Текст книги "Гумилев сын Гумилева"

Перфектологический роман?

Скандал вокруг тринадцатой главы повредил профессиональной репутации Гумилева, зато «Поиски вымышленного царства» вышли за рамки академического сообщества. Интеллигентные читатели с удовольствием раскупали совершенно неординарную и увлекательную книгу. Одни только названия глав привлекают внимание: «Трилистник письменного стола», «Трилистник птичьего полета», «Трилистник кургана», «Трилистник мышиной норы», «Трилистник мысленна древа».

История этой книги началась задолго до 1970 года. В декабре 1944-го Гумилев на перроне Киевского вокзала пообещал прислать Виктору Шкловскому свою трагедию в стихах. Свое обещание Гумилев исполнил. В декабре – январе он записал трагедию «Смерть князя Джамуги» и выслал Шкловскому, приложив к ней записку, которую и теперь прочесть интересно.

Гумилев писал трагедию «короткими солдатскими минутами», а потому просил прощения за почерк и дурную бумагу – удивительная деликатность, особенно для недавнего зэка, а в ту пору солдата. Но более всего современного читателя удивляет другое. Если судить по этой записке, содержание для Гумилева было тогда намного важнее формы. Он считал, что изучил историю монголов и биографию Чингисхана лучше Владимирцова и Бартольда, крупнейших русских востоковедов: «…концепция эпохи как борьба между военной демократией и родовой, степной аристократией – оригинальна. <…> На правильности ее я настаиваю, т. к. эта концепция есть плод моих многолетних занятий данным периодом.

Не имея возможности написать монографию, я написал трагедию».

Шкловский письмо получил, но сочинение Гумилева ему не понравилось. Шкловский «не то разочарованно, не то огорченно отозвался о Левиной трагедии», – вспоминала Эмма Герштейн.

Возможно, Шкловского отпугнула уже сама тема. Один только список действующих лиц навевает скуку. Для Гумилева это были живые, страстные, оригинальные личности, но читателю, даже такому неординарному, как Шкловский, имена Хубилая-буху, Ван-Хана, Белгутая, Мухули и даже Джамуги совершенно ничего не говорили. А избранная Гумилевым форма – длинная (пять действий) трагедия в стихах – оказалась неуклюжей, архаичной и совершенно не подходящей к поставленной задаче.

Авторская мысль о принципиальном отличии порядков, заведенных Тэмуджином (Чингисханом), от прежнего общественного строя монголов, который защищал Джамуга (Джамуха-сэчэн), подана прямолинейно. Вот как говорят об этом «простые монголы»:

 
Второй пастух
Ну что ж.
Тревожиться ими не стану.
Ведь скот от рожденья пасешь
Тому ли, другому, но – Хану.
 
 
И мне безразлично давно,
Под чьей пресмыкаться ногою.
 
 
Первый пастух
Ошибся ты, Хана – одно,
А сын Есугая – другое.
 
 
Здесь даже знатнейший нойон
Не смеет зарезать барана.
И кто здесь бывал награжден
За труд, за лишенья, за раны?
 
 
Тот – дарит седло, и коня,
И даже с себя малахаи,
Заслуги нухуров ценя
И щедро за них награждая.
 
 
Там – Хан говорит с пастухом,
Там – ценится только наука
Того, кто владеет копьем
Да метко стреляет из лука.
 

«Поиски вымышленного царства» намного художественнее «Смерти князя Джамуги», читать их легко и приятно, вот только неясен сам жанр книги. Сергей Иванович Руденко, известный археолог, еще с 1948 года хорошо знавший Гумилева, написал к его книге доброжелательное и даже лестное для Гумилева предисловие. Руденко, возможно, с подачи Гумилева, назвал «Поиски» «трактатом».

Журнал «Народы Азии и Африки» откликнулся на книгу Гумилева благожелательной и пространной рецензией востоковеда Н.Ц. Мункуева. Рецензент оценил научное значение книги и заметил, что «по композиции и языку она приближается к произведению художественной прозы».

