Текст книги "Серебряный Вихор"

Тут Лорель толкнул меня в бок локтем.

– А вон из каюты выползает едва ли не главное мое сокровище. Вот тот, с книгой в руках.

Я невольно проникся любопытством, поскольку это была первая книга, увиденная мною в Романии.

– А у него какой пунктик?

Вместо ответа капитан снова ткнул меня в бок.

– Видите, как он натыкается то на одного, то на другого встречного? Это вовсе не притворство. Байес и в самом деле не понимает, где находится и что делает.

– То есть, по-вашему, он пялит глаза в книгу – и ни шиша не может прочесть?

– Берите выше, – фыркнул Лорель. – Среди ученых ослов он – подлинное украшение безграмотный маньяк от науки. Прочитав книгу от доски до доски, он повторит ее всем наизусть слово в слово, однако растолковать, что означают хотя бы два слова, взятые вместе, – это ему не по зубам. Он глотает книги одну за другой, но в голове у него остается только то, что остается после переваренной пищи, – бесформенные отбросы, по которым никак нельзя судить о вкусе и качестве уничтоженных блюд. Самое забавное, что он мнит себя творцом.

Я уже слышал это слово из уст Голиаса – и невольное воспоминание о нем вызвало у меня раздражение.

– Значит, он писака какой-нибудь, виршеплет безмозглый?

– Да ничуть не бывало! Даже гнилое яблоко когда-то на яблоне росло. Гриб-дождевик в расчет принимать не будем. Если Байес оторвался от страницы – вокруг себя он ничего не видит и тупо смотрит в пространство. Ему чудится, будто его душа, которой он лишен, охвачена творческим кипением.

Я всласть посмеялся, а капитан продолжал:

– По правде говоря, мне он доставляет удовольствие, как мало кто из прочих, хотя мне удалось раздобыть штучки и почище.

– Неужто?

– Погодите минуточку, сейчас покажу. Вон, взгляните-ка на того.

Он ткнул пальцем в сторону каюты, на крыше которой, скорчившись, примостился какой-то юноша.

– Приятный молодой человек… Похож на наемного партнера для танцев.

– Верно, – согласился Лорель, – но только отчасти. Обычно Неволус занят сводничеством, посредничеством и сутенерством. От немощных мужей он берет плату за то, что брюхатит их юных супруг – с тем, чтобы старые хрычи могли бахвалиться неутраченной способностью к соответствующим трудам. А за сохранение тайны ему еще приплачивают.

– Забавным мне это, признаться, не кажется, – вставил я.

– До самого любопытного я еще не дошел. Смешнее всего то, что угрюмость его объясняется просто: он страшно обижен равнодушием к его талантам. Он воображает себя достойным членом общества – внушающим уважение своей изобретательностью, находчивостью, неутомимой энергией, надежностью… Он никак не в состоянии взять в толк, почему ему отказывают в уважении, каким окружены в обществе все деятельные, трудящиеся в поте лица предприниматели.

Тут Лореля охватил такой приступ хохота, что с ним едва не сделались судороги.

– У меня в коллекции есть еще только один тип, который мало чем уступит этому юнцу, – заговорил он, отдышавшись. – Я выжидал, пока вон тот чопорный ханжа приступит к делу: прижмет какого-нибудь несчастного к стенке и начнет его поучать, а сам в это время постарается выудить кошелек из кармана стоящего позади. О чем, по вашему мнению, он так сладко разливается?

– Сдаюсь, но с виду он смахивает на священника.

– Неплохо: попали почти что в самую точку. Тартюф – не просто священник: он викарий, каноник, епископ, кардинал, чуть ли не сам папа, он пророк религии, символ веры которой сводится к одному: Тартюф не должен зарабатывать себе на хлеб трудом праведным. Держу пари на любых условиях: сейчас он вытрясает из этого простофили последние гроши на благотворительные нужды. Благотворительность – это псевдоним Тартюфа, но он так вжился в роль, что начисто забыл о начале своей карьеры: на первых порах он промышлял воровством. Попробуйте его в этом обвинить – и Господь Бог поразит вас громовой стрелой, однако Тартюф исхитрится отскочить в сторону и останется целым и невредимым.

