Текст книги "Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования"

Микела Вендитти
Пьесы Б. де Люнеля (Бориса Ярхо) в пражском журнале «Воля России»

Борис Исаакович Ярхо (1889–1942) был не только филологом, литературоведом, теоретиком литературы и переводчиком, но и автором оригинальных пьес, стихов и прозаических произведений. В своей литературной деятельности он проявил чрезвычайную эрудицию, тонкое чувство юмора и проницательную иронию. Ярхо особенно любил упражняться в сочинении театральных произведений; еще до революции он начал сочинять вместе с братом Григорием комические пьесы для театра «Летучая мышь»[577]577
  Гаспаров М. Л. Б. И. Ярхо (1889–1942). Предисловие к публикации // Новое литературное обозрение. 1996. № 18. С. 6.


[Закрыть].

Напомним главные вехи его жизни, прежде чем сосредоточить внимание на предмете данной статьи: на пьесах, опубликованных Ярхо под псевдонимом в пражском журнале «Воля России».

Ярхо был одним из ярких представителей богатой культурной жизни 1920-х годов. Он родился в Москве, учился в Германии и в 1918 г. стал профессором Московского университета; с 1919 г. он принимал участие в Московском лингвистическом кружке вплоть до его закрытия в 1924 г.; в 1922 г. Ярхо стал сотрудником РАХН (впоследствии ГАХН) и активно участвовал в деятельности Академии вплоть до ее уничтожения в 1929 г. В ГАХН Ярхо руководил кабинетом теоретической поэтики, комиссией художественного перевода и подсекцией всеобщей литературы. Он был арестован в 1935 г. по делу о Большом немецко-русском словаре и осужден на три года ссылки в Омске. Последние годы жизни Ярхо бедствовал, не имея постоянной работы и возможности печататься. Он умер в Сарапуле (Удмуртия) от туберкулеза в 1942 г. Первым, кто обратил внимание на его ценные теоретические работы, долго остававшиеся забытыми или неопубликованными, был М. Л. Гаспаров (в 1960-е гг.)[578]578
  Ярхо Б. И. Из материалов «Метрического справочника к стихотворениям М. Ю. Лермонтова» / [Публ. и вступ. ст. М. Л. Гаспарова] // Вопросы языкознания.1966. № 2. С. 125–137.


[Закрыть]. Основная книга Ярхо, «Методология точного литературоведения», увидела свет только в 2006 г. под редакцией М. В. Акимовой, И. А. Пильщикова и М. И. Шапира[579]579
  Ярхо Б. И. Методология точного литературоведения. Избранные труды по теории литературы / Изд. подгот. М. В. Акимова, И. А. Пильщиков и М. И. Шапир. М., 2006.


[Закрыть].

При жизни Ярхо опубликовал две пьесы, третья (и последняя) осталась ненапечатанной; все три произведения подписаны псевдонимом «Б. де Люнель». Первые две пьесы с библейскими сюжетами появились в пражском журнале «Воля России» в 1924 и 1925 гг. Публикация пьес Ярхо в эмигрантском журнале осуществилась, «по-видимому, при посредничестве Р. Якобсона»[580]580
  [Тименчик Р. Д.] Ярхо Б. И. // Краткая еврейская энциклопедия: В 11 т. Иерусалим, 2001. Т. 10. Стлб. 977–978.


[Закрыть]. Драма «Расколотые», написанная в 1942 г., в год смерти Ярхо, была впервые опубликована М. Л. Гаспаровым в журнале «Новое литературное обозрение» в 1996 г.[581]581
  Ярхо Б. И. Расколотые // Новое литературное обозрение. 1996. № 18. С. 9–68. В 1942 г. в театре Сарапула состоялось чтение этой драмы (Там же. С. 8).


[Закрыть]

В книге «Писатели современной эпохи» (1928)[582]582
  Писатели современной эпохи. Био-библиографический словарь русских писателей XX века. Т. 1 / Под ред. Б. П. Козьмина. М., 1928 (Репринт: М., 1991). С. 277.


[Закрыть] находим указание на псевдоним Ярхо «Б. Л.». Те же самые инициалы зафиксированы и в справочнике Масанова[583]583
  Масанов И. Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. М., 1956–1960. Т. 4. С. 552.


[Закрыть]. Оба справочника связывают псевдоним Ярхо с его переводом произведения немецкого драматурга Фрица фон Унру (Fritz von Unruh) 1923 г., подписанным «Б. Л.»[584]584
  Унру Ф. фон. Драмы / Перевод С. Заяицкого, Б. Морица и Б. Л. [Б. И. Ярхо]. Пб.; М., 1923.


[Закрыть]. Полный псевдоним «Б. де Люнель» первым раскрыл М. Л. Гаспаров в своем предисловии к публикации «Расколотых» 1996 года.

