впаяли ребенка Жервезе! Пересадили малыша Жюли в живот Жервезе!

– А что, был другой выход?

– Как вам это удалось, Бертольд?

– А вам, Марти, как вам пришла в голову эта догадка? Я уже хотел было успокоиться на этом. Но нет, придет день, и я вас удивлю! Однажды я еще удивлю вас, Марти! Клянусь, я еще вам покажу!

– Покажите сейчас, Бертольд! Интересно, как вам удалось провернуть это?

– А это, дражайший, останется в секрете до ближайшего съезда в клинике Биша, я пришлю вам приглашение… Ну что, теперь мы можем пожениться?

Марти широко улыбнулся Мондин и благословил:

– Берите его в мужья, мадам, вы совершаете поступок века. Это самый тупоголовый гений, какой когда-либо появлялся на белом свете! И самый гениальный идиот! Поверьте, я занимаюсь им вот уже двадцать лет. Но и целой жизни не хватит, чтобы разглядеть его со всех сторон.

– Френкель мог бы им гордиться, – всхлипнул Постель-Вагнер, внезапно разрыдавшись.

И свадебная церемония пошла бы своим чередом, если бы инспекторы Титюс и Силистри, словно очнувшись от обоюдного кошмара, не поняли, что каждый из них находился под гнусным подозрением у другого все это бесконечное время вынашивания плода. Прежде чем Жюли и Жервеза успели их удержать, они сцепились, опрокинув стулья, дубася друг дружку почем зря… Сначала все подумали, что Рыбак со своими молодчиками кинулись к ним, чтобы разнять, но нет: те торопились отплатить им за непростительное оскорбление. Увидев это, тамплиеры Жервезы бросились на помощь к своим патронам. Уличное братство – не пустые слова: бабочки в татуировках в свою очередь вошли в круг. Не за тем они послали подальше своих котов, чтобы их покусали первые же встречные легавые. Ну а женщины, не будем забывать, друг друга стоят: Элен и Танита нырнули в эту кучу-малу, чтобы вытащить своих муженьков из острых когтей проституток.

Следует ли видеть в этом доказательство существования Бога? Ведь ни один револьвер не покинул своей кобуры во время всей этой свалки. Или то был знак, указывающий на упадок Церкви? Ведь скамьи и статуи святых не оказали должного сопротивления. Или, наконец, влияние искусства? Ведь живописная была картина, никто не будет спорить.

Что и подтвердила Мондин, нежной лианой обвившись вокруг своего гения:

– Знаешь, что я тебе скажу, профессор? Это самая прекрасная свадьба, которую я когда-либо видела, и вдобавок это моя свадьба!

Жюли, охватив Жервезу внимательным взглядом и заботливой рукой, вынесла свое заключение:

– Вне всяких сомнений, Жервеза, ребенок, способный развязать гражданскую войну еще до своего рождения, – это точно сын Бенжамена.

64

Как раз в этот момент я признавался Кудрие в том, что до сих пор сам не успел еще ясно осознать:

– В конечном счете, я счастлив, что не произвел на свет еще одного несчастного, которому пришлось бы барахтаться во всем этом…

Кудрие только и ответил:

– Странное понятие о счастье…

Потом он указал пальцем в самую середину Сены и сказал:

– Третья, Бенжамен, следите внимательнее за тем, что вы делаете!

Я перевел взгляд на третью удочку. Там клевало. Поплавок дергался и подпрыгивал. Что-то на дне реки все-таки зацепилось.

– А что я делаю?

Кудрие приблизился ко мне и стал объяснять, не забывая в то же время и собственные поплавки:

– Вы не торопитесь. Вы ждете, пока рыба крепко зацепится, чтобы ее можно было подсечь. А как поплавок нырнет глубже, вы – хоп! – дернете удило. Только не слишком резко, а то порвете леску. Сейчас! Т-а-а-а-а-к.

Я почувствовал, что кое-что, в самом деле, повисло под грузилом, что-то живое и яростно барахтающееся.

– Не тащите сразу. Дайте ей покапризничать, но не слишком распускайте. Ведите ее, так сказать. Хочет потянуть – пусть тянет. Только не ослабляйте. Техника прядения, одним словом.

Катушка стала быстро раскручиваться.