24. Люди и лошади

Наша беседа с капитаном Лорелем вполне отвечала моему настрою: сам я тоже целиком настроился на саркастический лад. Чувство юмора у меня необыкновенно обострилось. Приятно было сознавать, что из всех пассажиров судна меня он счел единственным, кто мог претендовать на роль конфидента, которому он открыто поверял свои нелицеприятные мнения. Время от времени, стремясь подтвердить обоснованность его выбора, я уснащал свои реплики не менее едкими и глубокомысленными замечаниями.

Так, верша насмешливый суд над нашими незадачливыми попутчиками, мы продолжали лениво скользить вниз по каналу. Вид у берегов становился все неприглядней. Целые поселки были уничтожены пожарами. От прежней буйной растительности оставались только жалкие следы. Обугленные деревья угрюмо чернели под тусклым осенним небом. На отдельных уцелевших ветках кое-где трепетали жалкие пожухлые листья. Свисавшие с сучьев человеческие тела казались не менее высохшими, чем трухлявые стволы.

Безлюдье нас окружало полное, однако из-за беспорядочного нагромождения разрушенных огнем строений вдруг показалась марширующая колонна, которая приблизилась вскоре к кромке канала впереди нас. Капитан не выразил ни малейших признаков беспокойства, и я тоже, подражая ему, счел нужным сохранять равнодушный вид. Однако все же не удержался от вопроса:

– Это что, армейская команда по сносу зданий?

– Издалека мне в точности не разглядеть, к какому разряду дураков их следует отнести, – отозвался Лорель. – Однако не все в этой компании солдаты, заметьте.

Лорель был прав. Предводитель отряда держал перед собой распятие – очень смахивающее на то, каким ловко управлялся брат Жан. Его босые спутники тоже были облачены в грубые хламиды из дерюги. Вслед за ними двигался взвод солдат. Позади же, по двое в ряд, тащились скованные цепью обнаженные каторжники. Замыкал процессию еще один армейский взвод. Солдаты в шлемах и легких доспехах были вооружены ружьями и пиками.

Расстояние между ними и нашими мулами постепенно сокращалось. Нас, по-видимому, просто не замечали, однако, когда предводитель поравнялся с носом баржи, он властным жестом приказал нам остановиться, вонзил распятие в землю и, выбросив руку вперед, громко провозгласил:

– Именем Господа Бога нашего Иисуса Христа и Святой Инквизиции повелеваю вам – стойте!

– Наша посудина, – ответствовал Лорель, – передвигается только по воле мулов. Посмотрим, заблагорассудится ли им сделать передышку. Эй, – крикнул он погонщику, – скажите мулам «тпру!».

Пока мулы не слишком охотно исполнили приказание, мы с Лорелем, сидящие на корме, оказались лицом к лицу с обладателем распятия. Несмотря на его нищенское одеяние, в нем явно чувствовался человек, облеченный властью и никоим образом не расположенный к шуткам. Предвкушая немалую потеху, я развалился на скамье в надежде, что и мне удастся вставить при случае острое словцо.

– Благословение Божье всем, кто на борту этого судна! – заявил оборванец с распятием. – А кто тут главный?

– Благословение Божье препоручаю вам, – откликнулся Лорель. – Позвольте отрекомендоваться: С. Лорель, капитан и владелец корабля «Менипп» из Наррагонии. Хотите приобрести билет?

Я едва не поперхнулся от душившего меня смеха, однако главарь процессии и бровью не повел – очевидно, не разгадав в вопросе оскорбительной подоплеки.

– Нет, благодарю тебя, сын мой. Я только желал бы знать, не находится ли на борту вашего судна какой-либо злоумышленник.