О мотивах выбора писателем псевдонима «Б. де Люнель» существуют разные предположения: по Гаспарову, это трубадурский псевдоним, связанный с увлечением Ярхо романской литературой; Р. Д. Тименчик в статье из «Краткой еврейской энциклопедии» объясняет псевдоним этимологией фамилии автора – от слова «ха-Ярхи (ивритское яреах соответствует французскому люн = луна)»; Тименчик также связывает псевдоним с городом Люнель на юге Франции, где жили «раввины, комментаторы Библии и талмудисты» и который в XII–XIII веках стал одним из центров духовной жизни евреев. Некоторые выходцы из Люнеля носили прозвище Ха-Ярхи[585]585
  [Б. п.] Люнель // Краткая еврейская энциклопедия: В 11 т. Иерусалим, 1988. Т. 4. Стлб. 1005–1006.


[Закрыть]. От такого эрудита, как Ярхо, вполне можно ожидать многозначного псевдонима с указанием на все эти значения: и на романскую литературу и на еврейские культурные корни, как об этом и свидетельствуют пьесы 1920-х гг.

Сюжеты первых пьес Ярхо (де Люнеля) – «Вид из нашего окошка»[586]586
  Люнель Б. де [Ярхо Б. И.] Вид из нашего окошка // Воля России. 1924. № 6. С. 1–30. Далее цитируется по этому изданию с указанием страницы в скобках.


[Закрыть] и «Верный Иаков»[587]587
  Люнель Б. де [Ярхо Б. И.] Верный Иаков // Воля России. 1925. № 6. С. 3–36. Далее цитируется по этому изданию с указанием страницы в скобках.


[Закрыть] – взяты из Ветхого Завета. Язык действующих лиц изысканный, зачастую с французскими, латинскими, итальянскими изречениями; в диалогах персонажей есть скрытые цитаты из Пушкина, Достоевского, Альфонса Доде и др. Тяга к литературным экспериментам эрудита Ярхо более всего проявляется в стихотворных репликах, в особенности во второй пьесе. Насыщенность интертекстуальными связями с общеевропейской и славянской культурой вместе с непрерывной последовательностью каламбуров и острот приводят к тому, что, по нашему мнению, пьесы Ярхо подходят больше для чтения, чем для постановки.

В пьесе «Вид из нашего окошка» (1924) действие происходит в Эдемском вертограде до грехопадения человека. Действующие лица: Адам, Ева, Демон Самаил и его жена дьяволица Лилит, Демон Бегемот, дьяволица Иггерет, ангел слез Сандалфон и ангел смерти Молох-Хамавет. В качестве эпиграфа взяты стихи из концовки «Женитьбы Фигаро» Бомарше («Si ce gai, ce fol ouvrage / Renfermait quelque leçon, / En faveur du badinage / Faites grâce à la raison [Если это веселое, это шутливое произведение / Содержит некоторый урок, / В пользу игривости / Смилостивитесь над рассудком]»). Пьеса определена редакторами журнала как «сатира», но на самом деле она относится к бурлескному жанру, где высокая тема, библейская Книга Бытия, представлена шутливым и ироническим тоном. Язык действующих лиц представляет собой смесь высокого и низкого стиля, с каламбурами и двусмысленными остротами, зачастую с эротическим оттенком.

Сюжет пьесы таков. Жизнь Адама и Евы в Эдемском вертограде очень скучна, они больше не знают, что делать. Им велено «плодиться и размножаться», но они этого не умеют. Их апатичность и тупость вызваны тем, что они не знают Добра и Зла. Такое положение осложняет жизнь демонов, дьяволиц и ангелов, которые не могут выполнять положенные им функции. Ни демоны, ни дьяволицы не в состоянии «соблазнить» Адама или Еву. Ангел слез Сандалфон и ангел смерти Молох-Хамавет по понятным причинам находятся в такой же ситуации. Вызванное данным положением неудовольствие объединяет демонов и ангелов, среди которых царствует полное взаимопонимание; они вместе решают, что нужно «подставное лицо», которое должно убедить Еву съесть яблоко с Древа Познания, чтобы всем стало лучше. Молох-Хамавет выбирается ангелом-доносчиком, которому поручили сразу же доложить начальству о нарушении запрета, чтобы первые люди не успели съесть также плод с Древа Жизни и стать бессмертными. Демон Самаил, муж Лилит, уже проявивший желание совокупиться с Евой, по совету других берет на себя задачу уговорить ее съесть пресловутое яблоко. Коллеги-демоны считают его дураком, особенно Бегемот, который обзывает его «мешком банальности и затасканных формул». После решения соблазнить Еву Самаил торжественно говорит: «Alea iacta est» («Жребий брошен»), а Бегемот восклицает: «(Махнув рукой) Безнадежен! Если его не поразит гром, то задушат цитаты» (С. 24). Такие реплики Бегемота снижают возвышенный тон последующего монолога Самаила, изложенного изысканными амфибрахиями, и создают комический эффект.