Но вскоре появилась и еще одна точка зрения. Яков Лурье позднее будет цитировать слова Анджея Поппе, известного историка, исследователя Киевской Руси: «…Возражая Б.Рыбакову, принявшему “слишком всерьез” и осудившему эту книгу, Поппе охарактеризовал ее как «красивую болтовню (hubsche Plauderei) о странствованиях по вымышленным землям, некий “перфектологический” роман». По мнению польского историка, этот “перфектологический”, т. е. обращенный к прошлому, роман так же фантастичен, как и “футурологические” романы, повествующие о будущем».

Обратим внимание: «Поиски вымышленного царства» – даже не исторический, а перфектологический роман. Для профессионального историка характеристика, казалось бы, убийственная. Но три года спустя после выхода «Поисков вымышленного царства» профессор Калифорнийского университета Хейден Уайт издал книгу, которая вскоре станет академическим бестселлером и заметно повлияет на представления об исторической науке. Называлась книга «Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века». На русский язык ее переведут только через тридцать лет: западные интеллектуальные веяния вообще не слишком регулярно проникали в Советский Союз.

Книга Уайта очень скучная, но терпеливый читатель найдет в ней ценные мысли. Уайт показал, как тонка, подчас эфемерна грань между историком и писателем. Научная монография серьезного историка – это не набор фактов, умозаключений и доказательств, но и своего рода литературное произведение, и литературные приемы подчас оказывают решающее влияние на конечный результат.

Академик Рыбаков, суровый и принципиальный критик Гумилева, не только прибегал к историческим реконструкциям, подчас более смелым (если не сказать авантюрным), чем Гумилев, но и просто злоупотреблял ими.

В круг научных интересов Бориса Александровича входили темные и мифологизированные вопросы древнерусской истории: происхождение Руси, предки славян, славянское язычество. Естественно, что в таких вопросах без реконструкций не обойтись, ведь от древнерусских язычников до нас не дошло ни одного документа, а находки археологов молчаливы. «Язычество Древней Руси» и «Язычество древних славян» – в сущности, такие же перфектологические романы, как и «Поиски вымышленного царства».

«…Попытки Б.А. Рыбакова усматривать в ряде былин непосредственные отклики на конкретные исторические события вызывали возражения фольклористов, указывавших на то, что исследователь не учитывал художественную природу былины (наличие “бродячих сюжетов”, переходящих из одного памятника в другой) и без достаточных оснований использовал отдельные варианты памятников, игнорируя другие версии, не дававшие материала для искомых исторических параллелей», – писал строгий и въедливый Яков Лурье. Проанализировав известную статью Рыбакова о «Слове Даниила Заточника», которую обычно приводят как большое достижение исторической мысли, Лурье доказывает, что она основана на точно такой же «системе догадок», как и тринадцатая глава «Поисков вымышленного царства». «Иными словами, и здесь, употребляя выражение самого Б.А. Рыбакова в его споре с Л.Н. Гумилевым, “соглашаться трудно, но и опровергать нечего”. Перед нами – система догадок, “гиполептическая система”».

Но разница между сочинениями Гумилева и Рыбакова все-таки заметна. Рыбаков гораздо лучше знал древнерусские источники, Гумилев же превосходил его широтой кругозора, эрудицией и литературным даром.

Из письма Льва Гумилева к Наталье Варбанец 17 августа 1955 года: «…я убежден, что история должна быть интересной, а не скучной. Этот тезис мне доставил в свое время немало неприятностей, но я решил плевать на шипение коллег – я сам знаю, что хорошо».

Его идеалом была «помесь Момсена с Майн Ридом», то есть солиднейшая научная монография, написанная как приключенческий роман. В «Древних тюрках», «Этногенезе и биосфере», «Хуннах в Китае» и, конечно, в книге «Древняя Русь и Великая степь» Гумилев к этому идеалу приблизился, хотя и прежде у него были удивительные удачи: «Глава получилась, кажется, неплохо – заиграла, как граненый аметист», – писал он из лагеря Василию Абросову.