Разбираемый любопытством, что ответит на это Лорель, я отвернулся в сторону, давясь от хохота.

– Да вот, есть у меня один заяц, – услышал я вдруг голос капитана, утративший прежнюю жесткость и звучавший теперь жалобно, едва ли не умоляюще. – Упорно отказывается платить за проезд, отец мой. О чем он думает – ума не приложу. Как мне сводить концы с концами, если все станут брать с него пример? Но таким молодцам до чужих забот и дела нет. – На мое плечо легла тяжелая рука, но я все еще не мог сообразить, что происходит. – Разве это не грабеж, отец мой, не грабеж среди бела дня? Настоящее воровство: все равно что забраться в дом к ближнему и присвоить его сбережения.

– Совершенно верно, сын мой, – согласился монах-командир и дал знак одному из солдат. Вид у него был довольный, как у торговца, только что получившего солидный заказ. – Сержант, возьмите несчастного грешника под свой надзор.

Мои попутчики с готовностью перебросили трап – и на борт поднялось несколько солдат. У меня в голове стоял сплошной туман. Не может такого быть! Чтобы Лорель задумал от меня избавиться – от меня, единственного здравомыслящего собеседника среди ватаги безмозглых тупиц? Нет, этого нельзя себе представить! Не желая признавать очевидный факт, я не оказал ни малейшей попытки сопротивления. Только когда меня грубо схватили ражие копьеносцы, я в полной мере осознал всю подлость свершившегося предательства.

Меня уже потащили волоком к трапу, но я в отчаянии воззвал к Лорелю:

– Я думал, что мы друзья!

Лорель все еще распускал нюни перед монахом, однако обернулся на мой вопль и, провожая меня крокодильим взглядом, с ухмылкой бросил:

– В том-то твоя беда и состоит, что думать толком ты не научился. Ты думал, например, о себе, что ты умный.

Его распирало веселье – и я готов был броситься на него с кулаками, однако один солдат удержал меня за шиворот, а другие пинками заставили спуститься по сходням на берег.

– Передайте мулам, что подул попутный ветер! – донесся до меня возглас Лореля.

Баржа медленно двинулась дальше, а меня подвели к начальнику с распятием. Взирал он на меня столь же безжалостно, что и Лорель, однако совершенно бесстрастно, без тени улыбки. Я с первой же минуты проникся к нему лютой ненавистью, которую не собирался скрывать.

– Сын мой, – обратился он ко мне после того, как мы вдоволь насмотрелись друг на друга, – веришь ли ты в Бога?

– Верю, отец мой, – ответил я, – но только тогда, когда не вижу вас.

При этих словах один из солдат огрел меня копьем по макушке так, что в глазах у меня потемнело – и я чуть не потерял сознание. С трудом дошли до моего сознания суровые слова монаха:

– Неверие и злостное упорство в грехе. Только Инквизиция способна противостоять столь тяжким провинностям. Сержант, займитесь нашим заблудшим собратом!

Занялись мной вплотную. Для начала сорвали одежду: я стал было отбиваться – и тут они озверели окончательно. Измолотили меня до бесчувствия, а едва я пришел в себя, жгучими ударами бичей принудили подняться с земли. Изнемогая от боли и унижения, я кое-как встал на ноги, обнаженный и окровавленный, и, шатаясь, подгоняемый плетьми, занял свое место в колонне арестантов. Они были скованы кандалами попарно. Колонну замыкал бедолага-одиночка, и меня тотчас соединили с ним наручниками.

– Вот и отлично! – осклабился сержант. – Шагом марш, недоноски! Запевай: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»

Мы пропели псалом три или четыре раза кряду, прежде чем свернули с бечёвника на проезжую дорогу. Я еле волочил ноги, однако не удержался и взглянул на столб с указателем. Глаза мои застилал пот, и надпись я разобрал не сразу: «К Темной Башне».

– Чудесный денек, не правда ли?