В результате Самаил добивается цели, Ева и Адам съедают яблоко, и пьеса завершается раскатами грома и возгласом Бога: «Адам… где ты?». Основная мысль заключается в том, что с обретением плода познания люди становятся по-настоящему человечными, и только таким образом восстанавливается смысл и порядок мира.

Действующих лиц пьесы можно разделить на три сферы: мир человека (Адам и Ева), мир небес (Сандалфон и Молох-Хамавет) и самый многолюдный – мир демонов (Бегемот и Самаил, дьяволицы Лилит и Иггерет). Основной чертой пьесы является установка на юмор, на иронию и на бурлеск; в этой стилистической перспективе обсуждаются различные вопросы философии и нравственности. Несмотря на то что Ярхо использует религиозные, библейские сюжеты, в пьесе полностью отсутствует момент собственно религиозный. Автор рассматривает Библию как литературный текст и использует ее как основу для бурлескного контраста с обыденной ситуацией.

Два слова о взгляде Ярхо на женщин. Гаспаров писал, что Ярхо не был религиозен и не был женат[588]588
  Гаспаров М. Л. Б. И. Ярхо (1889–1942). С. 6.


[Закрыть]. Хотя филолог цитирует слова Ярхо о том, что жениться можно, когда человек в состоянии «прокормить семью», представление автора пьес о женщинах не очень благородное: они либо дуры, либо холодно расчетливы, но в любом случае развратны. Если прекрасные и сексуальные дьяволицы капризны, как Лилит, или поверхностны, как Иггерет, то первая женщина Ева «прекрасна, как роза, и упряма, как осел» (С. 22).

Юмор ситуации различен в зависимости от «чина» действующих лиц: в диалогах Адама с Евой, например, комический эффект порождается их полной тупостью. Они представлены круглыми дураками сразу в первой сцене (С. 2):

АДАМ и ЕВА (сидят на камне, отвернувшись друг от друга).

АДАМ: Боже мой, Боже мой, Боже мой! – до чего скучно! Ах, зачем я не заржавел маленьким!

ЕВА (она все время говорит равнодушным голосом без интонаций): Не пососать ли корней мандрагоры?

АДАМ: Сосано-пересосано. Надоело до черта. (Молчание.) Послушай, ребро! Не пожевать ли ананасов?

ЕВА: Жевано-пережевано. Числа нет. (Зевает.)

АДАМ: Тощища зеленая… И провались-же в преисподния тартарары самый тот день и час и минута, когда мне впервые пришло в голову созидаться.

ЕВА: Н-да… влопались порядочно…

АДАМ: Ну, хорошо, мне еще простительно: я – первый. Но тебя-то куда несло? Ты-то чего лезла? Видела, небось, мое-то житье?

ЕВА: Ума не приложу. Как-то само собою вышло. Да и тебе всего один день минул. Так еще ничего и не обозначилось.

[…]

АДАМ: Послушай, ребро! О чем ты думаешь?

ЕВА: Я думаю, что ты, может быть, напрасно все время зовешь меня ребром. Я думаю, что это, может быть, очень невежливо. Ведь сказано, что я называюсь «жена», ибо взята от мужа своего.

Юмор демонов, в свою очередь, заключается в издевательстве над первыми людьми, в саркастических размышлениях о глупой организации мира, в ироническом философствовании. Например, третий по счету персонаж, появляющийся на сцене, демон Самаил, услышав разговор Адама с Евой, входит и говорит: «Господи, Владыко живота моего (вот я поминаю имя твое, твое [так!] всуе); видал ли кто подобное дурачье?! А еще суетесь нам подражать» (С. 4). Дальше Самаил старается «скрыться» с Евой в кустах с понятным намерением, но она не в состоянии понять его. Отчаявшийся демон восклицает: «Печаль – не печаль, а смотреть тошно. Если это образ и подобие, хорош же, должно быть, оригинал» (С. 5).

В мире демонов особенно выделяется фигура Бегемота, которая, кстати, поразительно напоминает одноименного кота в романе Булгакова «Мастер и Маргарита»; его высказывания немногочисленны, но когда он говорит, он всегда произносит иронически-остроумные сентенции. Несколько примеров: (oб увлечении Лилит Адамом) «Но вот Ваше новейшее заигрывание с образом и подобием это уже honni soit qui bien y pense [да будет стыдно тому, кто хорошо об этом подумает]» (С. 11); «Полюбите нас умненькими: глупенькими нас всякий полюбит» (С. 16); «дай Бог нашему теляти волка поймати» (С. 20); «С кем поведeшься, от того наберешься» (С. 24). В пьесе Ярхо демон Бегемот смотрит на происходящие события как будто со стороны и представляет, как думается, некое alter ego автора пьесы. Примером тому еще одна сентенция Бегемота, похоже, отражающая воззрения Ярхо: «Поистине, нет умных женщин» (С. 22).