Художник и ученый – разные профессии, даже разные типы мышления: пространственно-образное и абстрактно-логическое. Их антагонизм заложен самой физиологией человека, хотя история и знает людей, соединявших взаимоисключающие способности, – от Леонардо да Винчи до Алексея Хомякова. Гумилев был профессиональным историком, но его мышление определяла всем известная «тяжелая наследственность», а потому он высоко ценил специалистов, соединявших интеллект ученого с даром художника, поэта или хотя бы просто умеющих увлекательно и ярко рассказать читателю о собственных научных исследованиях. «Получив вечером книгу Окладникова, я начал ее вяло перелистывать и… не мог оторваться, пока не дочитал запоем до конца. Сейчас четыре часа ночи. Я в больнице и не могу спать – до того сильно впечатление. <…> Скучная археология читается как роман, нет, лучше чем роман, ибо я бросил Мюссе, не дочитав, ради Окладникова», – писал он Абросову.

Для Гумилева стиль значил не меньше научной аргументации.

Яков Лурье признавал, что монографии Гумилева читать гораздо интереснее и легче, чем романы Дмитрия Балашова, а ведь Балашов был популярен, знаменит, его книги раскупали сотнями тысяч. Гумилев же критиковал книги даже уважаемых им французских историков А.Кордье и Р.Груссе за нехудожественность и «сухость». «Как справочник они полезны, но для того, чтобы возникла потребность в справках, необходим интерес к предмету, а он тонет в калейдоскопе имен, дат и фактов. Просто читать эти книги так же трудно, как технический справочник Хютте, да и незачем. Эстетического наслаждения не возникает, память бесплодно утомляется и выкидывает сведения, не нанизанные на какой-либо стержень».

Художник среди ученых, он мыслил совершенно иначе, поэтому так часто и озадачивал своих коллег. Владимир Полушин в библиографии к составленной им летописи «Гумилевы. 1720–2000» допустил изумительную ошибку. Вместо названия статьи Якова Лурье «Древняя Русь в сочинениях Льва Гумилева» он написал «Древняя Русь в воспоминаниях Льва Гумилева».

Другие ученые даже не возмущались, а недоумевали: откуда Гумилев взял, что новгородский князь Василий Александрович (сын Александра Невского) был «дурак и пьяница», да еще и «тихо-спокойно умер от пьянства»? Ни в одной летописи нет ничего подобного. «Как известно, Федор Ярунович был агентом папы и оклеветал князя Ярослава, приписав ему контакт с Лионским собором и, следовательно, измену монголам, с которыми тот хотел заключить союз». Кому известно? Из каких источников?

И как не вспомнить тут Ахматову.

По словам Корнея Чуковского, Анна Андреевна говорила «о протопопе Аввакуме, о стрелецких женках, о том или другом декабристе, о Нессельроде или Леонтии Дубельте» так, будто знала их лично. «Этим она живо напоминала мне Юрия Тынянова или академика Тарле», – добавляет Чуковский.

«Поиски вымышленного царства» биографы Гумилева называют «венцом “Степной трилогии”», посвященной хуннам, тюркам и монголам. Но если история хуннов и даже древних тюрков была исследована сравнительно слабо, то с монголами дело обстоит иначе. История монголов известна очень хорошо, литература так велика и необозрима, что Гумилев вынужден был заметить: «Книг оказалось больше, чем я мог бы за всю жизнь прочесть».

Тюрками Гумилев занимался много лет и в конце концов стал одним из немногих специалистов в этой области. Но мог ли он, не знавший китайского и древнемонгольского, добавить что-либо ценное к истории монголов? Добавил ли?