Я не сразу сообразил, что слова эти произнес мой напарник – пожилой коротышка, на вид довольно упитанный. Он тоже испробовал на себе кнут, цепи изрядно натерли ему лодыжки и запястья, однако улыбался он на редкость добродушно и явно радовался сделанному им замечанию. Пение псалма продолжалось – и под шумок я обратился к нему со встречным вопросом:

– На каком факультете кретинов вас удостоили ученой степени?

– Вы правы, – одарил меня мой напарник еще одной лучезарной улыбкой. – Я и в самом деле не чужд учености, однако на упомянутом вами факультете бывать мне, к сожалению, не доводилось.

Я никак не мог раскумекать, кто кого водит за нос, хотя говорил он как будто бы вполне, серьезно.

– А вы не сносились письменно со своими бывшими сокурсниками, имея в виду поставить их в известность о вашем нынешнем положении?

– О, что вы! – откликнулся коротышка. – Будучи философом, я просто не могу оказаться ни в каком ином положении, кроме самого наипревосходного. Назначение философии в том и состоит, чтобы внушить каждому чувство беспредельного восторга перед мудрым и совершенным до последней мелочи устройством этого лучшего из всех возможных миров.

Я окинул взглядом безжизненный ландшафт, плачевные остатки жилищ, вслушался в заунывный неслаженный хор арестантов, из-под палки возносивших благодарность небу за свои несчастья. Всмотрелся пристальней в жалкую фигуру моего спутника, спотыкающегося на каждом шагу. Ощутил тяжесть оков, впившихся в мою истерзанную плоть; боль от свежих рубцов, разъедаемых соленым потом, – и, до конца осознав всю глубину и безнадежность своего падения, разразился вдруг буйным, лающим хохотом.

– И это вы называете лучшим из миров! Да я сам могу сотворить из ошметков грязи, кишащих вшей и песьей блевотины мир, которому этот и в сравнение не сгодится. Ад ты, сукин сын, черт бы тебя побрал!

Последнее восклицание относилось к стражнику, больно хлестнувшему меня плетью по голой спине.

– А ну, пой, мерзавец! – прорычал он мне с угрозой в голосе.

Делать было нечего: немного отдышавшись, я подхватил припев: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»

Продвигаясь к северо-западу, на следующий день мы достигли предгорий Титанов. Тащились мы, впрочем, черепашьим шагом: мешали цепи, да и вожатые наши нередко отвлекались на другие дела. Нет-нет да и прибавлялся к нашей печальной процессии еще один горемыка. Иногда устраивался привал: монахи читали молитвы, а солдаты насиловали женщин, в качестве компенсации вспарывая им затем животы. В подобных случаях происходила задержка: провинившиеся каялись в своих проступках, а служители церкви, мягко увещевая их за несдержанность, отпускали им упомянутые выше мелкие прегрешения.

Взбираться по склону многим оказалось не под силу. Двое или трое из нас упали в обморок, и мы оттащили их за ноги на обочину, но, когда число потерь перевалило за десяток, монахи решили сделать остановку. Я находился в колонне всего вторые сутки и потому держался лучше остальных, то есть еще не на самой грани беспамятства. По этой причине меня и заставили, вместе с некоторыми другими сотоварищами покрепче, помогать разбивать лагерь для ночевки.

Отомкнув цепь, меня разъединили с Панглосом – тем самым шутом, который довел меня вчера до бешенства. Он, казалось, прислонился к валуну в бесчувственном состоянии, однако открыл глаза и слабо улыбнулся.

– Восхитительно будет провести ночь, растянувшись под вековыми деревьями и вдыхая свежесть горной прохлады, – вы согласны со мной?

– Пошел ты к дьяволу! – вскипел я, готовый разорвать его в клочья.

Мы расположились в роще невдалеке от лощины, по которой протекал ручей. Меня отрядили туда водоносом в сопровождении охранника. Наручники очень мешали мне управляться с ведрами: пустые я еще кое-как мог держать перед собой, но наполненные до краев водой не удавалось даже оторвать от земли.