– Стоп! Не отпускайте глубоко. Если она будет ползти брюхом по дну, обязательно спрячется за какой-нибудь корягой. В-о-о-о-т. Она – тело, а вы – мозг, Бенжамен, никогда не забывайте об этом. Когда вконец измотается, сама к вам приплывет, как виновный, уставший от постоянного преследования. Представьте, что она – Леман, а вы – Силистри…

Наконец я увидел, как на поверхности показался спинной плавник этого водоплавающего Лемана. Сама красота! Китайский парус под нашим весенним небом. Она сделала скачок… Золотистая субмарина, быстрым лучом мелькнувшая над водной гладью.

– Судак, – определил Кудрие, – кило на четыре потянет, с полтиной даже. Мои поздравления. Под белым соусом, да под стаканчик доброго шабли, лучше не придумаешь! Ну, вытаскивайте теперь. Где ваш сачок? Сачок всегда должен быть под рукой! Рыбак обязан быть оптимистом, как и полицейский!

Я не спеша потащил его на себя, и под конец, устав сопротивляться, судак отдался в руки судьбы. Так обычно и умирают.

– Смотрите, осторожнее, когда будете вытаскивать: у него акулья пасть…

Но мне все никак не удавалось его вытащить.

– Дайте-ка мне.

Через две секунды судак покинул свою естественную среду обитания. Кудрие отцепил его с предвкушающей улыбкой настоящего гурмана.

– Хорош, а?

И бросил его обратно в воду.

Судак, чуть дышавший в его руках, моментально ожил, едва соприкоснувшись с живительной влагой Сены.

– Так-то, дали ему понять, что Бог существует, – объяснил Кудрие, – и что не следует уступать соблазнам.

Тогда я, указав на плотву, пескарей, щук, на полную мелочи корзину, на двух окуней и амиура, спросил:

– Почему его отпустили, а не других?

– Таких вопросов Бог себе не задает.

***

Этот сеанс обучения рыбной ловле длился уже больше часа; мы стояли на набережной Орфевр, прямо под окнами бывшего кабинета дивизионного комиссара Кудрие.

– Если вы прервали мой заслуженный отдых, это еще не значит, что я должен отказываться и от рыбалки.

И все это время я чувствовал, как давит нам на плечи взгляд Лежандра.

– Вы привлекли к себе особое внимание моего зятя, Бенжамен. Так что нелишним было вас предупредить…

Но он привел меня сюда не для того, чтобы подразнить зятя.

– Просто это единственное известное мне место, где можно хорошо порыбачить. Много рыбы. Может быть, и оттого, что много трупов на дне.

Все это он говорил мне, показывая, как нужно устанавливать вертлюг, чтобы леска не закручивалась.

– Когда-то я объяснял то же самое инспектору Пастору. Подсунуть труп под нос легавому, это должно быть очень «возбуждающе» для настоящего убийцы. Сенклер, кстати, так и поступил с этим несчастным инспектором Перре. Ни один из этих мерзавцев не может устоять перед искушением на провокацию. Показать нам, какие они трюкачи… Это-то их и губит в конце концов.

Две удочки для мелкой рыбы и две – для крупной. Мне пришлось насаживать живых червяков. («Вы их прикалываете за конец и натягиваете, как носок, на крючок восемнадцатого номера».)

– Кстати, о Пасторе. Как себя чувствует ваша матушка?

Мама чувствовала себя лучше, я так ему и сказал; она начала есть, она наводила красоту каждое утро, возвращалась к жизни, так сказать. Такой неуловимый, почти прозрачный налет оживления, готовый в любую минуту сорваться и улететь… Иногда она разговаривала сама с собой, пряча улыбку в ладонях.

– Она отходит от глубокого траура, – объявил мне Кудрие. – Пастор умер. Вы это знали?

Нет. Вся семья молчаливо вопрошала, что Пастор сделал маме. Так вот: он умер. И теперь мама болтала время от времени с призраком инспектора Пастора.

– Ваша матушка пришла ко мне с завещанием Пастора и подписанным признанием в убийстве Серкера. Так что своим освобождением вы обязаны среди прочих и ей тоже.