Изображая дьяволиц, Ярхо особенно подчеркивает не только красоту обеих, но и их эротизм. Умная и опытная Лилит изображена следующим образом:

ЛИЛИТ: входит легкой и упругой поступью. – Она дивно прекрасна со своим станом Венеры и абрикосовым teint… Каштановые волосы с бронзовым отливом завязаны пышным узлом и перетянуты диадемой из черных бриллиантов и изумрудов. Глаза тоже – как изумруд, большие и длинные под черными бровями и целым лесом ресниц. На ней наряд из золотистой паутины, который больше показывает, чем скрывает, и больше подчеркивает, чем стушевывает. (С. 9)

Не менее эротична дьяволица Иггерет – изображенная в пьесе, напротив, тупой и простодушной:

Впархивает ИГГЕРЕТ, легкая и стройная брюнетка, очень бледная. Еще совсем молода, но в кругах под слишком большими глазами, в складках слишком алого рта, в нервных ноздрях маленького прямого носа сквозит много преждевременной опытности. То немногое, что на ней надето, – темно сиреневого света, и вокруг бедер – опояска, усеянная аметистами. За спиной два маленьких голубоватых крылышка. (С. 12)

Наивной Иггерет принадлежит лапидарное определение философии, к которой сам Ярхо всегда относился скептически: «Проморгать суть дела ради удачного определения, удел […] философии» (С. 12). Лилит представлена, в соответствии со сложившимся мифологическим образом, как самая развратная. Именно на нее намекает Адам в начальном разговоре с Евой, говоря о том, что они должны «плодиться и размножаться», но не понимают, как это делается:

ЕВА: Еще сказано, чтоб мы плодились и размножались, и населяли землю.

АДАМ: Сказано, сказано… Сказать-то легко; а только шут его знает, как это работается. Словом, ты там – как знаешь: хочешь, плодись, – хочешь, размножайся; а я впредь до ближайшего разъяснения ничего в этом направлении предпринимать не намерен.

ЕВА: И я тоже. Господи! И почему это нам все такое глупое приказано, что и исполнить нельзя?

АДАМ: Не судьба, значит. А я так люблю делать, что приказывают. Я даже готов повторять все эти бессмысленные телодвижения, которым учит меня Лилит, лишь бы не ломать головы ни над чем другим.

ЕВА: А что это такое, чему она тебе учит?

АДАМ: Э! Ерунда… Так что-то по примеру птиц, как она говорит.

ЕВА: Это летать что ли?

АДАМ: Не совсем, но в этом роде. Впрочем, не стоит внимания. (С. 3–4)

Лилит не только «летает» с Адамом, но собирается «флиртовать» и с ангелом Сандалфоном, потому что ей просто уже стало скучно с мужем Самаилом.

Ангелы представлены как «чиновники» неба, для которых самое главное – сделать карьеру. Они, между прочим, всегда намекают на Бога, не называя его, а употребляя такие выражения, как «наш старик», «перст судьбы», «недреманное око». В четвертой сцене выступают Молох-Хамавет и Сандалфон:

МОЛОХ – ХАМ: Так ты говоришь, вышел новогодний рескрипт. Ну, что? Есть новые назначения?

САНДАЛФОН: Как же. Рафаил получил архангела.

МОЛОХ – ХАМ: Не может быть! Вот карьера! Момент, одно слово, момент! Того и гляди, в будущем году в начала выскочит.

САНДАЛФОН: И очень просто! Страшно быстрое производство по санитарной части.

МОЛОХ – ХАМ: Нет, подумать только! Рафаил! Лекаришка, коновал! Двумя выпусками моложе меня! В архангелы! Лопнуть можно от зависти… Чего ты смеешься?

САНДАЛФОН: Ничего! Вспомнил, как наш старик велел развесить по всей палате надписи: «Завидовать строго воспрещается». Каково?

МОЛОХ – ХАМ: (Смеется.) И помогло?

САНДАЛФОН: (Смеется.) Как ты думаешь?

МОЛОХ – ХАМ: Ну, шутки в сторону. Совсем не сладко, когда двадцатое тысячелетие гноят в ангелах. На черта мне небожительство, когда нет движения. Тогда уж выгоднее демоном быть.

САНДАЛФОН: Еще бы! Свободная профессия теперь – все!

МОЛОХ – ХАМ: Ни славословия, ни ликования… Живи, не тужи. (С. 7–8)

Именно чувство зависти характеризует большинство персонажей: когда Лилит распускает свои длинные косы – «[м]ягкие, тонкие, волнистые, отливающие медью, они падают до земли и стелятся по ней душистой рекой», Иггерет восклицает: «Силы небесные! Доживу ли я до того, когда ты облысеешь, или прежде умру от зависти? Это настоящий невод» (С. 13). Лилит, в свою очередь, завидует людям, потому что они «беззаботные» и «никого не стыдятся» (С. 11). Ангелы завидуют не только своим коллегам, но и демонам.