– Выбирайте! – показал я охраннику на ведра. – Либо снимите с меня наручники, либо тащите воду сами.

Мой стражник призадумался:

– М-да, действительно, затрудненьице: но работать за тебя я не собираюсь.

Поколебавшись немного, он приказал:

– А ну, подойди и протяни руки!

Проржавевший от пота и крови моих предшественников замок не поддавался его усилиям, и стражник, сосредоточенно пыхтя, склонился над ним. Я воспользовался моментом и стиснул его шею в железном объятии.

С раздавленным кадыком он сумел только слабо пискнуть. Беспомощно вцепился в меня, но я прижал его к груди и хладнокровно проследил, как стекленеют его выпученные глазные яблоки. Ни ненависти, ни презрения к нему я не испытывал. К убийству меня вынудила необходимость. С таким же брезгливым равнодушием я мог бы прихлопнуть таракана на кухне. Мои собственные дела заботили меня больше.

Смерть охранника освобождала меня от опеки гнусных фанатиков. Избавиться от них было настоящим счастьем, однако особой радости я не чувствовал. Обшарив безжизненное тело, я нашел ключи и сбросил с себя опостылевшие оковы. Куда теперь – из огня да в полымя? Что меня ожидало – не худшие ли мучения?

Без собак выследить меня не могли – и, перейдя ручей вброд, я безбоязненно углубился в заросли. Наступление темноты было мне только на руку. К полуночи я уже перевалил через ближайший холм и спустился в долину.

Прежние страхи уступили место новым. Раздеть убитого я не осмелился – и мне по-прежнему нечем было прикрыть свою наготу. А холод между тем становился все более пронизывающим. К утру могли ударить первые осенние заморозки. Во тьме меня могли подстерегать и другие опасности; прихваченное мной копье стражника вряд ли послужило бы надежной защитой от внезапного нападения.

Ночь я провел жалкой тварью, мечущейся в ожидании первых лучей солнца. Восход уже не прибавил мне бодрости. Не окоченел я только потому, что ни минуты не оставался на месте, и к утру валился с ног от голода и усталости. Ноги мои были ободраны до крови, тело иссечено колючими ветвями. Я чуть не увяз в болоте, а когда выбрался на поляну, обнаружил, что потерял копье.

Вскоре лес кончился. Я вышел на открытое пространство. Вершины Титанов смутно вырисовывались на горизонте. Передо мной расстилался луг, но внимание мое привлекло обнесенное загородкой поле, на котором я разглядел, как мне показалось, колосья спелой пшеницы. На самом деле это был овес; впрочем, подобные тонкости меня не занимали. За истекшие сутки я впервые наткнулся на что-то съедобное и, не долго думая, принялся срывать колосья и жадно набивать ими рот.

Блюдо оказалось далеко не самым изысканным, но о гастрономических прихотях пришлось забыть. Насытился я не сразу, однако, утолив голод, почувствовал приятное тепло – тем более, что взошедшее солнце обогрело землю. Глаза у меня слипались, и я уже намеревался улечься вздремнуть, не строя на будущее решительно никаких планов. Еще один пучок колосьев – и больше мне ничего не было нужно…

Усталость так притупила мои способности, что я не слышал шагов за спиной, пока меня не толкнули довольно сильно в плечо. Я едва устоял на ногах.

– Прочь, прочь! – раздался чей-то голос. – Убирайся отсюда, проклятый йеху!

Обернувшись, я увидел перед собой чалую лошадь. Лошадь была самая обыкновенная, и я ничуть ей не удивился, однако грубого обращения с собой терпеть не желал.

– Кто-кто? Йеху? Да я тебя за это!.. – возмущенно вскричал я. С другой стороны ко мне приблизились еще четыре коняги. – А ну, пшли вон! – цыкнул я на них.

Мои слова не возымели ни малейшего действия. Чалый конь ухватил меня передним копытом за запястье. Его приятели обступили меня кольцом.