«Поиски вымышленного царства», на первый взгляд, легковеснее «Хунну», не говоря уже о «Древних тюрках». Многие исторические сюжеты только намечены, история Великой степи с IX века по XIV едва прорисована. Гумилеву не удалось объяснить и причину возвышения монголов, ведь пассионарную теорию этногенеза он еще не использовал. Даже история несториан Центральной Азии, главная тема книги, обозначена пунктиром.

И тем не менее помимо несчастной датировки «Слова» в книге довольно много новых идей. Гумилев отказался от распространенного в науке отождествления религии монголов с шаманизмом и достаточно убедительно показал: шаманизм – верование, духовная практика, но никак не религия, тем более не государственная религия империи Чингисхана. А религией монголов Гумилев считал тибетскую «черную веру», бон, о которой он смог больше узнать, возможно, благодаря сотрудничеству с профессиональным востоковедом-тибетологом Брониславом Кузнецовым. В 1969 году Гумилев и Кузнецов выступили в Географическом обществе с совместным докладом «Бон (древняя тибетская религия)».

«Это совершенно ново, но едва ли можно считать доказанным этот тезис», – пишет вообще-то доброжелательный к Гумилеву Мункуев. Однако на этот раз Гумилев, кажется, прав. Его гипотеза не только логична, но и, главное, не противоречит источникам, прежде всего сочинениям Гильома де Рубрука, Джованни дель Плано Карпини, Рашид ад-Дина, Гайтона Армянина.

Уже эта гипотеза реабилитирует Гумилева как ученого. Между тем перед нами далеко не единственный успех Гумилева.

Свою идею гражданской войны между «аристократией и военной демократией» в трагедии о Джамуге Гумилев уточнил и дополнил. В 1941 году, когда Гумилев сочинял в Норильлаге первые варианты своей трагедии (один из них даже сохранился), Сергей Андреевич Козин выпустил перевод «Тайной истории» («Сокровенного сказания»). В руки Гумилева он мог попасть только после ноября 1945 года, когда «Смерть князя Джамуги» была уже сочинена, записана, отправлена и отвергнута Шкловским.

Гумилев превратил источниковедческий анализ «Тайной истории» в увлекательный детектив, который занимает большую часть четвертого раздела «Поисков вымышленного царства» – «Трилистник мышиной норы». Это не только литературный прием, но и метод анализа. Литературу у Гумилева невозможно отделить от науки: «И вот тут нам придется обратиться к самому кропотливому анализу, к разбору психологии действующих лиц трагедии начала XIII в. Тут нужны особые подходы к предмету и методика Шерлока Холмса, патера Брауна и даже Агаты Кристи. Тут мы будем ставить вопросы: как произошло то или иное преступление, кем оно совершено и кому оно было выгодно? Иными словами, из лживых источников мы попытаемся отжать крупицу правды. Хорошо еще, что в наших руках есть ключ ко всем замкам на всех дверях. Это один из участников событий – князь джаджиратов Джамуха-сэчэн, лучший друг и главный враг Чингисхана. В истории их взаимоотношений, как в фокусе кристалла, отразился тот перелом, после которого появилась на свет, как феникс из пепла, историческая Монголия».

Джамуха и Тэмуджин в детстве побратались и стали андами (побратимами). Такое родство считалось выше кровного. Они и оставались друзьями даже после того, как Джамуха «силой вещей» оказался во главе врагов Тэмуджина. Из защитника свободы и поборника прав аристократии, каким Джамуха представал в трагедии Гумилева, он превратился в двойного агента. Защищая дело врагов Тэмуджина, он в конце концов довел их до полного разгрома. Оригинальная точка зрения, но она не противоречит фактам. Напротив, версия Гумилева многое объясняет.

И все-таки «Поиски вымышленного царства» – не история монголов, не история несториан, даже не история Чингисхана. Я бы назвал книгу Гумилева не «венцом “Степной трилогии”», а наброском очерков истории Евразии. «Поиски вымышленного царства» больше связаны не с «Хунну» или «Древними тюрками», а с его будущими книгами, прежде всего с бестселлером «Древняя Русь и Великая степь». «Поиски вымышленного царства» – первая попытка создать широкую панораму истории большей части Азии за несколько веков. В центре этой панорамы, разумеется, любимая Монголия, но история «степного византийства» (христиан несторианского исповедания в Центральной Азии) и даже создание монгольской империи здесь – только важные фрагменты.