Бегемот дает определение зависти в стихах: «Только зависть слепая, / Без огня закипая, / Поднимает муть со дна. / […] / Только зависть слепая, / Без огня закипая, / Побуждает мир к борьбе» (С. 23). Персонажи пьесы в большинстве случаев недовольны, они испытывают сплошную скуку: Адам и Ева не знают, что делать, дьяволицам надоели демоны и они хотят «флиртовать» с ангелами или с Адамом, ангелы смотрят на дьяволиц с вожделением. Бегемот – единственный персонаж вне этого состояния неудовольствия – мудро ведет разговор с Самаилом:

БЕГЕМОТ: Никто не хочет быть самим собой. Это – первый импульс творения. Закон приспособления видов учит нас, что червяк захотел стать черепахой, получился рак.

САМАИЛ: Оставь нас в покое со своим эволюционизмом. Всякий ребенок знает, что это величайшая чепуха.

БЕГЕМОТ: Se non è vero è ben соврато. Во всяком случае, это применимо к твоей возлюбленной.

САМАИЛ: Не совсем. Ее нельзя уговорить захотеть чегонибудь, чего нам хочется.

БЕГЕМОТ: Но ее можно уговорить не хотеть, чтобы мы хотели. Желать возвыситься до другого – это уже высшая ступень зависти. Первая – это желать понизить другого до себя. (С. 23)

Отметим мимоходом блестящий пример фонетического перевода[589]589
  См.: Пильщиков И. Семиотика фонетического перевода // Пограничные феномены культуры. Перевод. Диалог. Семиосфера / Ред. – сост. И. А. Пильщиков. Таллинн, 2011. С. 54–92.


[Закрыть] и межъязыкового каламбура итальянского изречения: «se non è vero è ben trovato» (из «Gli eroici furori» Джордано Бруно), т. е. «если это неправда, то хорошо придумано». Ярхо заменяет итальянское слово «trovato» русским разговорно-нелитературным «соврато», сохраняя почти полностью звучание оригинала, чтобы передать смысл самого изречения. Одновременно возникает бурлескное напряжение между «высоким» (иностранная цитата) и «низким» (вульгарное просторечие).

Некоторые утверждения и соображения в пьесе «Вид из нашего окошка» по поводу власти могли быть причиной тому, что произведение опубликовано не в России, а за границей. Приведем несколько таких «крамольных» изречений.

В пьесе Священное Писание представляет собой пример свода законов, чаще всего непонятных. Ангел Сандалфон утверждает: «Ясно, что общая часть издана в порядке беспрекословности, а особая часть – в порядке недоразумения. С тех пор, как создан свет, законы иначе и не пишутся» (С. 8–9). В восьмой сцене опять-таки Сандалфон объясняет демонам и дьяволицам, почему Адам и Ева не умеют «плодиться и размножаться»:

САНДАЛФОН: Они не знают добра и зла. Не различая между приятным и неприятным, они не могут испытывать ни вожделения, ни страдания, ни удовольствия. Они просто не знают, что им делать на этом свете, за что взяться; ибо, в конце концов, вне добра и зла нет существенной разницы между предметами.

ЛИЛИТ: О! Теперь мне все ясно!

ИГГЕРЕТ: Нет, скажите пожалуйста, как наружность обманчива! Но послушайте! О чем вы думаете там наверху? Ведь это издевательство. Разве можно так управлять?

БЕГЕМОТ: Напротив, иначе нельзя. Неуважение к личности первооснова всякой власти. Это аксиома государственной науки.

САНДАЛФОН: Совершенно справедливо, cher maître. (С. 18–19)

Еще один пример: в одной из главных сцен пьесы демон Самаил уговаривает Еву съесть яблоко с Древа Познания, объясняя, чем отличается его яблоко от остальных:

САМАИЛ: Во-первых, тех яблок тебе никто не запрещал есть.

ЕВА: Это правда.

САМАИЛ: А во-вторых, если поешь этих, то станешь царицей над демонами, над ангелами, над всею вселенной.

ЕВА: О, нет! нет! В таком случае я не хочу этих яблок, Адам говорил мне, что быть царем это самое глупое положение в мире.

САМАИЛ: Слышал я эти разговоры. Теленок твой Адам, и больше ничего. Он думает, сущность власти – в том, чтоб приказывать. Глупости. Запрещать – вот основа всего.

ЕВА: Да ведь и запрещать-то нужно что-нибудь?