– Обычная для йеху повадка, – проворчал пегий. – Перепортил все колосья. Это один из наших?

Только в этот момент меня осенило вдруг, что лошади пользуются человеческой речью. Поражало и многое другое, никак не соответствующее нормальному положению вещей. Лошади относятся к домашним животным: они приручены человеком и всецело ему подчиняются. Однако эти четвероногие явно не желали считаться с неоспоримыми фактами. Все трое вели себя скорее как полисмены, застукавшие мелкого воришку на месте преступления. Положение мое было обескураживающим, и я подавил в себе желание заорать на них во все горло. Они бы меня не послушали – и я невольно задался вопросом: с какой стати эти сильные, ловкие животные вообще должны повиноваться слабейшему по сравнению с ними созданию – человеку? Я затравленно озирался на них, пока они сосредоточенно меня разглядывали.

– Готов поклясться, что у него вырвались какие-то слова, когда я его окликнул, – задумчиво произнес серый в яблоках.

– Прочисти как следует уши, – посоветовал ему гнедой. – От этих поганцев кроме визга ничего не услышишь.

Стоящий справа от меня вороной конь заявил:

– Это наверняка один из беглых. Наш хозяин не очень-то дозволяет нам распускать копыта, а не то бы мы задали этим тварям такую трепку, чтобы век помнили. Бог свидетель, они сами нарываются на расправу. А этого, видать, за дело исполосовали, умеючи.

– Верно, однако вон как у него ноги все изодраны. Пробирался через лес, не иначе.

– Что будем с ним делать? – поинтересовался чалый.

– Будь моя воля, я бы себя не пожалел, но приобщил бы его к религии, – отозвался гнедой. – Но вы же знаете нашего босса… Он строго блюдет закон и наверняка прикажет возвратить беглеца целым и невредимым.

– Надо отвести его к дому, а там посмотрим.

Чалый развернул меня в сторону и, звучно хлопнув по заду, скомандовал:

– Н-но! Пошевеливайся!

Я дико воззрился на моих захватчиков. Действительность казалась слишком невероятной. Меня, разумное существо, шпыняют лошади… Но, увы, все обстояло именно так. Гнедой и вороной, оскалив зубы, встали у меня по сторонам. Делать было нечего – и я потрусил вперед.

Меня душило негодование: в жизни еще мне не приходилось терпеть подобного унижения. Утешало только одно: очень скоро эти клячи жестоко поплатятся за свою наглость. Навыков в обращении с животными приобрести мне было негде – в навозе я сроду не хлюпался, но погодите: дайте мне только добраться до вашего хозяина. Клянусь небом, он еще пожалеет, что не родился глухим! А не захочет слушать – я выволоку его на скотный двор и вычищу им вместо швабры все стойла. Ничего, что ноги у меня подкашиваются, зато он у меня попляшет!

По-видимому, полное изнеможение и бурлящий во мне гнев не позволили мне в достаточной мере осознать совершенно неслыханный и столь же неоспоримый факт: лошади владели человеческой речью! Во всем остальном они мало чем отличались от самых обыкновенных одров – пожирателей сена. Поэтому, оказавшись вместе с ними в просторном доме, сложенном из массивных бревен, я слегка растерялся. И уж совсем опешил, увидев на веранде раскинувшегося в вольготной позе белого коня. Я все еще надеялся, что в дверях покажется кто-нибудь из моих собратьев, однако чалый обратился к коню со словами:

– Босс, мы захватили этого йеху в поле. Хотели снять второй урожай, а он весь овес повытоптал.

– Он не из нашенских, – вмешался вороной. – Забрел, видать, издалека – где-то за лесом шатался. Гнедой фыркнул:

– Джейку почудилось, будто он что-то сказал. Эта фраза мигом вывела меня из оцепенения.

– Я что-то сказал? Ах ты, ветродуй чертов! Сказал и сейчас скажу – не тебе со мной тягаться! – Я метнул взгляд на белого коня и добавил: – Да и ты тоже – не мне чета!