Кудрие рассказал мне, что Пастор давно уже был неизлечимо болен и что он не шутил, когда, допрашивая бандитов, приставив им дуло к затылку, говорил, что он сам приговорен к смерти. Он делал им простое предложение: либо эти сволочи выкладывают все начистоту, либо он, добряк в вязаном свитере, всаживает им пулю в их сволочную башку. Весьма эффективный метод. Серкер, впрочем, в него не поверил. И зря.

– Он перестал следить за собой, когда сбежал с вашей матушкой. Хотел «умереть в любви», как он сам выражался. Ваша мать помогла ему прожить гораздо дольше, чем отвела ему медицина. Вот так.

Вот так.

– Она с самого начала знала, что Пастор готовится к смерти. Он ее предупредил. Она решила идти с ним до конца, не слишком задумываясь о том, как она сама перенесет это испытание. Она вернулась к вам тогда, крайне нуждаясь в молчании. Она всем вам очень признательна, что вы ее оставили в покое, позволив ей предаться своей печали. В наши дни редко случается, чтобы не лезли в душу человеку…

Один из поплавков затанцевал.

– Плотва, тащите, используем ее как наживку. И еще, насадите булки на крючок четвертой. Отпустим ее поглубже. Кто знает, может, линь клюнет…

Кто знает…

Кудрие рассказал мне все остальное. Все дела, поднятые Лежандром и разбитые одно за другим. Как, например, Жервеза и Жюли отыскали старуху-мать министра Шаботта в одном доме для престарелых, в Швейцарии.

– Она совсем закисла в злобе на своего погибшего сына. Вы также обязаны своим освобождением и этой материнской ненависти. Ее показания просто страшно читать. Когда Жюли спросила, что помогает ей жить дальше, она ответила: «Я не тороплюсь вновь встретиться с этим лжецом».

И так далее. Месяцы моего заключения были месяцами их расследований. Лежандр открыл толстенную книгу моего прошлого; но Кудрие захлопнул ее, прищемив ему пальцы. Сенклер поднял на меня свою армию; но другая армия встала на мою защиту. Хороший был спасен, а плохих и злых побили. Предприятие Сенклера провалилось.

– Представляете, торговля татуировками – это его рук дело. Наверное, он взялся за это, чтобы профинансировать этот свой журнал, «Болезнь», который ему все никак не удавалось раскрутить. У него в квартире нашли татуировку, снятую с предплечья Маттиаса Френкеля.

Маттиас, Маттиас, или честь этого мира…

– Изобретательный ум у этого Сенклера… Заразив Маттиаса Френкеля и засняв его агонию, он добавил последние кадры, которые естественным образом завершили фильм старого Иова. А разложение трупа – это уже изыски, вишенка для украшения пирога!

Кудрие отпускал свои ясные размышления в мутные воды Сены.

– Если хотите знать мое мнение, этот последний эпизод и переполнил чашу. Показав его Королю Живых Мертвецов, Сенклер, должно быть, до смерти его напугал. А когда тот вздумал его подвинуть, Сенклер и его убрал в свою очередь. Гнойный фасциит. Одновременно он готовил ряд статей, посвященных этому феномену молниеносного загнивания, которое его так привлекало.

Голова Кудрие клевала, как поплавок его удочки.

– Да, артист и ученый в одном лице… Вы его очень вдохновляли, Бенжамен…

В сущности, я был всего лишь одним из многочисленных предметов вдохновения Сенклера, чем-то вроде сотрудника, даже музой, если хотите. Ему было совершенно необходимо, чтобы меня считали серийным убийцей Веркора, чтобы прошла его статья о прививке преступности. Для этого и устраивались все ловушки. Он удовольствовался тем, что использовал меня как тесто, из которого он лепил свои теории… Ничего такого необыкновенного он собой не представлял, этот Сенклер. Он ничем не отличался ни от дивизионного комиссара Лежандра, ни от судьи Кеплена, ни от подавляющего большинства честных граждан, ему так же недоставало четкости. И он готов был на что угодно, лишь бы необъятный внешний мир вписался в картину его собственных представлений об этом мире.

– А как вы, мой мальчик? Оправились от своей депрессии?

Я ответил Кудрие, что все в порядке и что в конечном счете я рад, что не произвел на свет еще одного несчастного.

– Странное понятие о счастье…

И как раз в тот момент клюнул судак.