САМАИЛ: Сущие пустяки! Увидела, что кому-нибудь чегонибудь захотелось, ну и запрети ему это самое. Мир сам дает царям, врачам и моралистам материал для возбранений, а те и живут себе на всем готовом, не расходуя попусту умственную энергию.

ЕВА: Так! так! Значит, я сумею запретить ангелам летать, демонам волноваться…?

САМАИЛ: Конечно.

ЕВА: Сумею запретить им хотеть?

САМАИЛ: Разумеется.

ЕВА: А Лилит – носить паутинные наряды и ожерелья?

САМАИЛ: Сколько угодно.

ЕВА: И сделать всех такими, как мы, чтоб всем было так же скучно?

САМАИЛ: Очень просто.

ЕВА: О! о! Это что-то новое! О! о! Я хочу попробовать. (С. 26–27)

Ярхо черпает сюжет второй пьесы 1925 г. «Верный Иаков» из Книги Бытия, сохраняя как место действия, так и имена всех лиц и их роли. Игра автора в данном случае состоит в обработке характеров персонажей и в шутливо-бурлескном развитии самого библейского сюжета при соблюдении версии оригинала. Действие происходит в Месопотамии «в незапамятные времена» (С. 3). Действующие лица: «Лаван, сын Вафуила, сын Нахора» и его дочери Лия и Рахиль, сыновья Исаака Иаков и Исав, служанки Зелфа и Валла. В качестве эпиграфа взяты стихи из комической оперы XVIII века «Сбитенщик» Я. Б. Княжнина. Эпиграф выполняет функцию отсутствующего указания жанра – отсылка к одному из первых образцов русского водевиля предвещает шутливый и легкий тон произведения.

Вторая пьеса Ярхо построена на интригах и взаимных обманах в связи с браком Иакова с дочерью Лавана. Иаков уже выслужил, по тогдашним законам, семь лет в доме Лавана, чтобы получить право жениться на его младшей дочери Рахили. Лаван не намерен выполнить желание Иакова, и поскольку обряд предусматривает, что невеста должна быть скрыта под покрывалом (им «прикрывается супружеское счастье»), он сообщает другой дочери, Лии, чтобы она готовилась к свадьбе. Иаков, догадавшийся об обмане Лавана, сам плетет интриги, чтобы достичь своей цели. Развязка состоит в разоблачении всех интриг; шутливый конец представляет собой мир наизнанку.

Пьеса чрезвычайно насыщена различными стилистическими приемами, представляя собой смесь литературных форм и традиций. Персонажи часто говорят, точнее поют, стихами, в основном амфибрахиями, хотя встречаются и другие размеры. Торжество венчания подчеркивается ироническим наличием греческого хора, открывающего третью, последнюю сцену: начальник говорит стихами, а хор поет припев. Автор добавляет и хор пастухов, который слышен за сценой вместе с конским топотом. Ремарка указывает на «топот копыт», удаляющийся, когда входят персонажи, и намекающий на ритм, который характеризует пьесу в целом. Действие кончается веселым водевилем, где все лица поют как вместе, так и отдельно.

В тексте «Верного Иакова» доминирующий мотив – шутка, издевательство над всем. Комический эффект создается, в частности, посредством метапоэтических реплик, например замечаний по поводу того, что в речи другого персонажа не соблюдается размер или отсутствует синтаксис.

В начальной сцене метапоэтическая заметка принадлежит служанке Зелфе, которая комментирует похвальные стихи к Лии, только что спетые Иаковом:

ЗЕЛФА (со вздохом): Нет. Этот мальчик решительно не знает женского сердца.

ИАКОВ: Как так?

ЗЕЛФА: А так так. Ведь то, что она премилая – это ей самой хорошо известно. И о том, что она недурно сложена, тоже знает весь свет.

ИАКОВ: То есть как это весь свет?

ЗЕЛФА: Не пугайся: это только образное выражение (целое вместо части)… (С. 6)

Во второй сцене появляется Исав. По библейскому преданию, близнецы Ревекки Исав и Иаков должны были стать родоначальниками двух народов, «причем народ, который произойдет от старшего из братьев [т. е. Исава], будет подвластен потомкам младшего»[590]590
  [Б. п.] Иаков // Краткая еврейская энциклопедия: В 11 т. Иерусалим, 1982. Т. 2. Стлб. 577–582.


[Закрыть]; младший Иаков с помощью матери обманывает отца Исаака, чтобы получить его благословение первенца (Быт. 27: 1–29). В Библии Исав представлен как «человек искусный в звероловстве, человек полей», а Иаков – как «человек кроткий, живущий в шатрах» (Быт. 25: 27–29). В пьесе Ярхо Исав является грубым и некультурным пастухом, который, как только узнает своего брата, сразу «рычит» от ярости из-за давнего обмана:

ИСАВ: А-а, тысяча чертей и столько же собачьих детей! Вот я нашел тебя, жалкий трутень, мешок обманов, житница плутен! Теперь отольется тебе сторицей за все твои штучки с чечевицей и за то, что ты сделал из меня изгоя, и за то, и за это, и за многое другое. Я тебе пропущу язык сквозь желудок, жалкий ублюдок.