Моя вспышка вызвала у коняг, доставивших меня сюда, изумленный ропот. Однако конь, которого они именовали Боссом, и глазом не моргнул, а только пристальнее в меня вгляделся.

– Занятно, очень занятно! – произнес он задумчиво. – Каким это образом йеху удалось обрести дар членораздельной речи?

Я окончательно потерял контроль над собой и неистово завопил:

– Заткни пасть! Я тебе не йеху! Я человек, человек – понял?

Конь встретил мой выпад с самым невозмутимым видом.

– Действительно, мы сами дали вам такое наименование, однако до сих пор само название оставалось нам неизвестным. Итак, йеху – это человек, а человек – это йеху; Разницы, само собой разумеется, решительно никакой. Если два различных термина обозначают одно и то же, следовательно, они равны между собой.

– Нет, не равны! – взвизгнул я. – Впрочем, какое нам дело до мнения безмозглых тварей, которые ни в чем ни уха ни рыла не смыслят? Лошадьми правят люди, а не наоборот! И учат их уму-разуму кнутом, а если нужно… Гнедой оглушительно заржал – и даже сам Босс явно развеселился.

– Да неужели? И ты явился сюда, чтобы нам это сообщить?

– Я не желаю иметь с вами ничего общего! – разбушевался я. – Но если бы только захотел – я бы вас приструнил. Так было и так будет. От века людям дано право помыкать лошадьми как вздумается, а вы, жалкие клячи…

– Молчать! – рявкнул вороной.

– Нет-нет, пусть выговорится, – остановил его белый конь. – Я нередко задавался вопросом, что таится в темных глубинах неразвитого сознания йеху – прошу прощения – человека. – Он оглядел меня с головы до пят, не скрывая благодушной заинтересованности. – Ас какой это стати людям даровано подобное право? Вы полагаете, что люди своим благородным и возвышенным поведением заслужили честь быть опекунами и наставниками других?

Пока я пытался подобрать достойный ответ, гнев во мне угас, и меня охватило чувство жуткой беспомощности. Что мог я ему возразить? Чем человечество могло похвастаться, что поставить себе в заслугу? А я, выступая его адвокатом, какие веские доводы мог привести? Указать на торжество изощренной софистики, швырнувшей меня в пучину бед и позора? Вспомнить о свойственной многим заносчивой самоуверенности, наградившей меня рубцами и синяками?

Кони выжидающе смотрели на меня: белый сочувственно-снисходительно, трое других – с откровенным презрением. Не находя слов, я молча отер пот рукой. На душе было пусто и муторно. Ноги отказывались меня держать, и я пошатнулся.

– Так и есть! – язвительно проржал гнедой. – Забыли, что ли: мозгами ворочать вонючему йеху не под силу.

– Вне сомнения, жилось ему несладко, – заключил белый хозяин. – Наказан он, возможно, и по заслугам, однако надсмотрщики явно перестарались. Советую вам его связать, чтобы он не царапался и не кусался, пока вы будете смазывать его раны. А потом поместите его в отдельное стойло. Дайте ему сегодня молока и отрубей. А я тем временем постараюсь навести справки относительно его владельца.

– Пошли! – понукнул меня гнедой. – Не все языком чесать. Больно уж востер, как я погляжу. Вздумаешь еще взбрыкнуть или закусить удила, так я тебя погоняю и в хвост и в гриву.

Путь к конюшне вел через проезжую дорогу. Едва я ступил на нее, как чалый оттащил меня назад.

– Осторожней! Ты что, не слышишь повозки?

Повозка меня не интересовала. Однако остановились мы у придорожного столба. Я поднял глаза, перед которыми у меня плясали круги, и не без труда разобрал надпись на указателе:

«К Темной Башне».