Гумилев со студенческих лет тяготел к всемирной истории, интересовался не только частными историческими проблемами, но и механизмом самого исторического процесса. Вспомним о несбывшейся мечте Гумилева поработать над одним из томов академической «Всемирной истории». Но такие издания появляются редко. Их создают десятки ученых, каждый получает свой фронт работ в соответствии со специализацией.

А мог ли один-единственный ученый, пользуясь общепринятыми методами работы, охватить историю государств и народов от Иерусалимского королевства до Маньчжурии за несколько веков? «Для того чтобы обычными методами достичь того, что сделано в данной книге, пришлось бы написать минимум четыре монографии, доступные только узкому кругу специалистов, и затратить на это всю жизнь», – писал профессор Руденко.

Поэтому Гумилев прибегает к совершенно другому методу работы. В «Поисках вымышленного царства» Гумилев переходит от общепринятого в исторической науке индуктивного метода к дедукции.

Профессор Руденко оценил дедуктивный метод Гумилева исключительно высоко: «В смысле быстроты получения надежного результата он относится к существующим методам, как алгебра к арифметике. <…> Метод Л.Н. Гумилева позволил избежать такой траты сил, которая привела бы примерно к тому же результату».

Такая оценка возмутила многих историков, от Бориса Рыбакова до Льва Клейна, но критики Гумилева на этот раз ошибаются. Я сам профессиональный историк, мне нравится копаться в тексте, изучать его досконально, вчитываться в подробности, ускользнувшие от внимания предшественников. Но метод Гумилева я признаю, более того, я завидую человеку, который владел им так блистательно. При работе над такими масштабными вопросами, которые интересовали Гумилева, традиционный, классический историко-филологический метод малоэффективен.

Правда, должен сделать одну поправку. Если ученый использует метод дедукции, то он должен, во-первых, исходить из научно обоснованных предпосылок. Во-вторых, быть готовым отказаться от них, если эти предпосылки входят в противоречие с исторической реальностью. Но Гумилев поступил иначе. Ему, человеку православному и в то же время очень любившему тюрков и монголов, нравилась сама идея степного христианства. Поэтому он и поместил в центр своего повествования именно историю монгольских и уйгурских несториан, а создание «Слова…», главного шедевра древнерусской литературы, связал всё с тем же понравившимся ему сюжетом – монголы-христиане и их враги.

P.S.

Странная история произошла с названием книги. «Поиски вымышленного царства» (Легенда о «Государстве пресвитера Иоанна») – это именно авторское название, под которым книга и появилась в 1970 году в издательстве «Наука». Но в 1992 году издательство «Клышников, Комаров и Ко» выпустило книгу под новым названием: «В поисках вымышленного царства». Это было убогое издание, зато книга вышла большим тиражом – 50 тысяч экземпляров. В 1994 году издательство «Абрис» выпустило книгу Гумилева под тем же названием, тираж был тоже солидный – 30 тысяч. Вероятно, ларчик открывается просто. Всё дело в издательской культуре начала девяностых. В то время многие книги Гумилева издатели печатали торопясь, на редактуре и корректуре экономили, думали только о прибыли. И эта книга стала жертвой безграмотных и алчных коммерсантов.

Теперь солидные и цивилизованные издательства «Астрель» и «Айрис-пресс» выпускают книгу Гумилева под правильным, авторским названием, но тиражи новых изданий на порядок меньше, чем у пиратских книг начала девяностых. Поэтому большая часть читателей Гумилева (в том числе и автор этих строк) впервые познакомились с его «перфектологическим романом» именно по этим дешевым и некачественным изданиям.