ИАКОВ (про себя): Все мы евреи, и Бог – наш отец! (к Исаву) Помилосердствуй, брат. Ведь мы в чужом месте. (Садится на жертвенник.)

ИСАВ (не слушая его, рычит): Сойди с алтаря, и я тебя вздую. Ты погубил мою жизнь молодую. Вот теперь я пришел, чтобы невесту найти; а ты тут опять на моем пути. Нет, нет, и нет. И двадцать раз нет. Пусть из меня соорудят винегрет, если я тебе, шелопаю, ушей не околупаю.

ИАКОВ (с мольбой складывает руки): Исав, брат мой. Заклинаю тебя сернами и полевыми ланями: избей меня, искровяни меня, как говядину, но ради всего святого не говори стихами. Ты же совсем не соблюдаешь размера.

ИСАВ: Соблюдаю я размер или не соблюдаю, до этого дела нет всякому негодяю. И, вообще, я разговариваю как хочу, а тебя я все-таки исколочу. Сойди только с алтаря.

ИАКОВ: Как бы не так. Но скажи, Исав, какими судьбами? Поистине я был бы рад тебя видеть, если бы ты сразу не начинал с грубостей. Что привело тебя в Харран?

ИСАВ: Видишь ли, нас учит святая вера, что Господь сказал (не соблюдая размера): «Нехорошо быть человеку одному; дай, создам ему жену». И вот я пришел спросить у Лавана, нет ли у него чего для моего каравана… И говорят, что есть…

ИАКОВ (про себя):…Да не про вашу честь. Тьфу, заразил, проклятый. (С. 19)

С этого момента мотив «несоблюдения размера» во всех его смыслах будет отличительной чертой Исава, и он сам его повторяет в своих репликах. В третьей сцене он «скрывается» со служанкой «в тьму» (С. 31), и когда они опять появляются («оба чрезвычайно смущены»), она говорит ему:

ЗЕЛФА (теребя передник): Так выходит, что ты не Иаков?

ИСАВ (в большом замешательстве): Нет, я не Иаков… Но я с ним совсем одинаков… Я только не соблюдаю размера.

ЗЕЛФА: Я уж это заметила. И в данном случае это, пожалуй, к лучшему. (С. 32)

Еще один пример. Лаван уговаривает Рахиль, ожидавшую венчания вечером, что она должна ждать мужа в поле:

РАХИЛЬ: Правда, папашка, что венчаться надо заочно?

ЛАВАН: Разумеется, Раечка. Подумай только: что может быть стыднее для девицы, чем присутствовать при собственном бракосочетании?

РАХИЛЬ: А ты не обманываешь?

ЛАВАН: Ты не веришь мне, священнику, по чину Мельхиседекову?

РАХИЛЬ: Пусть будет по Мельхиседекову. Но чтобы после обряда он пришел ко мне.

ЛАВАН: Ай, ай. Что она говорит, бесстыдница. Даже неловко слушать такие слова. (Подбирает полы и убегает.) (С. 24)

Затем приходит довольный Иаков, воспевающий будущие прелести «рая» первой ночной встречи с женой. Рахиль, наоборот, совсем не довольна «заочным» венчанием и, она думает, что сам Иаков в этом виноват, и говорит:

РАХИЛЬ: Да, да. Я знаю, что говорю. Это из-за тебя я стала злая, грубая, побила Валлу, поссорилась с милой, доброй Лией… Я сказала ей, что она толстая; а она – милая, хорошая, душка, самая лучшайшая, какая есть на свете. Да. А я – гадкая, гадкая, гадкая, и никто не знает, что я – хорошая. (Плачет.) Да, да. И никогда не узнают, потому что чем сердишься, тем хуже, потому что мне стыдно, что я такая, и тогда я еще больше. Вот.

ИАКОВ: Спаси и помилуй! Что за синтаксис у этой женщины! (С. 26)

Бессвязность речи Рахили становится (как для Исава – двусмысленно-фривольный мотив несоблюденного размера) ее типической чертой вплоть до последней сцены:

РАХИЛЬ: Лиечка…Я не сама… Ну вот свадьба… я была в поле… а потом он… ну вот, в шатре… а теперь они все… (горько плачет).

ЛАВАН: Ничего не разберу. О, женщина, ведь во всем этом у тебя нет ни одного сказуемого.

ЛИЯ: Оставьте ее, папаша. Разве вы не видите, что здесь как раз сказуемое – несказуемо? (С. 33)

Религиозность в пьесе «Верный Иаков» является мишенью автора, а мотив «размера» сопровождает и тему «богов». В первой сцене входит Лаван «с горстью кедровых орехов»:

ИАКОВ: Что это у вас в горсти, папаша?