Не успел я сообразить что к чему, как повозка приблизилась к нам вплотную. Я оторопело уставился на лошадь, которая держала поводья, рьяно нахлестывая запряженную шестерню. Тянули повозку заросшие шерстью, косматые, звероподобные четвероногие – и в них я узнал людей! Это были взрослые мужчины… да нет, и две женщины тоже, судя по их болтающимся отвислым грудям.

– Щегольской выезд, ничего не скажешь, – прокомментировал вороной.

Что-то во мне должно было уступить место переполнявшему меня ужасу. Я думал, что вот-вот расстанусь либо с разумом, либо с самой жизнью. Однако на помощь пришел желудок. Я мучительно простонал – и меня вырвало.

– Свяжешься с йеху, так и копыта недолго откинуть, – проворчал чалый. – Держись, негодник, а то придется тебя силком волочить.

Почти двое суток я метался в лихорадочном беспамятстве. Наверное, только это спасло меня от безумия. Больного, меня не стали кормить падалью, которая составляла обычный рацион человекообразных существ, находившихся в услужении у лошадей. Моя болезнь также спасла меня от совместного проживания с так называемыми йеху, хотя их шумную возню и пронзительные визги я слышал через перегородку постоянно.

Однако было нечто более страшное, нежели грозящая мне деградация. Мозг мой, даже в бреду, неотступно сверлило воспоминание о моей тщетной попытке оправдать человечество. Встреча с Лорелем вселила в меня уверенность в том, что я вновь надежно оградил себя броней скепсиса, и я всячески бравировал щитом цинизма, неуязвимость которого оказалась мнимой. В первой же стычке мои доспехи рассыпались в прах. Я страстно желал смело провозгласить неколебимость моральных устоев и непогрешимую мудрость, неотъемлемо присущие человеческому роду. И что же? Потерялся, сник перед глумливыми недругами, сраженный собственной немотой.

Неволя, впрочем, какой бы тягостной она ни была, вернула меня к жизни. Вынужденный отдых пошел мне на пользу. Мазь, наложенная чалым на мои раны, предотвратила инфекцию и вскорости исцелила их совершенно. Разболтанные в молоке отруби хотя и не принадлежали к числу моих любимых блюд, оказались достаточно питательными и быстро восстанавливали мои силы. Жар прекратился, но я лишний день симулировал нездоровье, чтобы как следует окрепнуть. А ночью, под утро, положил непременно удариться в бега.

Дверь моего стойла также запиралась на один наружный крючок. Для так называемых йеху это простейшее препятствие являлось непреодолимым. Мне, как разумному существу, справиться с ним было раз плюнуть, о чем клячи, естественно, не подозревали. От рамы крошечного оконца я отломил нужной длины щепку, просунул ее в щель и одним махом скинул крючок.

Йеху, к счастью, не ведут ночной образ жизни: отовсюду слышался густой мерный храп. Ворота конюшни были заперты, но мне еще помнились мальчишеские ухватки, когда сараи служили моим излюбленным прибежищем. Я проворно взобрался на сеновал и сразу отыскал заложенное щитом отверстие. Высунувшись наружу, осторожно огляделся по сторонам. Все спокойно. Выбравшись ногами вперед, я повис на руках, потом мягко спрыгнул на изрядно унавоженный двор.

Дорогу я знал как нельзя лучше. В Романии для меня был открыт только один путь. Да и во всем мире тоже, если уж на то пошло. Надпись «К Темной Башне» сопровождалась стрелкой, указывающей налево. В предрассветной мгле, при свете меркнущих звезд заблудиться было невозможно. Выйдя на большак, я припустил изо всей мочи.

Не давая себе роздыху, я несся вперед как очумелый, хотя погони за мной никакой не предвиделось. И вовсе не потому, что мне не терпелось добраться до этой невообразимой башни. Инстинкт побуждал меня держаться от нее подальше. Но в то же время эта башня представлялась мне желанным приютом, могущим меня спасти от куда более чудовищных несчастий. В захлестнувшем меня хаосе только там виделась мне твердая точка опоры, причем единственная, другой я попросту не способен был вообразить.