Повседневная жизнь советского ученого

Образ жизни Гумилева первые десять послелагерных лет почти не менялся. Район Средней Рогатки, неподалеку от площади Победы, среди старых ленинградцев считался непрестижным – слишком далеко от центра. «Лева живет на необъятных просторах нашей родины», – насмешливо говорила Ахматова. По Московскому проспекту один за другим тянутся громоздкие сталинские дома. Всего-то семиэтажные, зато необычайно длинные – каждый на целый квартал. В конце пятидесятых это были новостройки, среди них и дом № 195. Большой и, на первый взгляд, очень внушительный, но поделенный на коммуналки. В одной из них, в квартире 218 на шестом этаже (недалеко от арки), и обитал Лев Николаевич.

Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 14 апреля 1957 года: «Я получил комнату, небольшую, но очень уютную, с прекрасным видом. Но где!!! Ты придешь в ужас. <…> Это последний дом, за которым кусты».

Один только путь на работу занимал 1 час 10 минут. Но вскоре Гумилев освоился на новом месте, привык жить на окраине и уже в июне 1957-го приглашал Абросова скорее приехать в гости, заманивая комфортом: «Комната приятная; квартира со всеми удобствами; сообщение с центром хорошее…»

Десять лет спустя Наталья Викторовна Симоновская, невеста Гумилева, оценит комнату хозяйским взглядом: «Маленькая – 12 метров, узкая, но светлая – в окно было видно много неба…»

Инна, жена Гелиана Прохорова, писала о жилье Гумилева на Московском проспекте подробнее и как-то теплее: «Комната его, хотя и была насквозь прокурена и шевелилась всеми обитавшими в ней клопами, но была удивительно уютна и даже артистична, и достигалось это всего лишь парой изящных миниатюр <…> и замечательным портретом Николая Степановича, прищуренный взгляд которого освещал комнату и всё, что в ней происходило».

Портрет Николая Гумилева Лев Гумилев заказал в начале шестидесятых годов своему коллеге по Эрмитажу, искусствоведу и художнику Виктору Павлову. Со временем Павлов станет известным и успешным художником-абстракционистом. Впрочем, вопрос об авторстве окончательно не решен. Гумилев, старый лагерник, попросил художника на всякий случай не подписывать картину: Николай Гумилев всё еще оставался поэтом контрреволюционным. Мало ли что, оттепель кратковременна, что последует за ней? Авторство удалось установить благодаря свидетельству вдовы художника. В то же время дочь Виктора Павлова утверждает, что ее отец не мог написать этой картины. Слишком не походит портрет Николая Гумилева на творческую манеру художника-абстракциониста.

Этот портрет нельзя было снимать на пленку, и когда много лет спустя, уже в другой квартире, один из гостей успеет сфотографировать портрет, Константин Иванов, новый и вернейший ученик Гумилева, заставит гостя засветить пленку.

Квартира была обставлена бедно. Книги стояли на самодельных полках, которые сколотил для Льва Николаевича его сосед Павел, поэт и алкоголик, занимавший соседнюю комнату вместе с женой Раисой. Поэтом он был непрофессиональным, то есть не состоял в Союзе писателей, значит, должен был зарабатывать на жизнь каким-то иным способом, но о его профессии нам ничего не известно.

Другим соседом был Николай Иванович, милиционер, который будто бы шпионил за Гумилевым. Наталья Викторовна была в этом убеждена, тем более что сам Николай Иванович, крепко выпив, намекал на свои тайные обязанности. Друзья и ученики Гумилева охотно верили в легенду о вечно пьяном милиционере-стукаче, со временем легенда стала общепринятой. Но я в стукачество милиционера не верю. Во-первых, настоящие агенты не станут себя выдавать, зато неудачники и фантазеры любят намекать на свои связи со всемогущими и всеведающими «органами». Это придает им значимости в собственных глазах. Во-вторых, слежкой за диссидентами занимался КГБ, а не МВД. У милиционера не могло быть ни полномочий, ни соответствующих профессиональных навыков.

Гумилев был самым счастливым из жильцов коммуналки. Он до 1967 года жил один, а тот же Николай Иванович ютился в одной комнате с женой и сыном и в конце концов повесился. Почти как один чеховский герой – умер от двух распространенных на Руси болезней: от пьянства и от злой жены.

Наталья Викторовна утверждает, что кроме этих двух семей в квартире появлялись «какие-то тетки и дети», вероятно, родственники Павла или Николая Ивановича.

Вообще-то квартиру населяли те самые простые люди, которых Гумилев так недолюбливал в своей молодости. Но времена изменились. Как Анна Андреевна в поздние годы умела понравиться «народу», выпив, например, целую кружку пива в Коломенском, так и Лев Николаевич научился ладить с пролетариями. Все гости, посещавшие квартиру Гумилева на Московском проспекте, говорят о мирных отношениях прежде неуживчивого и конфликтного Льва с соседями. Напротив, женщины помогали ему вести хозяйство, а он иногда нянчился с детьми. Та же самая злая жена Николая Ивановича гладила Гумилеву рубашки. Гумилев не лицемерил и не подделывался под окружающих, ведь он даже Савицкому написал о своих «простых и любезных соседях».

В общем, только человек, просидевший тринадцать лет в лагерях и до сорока пяти не имевший своего дома, мог радоваться такому жилью. И Гумилев радовался. Он не только умудрялся в таких условиях писать научные статьи и книги, но принимал своих интеллигентных гостей. К нему ходили друзья, знакомые, ученики. Народу было немного. Приходил Гелиан Прохоров с женой Инной. Приезжал из Великих Лук Василий Абросов – «друг Вася». Заходил Владимир Куренной, архитектор, преподаватель ЛИСИ (Гумилев познакомился с ним в экспедиции).

И, конечно же, к холостому еще мужчине приходили дамы. С первых послелагерных лет Гумилев вновь окружил себя женщинами. Среди его поклонниц были и совсем молоденькие, вроде девятнадцатилетней Натальи Казакевич, и немолодая уже Татьяна Крюкова, добрая и глубоко верующая женщина, к тому же весьма ученая. Долгое время она не могла (точнее, не пыталась) защитить диссертацию, но в 1972-м ей присвоят степень кандидата исторических наук «по совокупности заслуг», что было редким случаем в послевоенном СССР. Василий Абросов, например, несмотря на свои сорок статей и три монографии, этого так и не добился.

Крюкова была настоящей помощницей Гумилева. Вместе с сыном Александром они вычитывали корректуры гумилевских книг. Случалось, Татьяна Александровна даже гладила Гумилеву белье. Вместе они отмечали церковные праздники, на Пасху Татьяна Александровна всегда приносила крашеные яйца и кулич.

Если верить Инне Прохоровой, отношения Гумилева и Крюковой были платоническими, что не мешало ей ревновать Льва Николаевича к Инне Немиловой, «блестящей и очень светской эрмитажной красавице». Инна была «невероятно хороша: какая-то лучистая и сверкающая, стройная, синеглазая, с тонкими смуглыми руками, к тому же прекрасно образованная и элегантная». Говорят, будто и теперь еще в Эрмитаже можно найти пожилых сотрудниц, что вспоминают об этом романе.

Для Инны Немиловой, замужней дамы, Лев Гумилев, уже немолодой мужчина, пусть и доктор наук, стал роковой страстью.

Она была в ярости, когда Гумилев решил уйти из Эрмитажа, сулила ему разные беды. Но предсказания не сбылись, а Инна и Лев продолжали встречаться вплоть до знакомства Гумилева с будущей женой. Когда они все-таки расстались, дело дошло до того, что ко Льву Николаевичу пришел муж (!) Инны и просил не оставлять ее. После расставания первая красавица Эрмитажа, как говорят, «потускнела».

Вероятно, Гумилев удовлетворял не столько плоть, сколько собственное тщеславие. Вот он, недавно еще бесправный зэк, годами оторванный от научных занятий, теперь публикуется в солидных журналах, выпускает книги, защищает докторскую диссертацию и заводит романы с первыми красавицами. И всего добился только собственным умом и талантом.

Гумилев по-прежнему был остроумным и блестящим собеседником. Своим старым и новым знакомым он читал не только домашние лекции по истории, но и стихи Асеева, Анненского, Олейникова, ахматовскую «Поэму без героя», стихи Николая Гумилева. Инна Прохорова называет это «театром одного актера, и актера великолепного. Картавость и плохая дикция, как ни странно, это впечатление только усиливали. Говорил он прекрасным, рафинированным языком Серебряного века, смачно, но с чувством меры приправленным лагерным жаргоном».

Беседы шли под водку, которую закусывали черной икрой, колбасой, сыром. На всё застолье хватало пяти рублей. За водкой, икрой и прочей закуской Гумилев посылал своего ученика Гелиана Прохорова.

Время от времени Лев Николаевич говорил: «Уши пухнут», – что означало «пора перекурить». Курил Гумилев легендарный «Беломор», курил беспрерывно. От постоянного курения над окном образовалось большое черное пятно. Он зажигал одну папиросу от другой и смотрел на собеседников сквозь густой дым. Гумилев вообще считал, что курить не вредно, и приводил в пример себя и Анну Андреевну. Такой стиль жизни очень походил на ахматовский (послевоенный и послесталинский).

С будущей женой, художницей Натальей Симоновской, Гумилев познакомился в Москве у своего старого, еще студенческих лет, приятеля Юрия Казмичева. В молодости Лев позировал Казмичеву (тот еще жил в Ленинграде), то есть подрабатывал у него натурщиком. Дело было в 1965 году, Гумилев зашел к художнику в гости, а тот пригласил свою знакомую, Наталью Викторовну, приготовить угощение. Но тогда Лев Николаевич только приметил красивую москвичку и, видимо, взял на заметку. Юрий Казмичев, по словам Натальи Викторовны, сослужит роль свахи, но познакомиться поближе они, Гумилев и Симоновская, смогут только в августе 1966-го.

Вернувшись из Праги в конце августа, Гумилев подарил новой знакомой свою книгу с дарственной надписью: «Очаровательной Наталии Викторовне Симоновской от автора. 30. VIII. 1966». Роман развивался медленно, и следующий раз они с Натальей встретились только весной 1967-го, когда Гумилев приехал в Москву и через несколько дней сделал ей предложение.

В воспоминаниях Натальи Викторовны упомянута дата: 15 июня 1967 года. В этот день она должна была приехать к нему в Ленинград, а между приездом и весенним московским романом прошло полтора месяца, значит, Гумилев сделал предложение в последних числах апреля или в самом начале мая.

Гумилев прислал ей открытку: «Я Вас жду 15-го. Всё в порядке. Пол вымыт». В условленный день он встретил ее на Московском вокзале и привез к себе, на Московский проспект. Они стали жить вместе, но официально поженились только в следующем, 1968 году. Шафером у Гумилева был Александр Алексин.

Решение Натальи Викторовны нетрудно понять. Лев Николаевич умел привлечь внимание. Наталья Викторовна была уже немолода, а руку ей предложил умный, талантливый, чрезвычайно интересный мужчина, к тому же доктор наук, старший научный сотрудник. «Наталья Викторовна была очень неглупа, коммуникабельна, весьма расчетлива и цепка», – пишет о ней Инна Прохорова.

Симоновская причисляла себя к «московскому бомонду». Ее принимали у Михалковых. Наталья Викторовна хвасталась, что за ней ухаживал знаменитый композитор Александров, автор государственного гимна СССР, «Священной войны», дирижер легендарного краснознаменного ансамбля, который и теперь носит его имя. Очевидно, речь шла о далеких временах ее молодости, потому что Александр Александров, автор «Священной войны», умер еще в 1946 году во время гастролей в советской оккупационной зоне Германии.