ЛАВАН: Это жертвоприношение, друг мой, вот для этого бога. (Указывает на крохотного идола на алтаре.)

ИАКОВ: Но, папаша, неужели вы не могли бы ради такого знаменательного дня несколько увеличить рацион вашего божка?

ЛАВАН: Куда же ему больше? Он и сам-то невелик, сердешный.

ИАКОВ: Какой же вам от него прок, от такого?

ЛАВАН: Твой небось лучше?

ИАКОВ: Эй, поберегись!

ЛАВАН: Чего ты скипидаришься? Кто с тобой спорит. Я и сам чту бога Авраама и Исаака. Велик сей бог, да не про нас писан.

ИАКОВ: Не про нас?

ЛАВАН: А то как же. (Поет:) (С. 11–12)

Следуют почти три страницы со стихами, в которых Лаван объясняет свое понимание религиозности: «А с сим худородным / Божком старомодным / Я множу и множу / Стада и доход. / Не быть мне голодным: / В счету ежегодном / Всегда подытожу / Я прибыль за год. / Не будь же столь прыток / И с идолом строг: / Чем больше твой бог, / Тем больше убыток» (С. 12).

В конце первой сцены Иаков, оставшись один, произносит монолог в стихах, где выражает свое намерение разоблачить обман Лавана и доказать первенство «своего Бога»:

ИАКОВ […]

 
Пусть Лаваны утешаются грошами,
Пусть на золоте их хватит паралик.
Я ж несметными моими барышами
Докажу, что бог Израиля велик.
 

(Ударяет жезлом в землю.) (С. 14)

Победа или поражение в деле свадьбы становится как бы и религиозным утверждением. Подчеркнутая ирония автора пьесы, с другой стороны, выражается и в междометиях, например когда Иаков узнает голос своего брата:

ИАКОВ: Ой, ой. Голос – голос осла. Шаги – шаги Бегемота. Это – брат мой Исав. Ой, ой. Помяни, Господи, царя… ну скажем, Амрафела и всю кротость его… (Бежит к жертвеннику и припадает к нему.) О, дух Авеля. Ты уже сделал такую карьеру. Не дай мне пойти по пути твоему. (С. 18)

Если в пьесе «Вид из нашего окошка» представлены три мира – ангелов, демонов и людей, то во второй пьесе Ярхо изображен только мир людей, а разница между персонажами зачастую обозначается особенным регистром их речи, хотя все говорят стихами. О грубости Исава говорилось выше. Служанки, например, когда встречаются первый раз, так обращаются друг к другу:

ВАЛЛА: Эй, ты! Куда тащишь эти вещи?

ЗЕЛФА: Не твое дело, помесь козы с черепахой.

ВАЛЛА: Чего ты лаешься, как бешеная псица.

ЗЕЛФА: Я передразниваю твою мать, падаль. (С. 7)

Дальше подобные ласковые слова повторяются в стихотворной перебранке служанок с одинаковым зачином «Заткни свою глотку»:

 
ВАЛЛА: Заткни свою глотку. Ужели со мною
Равняться вздумала ты?
Страшилище, полное желтого гноя
И гаже, чем все скоты.
ЗЕЛФА: Заткни свою глотку, ослица. Ты тюки
Таскать на спине должна.
Во чреве твоем развелись гадюки
И папа их – Сатана. (С. 9)
 

Следуют еще три таких четверостишия.

Описание персонажей дано в этой пьесе не в ремарках автора, как в первой, а в репликах самих действующих лиц. Рахиль и Лия представлены их служанками, каждая из которых хочет прославить свою хозяйку как лучшую жену для Иакова:

 
ВАЛЛА: О Зелфа, голубушка, что в ней хорошего?
И в чем ее прелесть, скажи?
Ведь это какое-то адское крошево
Из чванства, жеманства и лжи.
Нет, сколь ни нелепа дебелая Лия,
Рахиль отвратительней древнего Змия.
[…]
Рахиль, между нами, совсем кривобокая,
К тому же худа, как коза.
[…]
 
 
ЗЕЛФА: О, Валла, – цветочек, иль Лии не вижу я,
Толста, как пять тысяч свиней.
Что толку, что полная, белая, рыжая,
Коль живости нету у ней?
Нет, как бы и где бы о ней ни судили,
Она не годится в подметки Рахили.
 
 
ВАЛЛА: О, Зелфа, красотка, за живость Рахилину,
Не дам я двух дохлых утят.
Недаром глаза у нее, как у филина,
Вот так на мужчин и глядят.
Нет, что бы враги ни твердили про Лию,
Рахиль не уступит предвечному Змию. (С. 7–8)
 

Словесная дуэль служанок, чтобы показать первенство своей хозяйки, имеет шутливо-примирительный конец: