Электронная библиотека » Стивен Эриксон » » онлайн чтение - страница 15


  • Текст добавлен: 24 июля 2018, 11:41


Автор книги: Стивен Эриксон


Жанр: Боевое фэнтези, Фэнтези


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Книга четвёртая
Охотники за костями

Кто осмелится отрицать, что в самой нашей природе заложено ожидать худшего от себе подобных? Когда в Семи Городах появились культы, а затем слились в поклонении имени – и не только Колтейну, Крылатому, Чернопёрому, но и самой Собачьей Цепи – когда часовни выросли будто из самой пустоши на этом роковом маршруте – часовни, посвящённые тому или иному умершему герою: Бальту, Сну, Глазку, Сормо И'нату, или даже Барии и Мескеру Сэтралам из «Красных клинков»; и клану Дурного Пса, клану Куницы и, разумеется, Вороньему, да и самой Седьмой армии; когда на Гэлоровой гряде, в древнем монастыре над старым полем битвы зародился культ поклонения лошадям – когда лихорадка почитания охватила Семь Городов, некоторые силы в самой Малазанской империи начали распускать среди простого народа слухи совершенно противоположного свойства: дескать, Колтейн предал Империю, стал отступником в тайном сговоре с Ша'ик. Ведь если бы бесчисленные беженцы просто остались в своих городах и приняли владычество мятежников, если бы их не тащили за собой Колтейн и его кровожадные виканцы, а глава кадровых магов Седьмой, Кальп, не исчез бы столь загадочно, сделав всю армию уязвимой для колдовских козней, а точнее – козней виканских ведьм и колдунов – если бы этого всего не произошло, не было бы и резни, и ужасного испытания, которым стал поход через полконтинента, малазанцы не стали бы добычей для всякого полудикого племени пустошей. И гнусней всего – затем, сговорившись с изменником, Имперским историком Дукером, Колтейн обрёк на погибель и уничтожение всю Армию Арэна, возглавленную наивным Первым Кулаком Пормквалем, который первым пал жертвой этого предательства. Иначе с чего бы этим бунтовщикам в Семи Городах поклоняться таким фигурам, если только они не видят в Колтейне героя и союзника…

…Как бы там ни было, то ли с официального одобрения, то ли без него преследования виканцев на территории Империи вспыхнули, точно пламя на сухом дереве…

Кайессан. Год десяти тысяч обманов


Глава семнадцатая

Что тут ещё понимать? Выбор – это иллюзия. Свобода – обман. Руки, что управляют каждым твоим шагом, направляют всякую мысль, принадлежат не богам, ибо боги ничуть не меньше заблуждаются, чем мы. Нет, друзья мои, эти руки тянутся к нам… от нас самих.

Вы, верно, полагаете, что цивилизация оглушает нас десятком тысяч голосов, но прислушайтесь к этому грохоту, ибо с каждым взрывом, столь несоразмерным и несметным, пробуждается древняя сила, которая усиливает, приближает всякий звук, до тех пор, пока не остаётся лишь две стороны, что сражаются друг с другом. Кровью проводятся границы, отворачиваются лица, затыкаются уши, внимание сменяет холодное отрицание, и, наконец, всякое повествование оказывается тщетным и бессмысленным.

Будете ли вы, друзья мои, держаться за веру в то, что нам по силам что-либо изменить? Что воля и разум способны одолеть волю к отрицанию?

Нечего больше понимать. Все мы оказались в объятиях этого безумного водоворота, и вырваться из этой хватки невозможно; а сами вы, со своими копьями и боевыми масками; вы, со своими слезами и нежными касаньями; вы, со своими сардоническими улыбками, за которыми вопиёт ужас и ненависть к себе; даже вы, что стоите в стороне, чтобы молча узреть нашу погибель и разрушение, слишком бесчувственные, чтоб обратиться к действию – все мы в том равны. Вы все – одно. Мы все – одно.

Так подходите же ближе, друзья мои, и взгляните на укрытые в этой скромной повозке бесценные товары. Вот эликсир забвения, тинктура безумной пляски, а вот моя любимая мазь неуёмной мужской силы. Испробуйте! Я гарантирую, что с ней ваш солдатик будет стоять в битве за битвой…

Речь уличного торговца, записанная Вайланом Виндером в Малазе в год, когда город залили нечистоты (1123 год Сна Огни)

Струйки воды, воняющие мочой, стекали по ступеням, ведущим в таверну «У висельника», – одно из тех сомнительных заведений Портового квартала в Малазе, куда в последнее время полюбил захаживать Банашар, бывший жрец Д'рек. Если прежде в сумеречном сознании его и имелись какие-то приметы, позволявшие отличать одну забегаловку от другой, они давно растворились, и дамба решимости была безнадёжно подточена раздражением и нарастающей паникой, достаточно злокозненными, чтобы сковать Банашара если не физически, то духовно. Воспоследовавший за этим потоп, как ни странно, приносил успокоение по мере того, как воды поднимались всё выше.

С трудом преодолевая осклизлые ступени, он размышлял о том, сколь мало тут отличий от этого треклятого дождя – по крайней мере, местные именовали сие природное явление именно так, невзирая на безоблачно-чистое небо. Как здесь говорили, дождь чаще всего идёт сверху вниз, но порой – наоборот, поднимается вверх, просачиваясь сквозь разломанную брусчатку и превращая заведения наподобие «Висельника», расположенные ниже уровня мостовой, в гнилое болото. Над входом в такие дни было не продохнуть от мошкары, а запах от переполненных сточных канав стоял так густо, что старожилы приветствовали его, точно ещё одного завсегдатая – старого доброго приятеля по прозвищу Вонючка, с присутствием которого в этой безрадостной компании все давно смирились.

Воистину, никак иначе, кроме как безрадостным, невозможно было назвать то общество, в котором Банашар вращался последнее время. Старые солдаты, избегавшие трезвости как проклятия; шлюхи, сто лет как прозакладывавшие свои золотые сердца – если они у них вообще когда-нибудь были; худосочные сопляки с умеренно скромными амбициями, терроризировавшие эту паутину зловонных улочек и проулков как самый безжалостный бандит; самый ловкий вор, всегда готовый лишить здешних нищебродов последнего; подлейший наёмник с верёвочным браслетом, где каждый из полусотни узлов завязан в память о каком-нибудь бедолаге, имевшем глупость довериться этому злодею; и разумеется, привычное сборище телохранителей и громил с мозгами, давно отсохшими за ненадобностью; контрабандисты и сообщники, информаторы и имперские соглядатаи, черпавшие у них информацию, соглядатаи за соглядатаями, торговцы бесчисленными дурманящими субстанциями, потребители тех же субстанций, на полпути к забытью, даруемому Бездной; а также, промеж всех прочих, люди, не подпадавшие ни под одну из категорий, люди, ничего не рассказывавшие о своей жизни, о прошлом, не раскрывавшие своих тайн.

Отчасти Банашар и сам бывал таким, в лучшие дни. В другие – как сегодня, к примеру – ему бы не достало сил претендовать на тень прежнего, пусть и не слишком достоверного величия. Нынче он пришёл в «Висельника» довольно рано после обеда, в надежде растянуть этот вечер насколько возможно – разумеется, изрядно сдабривая его спиртным, пока блаженное забытьё не поглотит его в одной из завшивленных каморок на втором этаже.

Было бы просто, думал он, пригибаясь в дверях и задерживаясь, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку, рассматривать гомон как единую сущность, объединяющую множество ртов, и считать окружающий шум не более осмысленным, чем бурый поток, вырывающийся из сточной трубы. Однако Банашар научился по-новому оценивать странные колебания звуков, исторгаемые человечьими глотками. Для большинства речь была средством ни о чём не думать, другие словом звали на помощь, как утопающие, захлёбывавшиеся ужасом осознания чего-то тайного, открывшегося им одним, и избегавшие молчания как самой опасной ловушки. Были и те, кто не подходили ни под одно из этих определений. Те, кто использовал окружающий шум как прикрытие, прятался за ним, безмолвно и безучастно, отгораживаясь от всего мира.

Банашар, который некогда был жрецом и для кого привычным было погружение в речитативы и ритмичные напевы гимнов и молитв, временами искал компании таких людей, даже если удовольствие от общения было довольно сомнительным.

Сквозь завесу дурханга и «ржавого листа», едкого дыма масляных ламп и чего-то вроде тумана, собравшегося под потолком, он сумел разглядеть в одном из закутков у дальней стены знакомую фигуру. Знакомую в том смысле, что Банашар пару раз оказывался с этим типом за одним столом, но при этом не знал о нём абсолютно ничего, даже имени – и про себя называл Чужеземцем.

Да он и был чужеземцем, по-малазански говорил с акцентом, который Банашар не сумел распознать, что было удивительно само по себе, поскольку бывшего жреца немало помотало по свету. На юге ему доводилось бывать и в Кореле, и в Мейре, и в Татьбе, на востоке он объездил всё от Натилога до Низины в Генабакисе, на севере – от Фалара и Арэна до Ят-Альбана. В странствиях этих ему встречались путешественники родом из таких мест, которые Банашар не мог отыскать на храмовых картах. Из Нэмила, Погибели, Шал-Морзинна, Элингарта, Тяготы, Якуруку и Статэма. Однако человек, к которому он проталкивался сейчас сквозь толпу матросов и завсегдатаев, по обычаю стекавшихся в таверну ближе к вечеру, говорил с акцентом, какого никогда прежде Банашару слышать не доводилось.

Впрочем, истина никогда не оказывалась настолько интересной, как тайна, предшествующая разоблачению, и со временем Банашар научился ценить своё невежество. Ибо были области, в которых он знал много, и даже слишком – и что ему это принесло?

Проскользнув на грязную скамью напротив здоровенного чужеземца, бывший священник расстегнул застёжку потрёпанного плаща и, передёргивая плечами, высвободился из его объятий. В прежние времена – очень давно – подобная небрежность, чреватая неприглядными замятинами, привела бы его в ужас, однако с тех пор бывшему жрецу немало ночей пришлось провести в этом самом плаще, в забытье, на заблёванном полу, а дважды – и на мостовой в грязном переулке, и с тех пор, увы, его требования к своему внешнему виду заметно упростились.

Сейчас, свалив позади себя грубую ткань, он откинулся назад, приветствуя одну из подавальщиц Купа, хозяина заведения, которая уже спешила к столу с кружкой местной мочи – жидкого, пузырящегося эля, который, по слухам, настаивался на пиявках. Перед тем, как сделать первый глоток этого отдававшего медью пойла, как было принято у местных, Банашар недоверчиво прижмурил один глаз.

Чужеземец, отметивший появление собутыльника коротким взглядом и ещё более краткой усмешкой, молча продолжал баюкать в своих лапищах глиняную кружку с вином.

– Против якатаканского винограда дурного слова не скажу, – заметил бывший священник. – Но местная водица превращает твоё любимое вино в змеиную мочу.

– Да, похмелье тяжёлое, – согласился Чужеземец.

– И это то, чего ты добиваешься?

– Верно. Будит меня ночью раз за разом, почти каждый колокол. Башка трещит, мочевой пузырь вот-вот лопнет… но ведь не проснись я, так он бы мог и правда лопнуть. Сечёшь?

Банашар кивнул, обвёл взглядом таверну.

– Народу сегодня побольше обычного.

– Это тебе так кажется, потому что ты тут давно не был. Из Корела за прошлые три ночи три транспортных судна дошли и конвой.

Бывший священник посмотрел на моряков чуть внимательнее.

– Много болтают?

– Вроде того.

– И как прошла кампания?

Чужеземец повёл плечами.

– Иди и спроси, если тебе надо.

– Нет. Слишком много усилий. В этом вечная беда с вопросами…

– На них дают ответы. Да, ты это уже говорил.

– С этим у нас тоже беда – мы вечно повторяем одно и то же.

– Это ты, а не я. И в последнее время стало хуже.

Банашар сделал два глотка, утёр губы тыльной стороной ладони.

– Хуже. Да, точно.

– Ничего хорошего нет, – заметил Чужеземец, – когда человек торопится.

– Это гонка, – возразил Банашар. – Достигну ли я края и сигану вниз или спасение подоспеет вовремя? Я предложил бы пари на пару монет… и лучше ставь на первый вариант, чисто между нами.

Гигант – который при разговоре крайне редко поднимал взгляд и чьи кисти и запястья были испещрены шрамами и рубцами, – потряс головой.

– Если спасение – это женщина, только последний дурак возьмётся ставить против меня.

Покривившись, Банашар поднял кружку.

– Отличная мысль, друг. Предлагаю тост: за всех утраченных возлюбленных в этом мире. Что случилось с твоей? Или это слишком личный вопрос для столь неуверенных отношений, как наши?

– Не на тот ты камень прыгнул, – проговорил Чужеземец. – Я никого не терял, и, может, порой я и был бы рад махнуться с тобой местами, но не сегодня. И вчера тоже нет, и за день до того. Если задуматься…

– Не стоит продолжать. Моё спасение не женщина, и даже будь оно женщиной, не в женственности было бы дело, если ты понимаешь, о чём я.

– А, так это у нас опять был этот, как бишь его, гипотетический разговор?

– Да ты обучался малазанскому у культурного морехода, как я погляжу? Впрочем, слово «гипотетический» сюда не совсем подходит. Скорее, метафорический, я бы сказал.

– Уверен?

– Разумеется, нет, но ведь дело не в этом, согласись? Женщина – это разбитое сердце или просто глинистый склон, по которому ты скользишь, пока тебя не накроет… пока не накроет всех нас. – Банашар допил эль, помахал кружкой, приподнявшись с места, затем, рыгнув, вновь рухнул на скамью. – Говорят, один моряк-напанец выхлебал целый кувшин этого пойла, а потом пустил газы, стоя слишком близко к лампе. Ползадницы себе спалил. И я не могу не задаться вопросом, проливает ли это на тему нашего разговора какой-то свет?

– Я бы сказал, очень ненадолго.

Удовлетворённый таким ответом, Банашар ничего не стал говорить. Служанка подбежала и вновь наполнила кружку бывшего жреца. Он посмотрел, как она протискивается сквозь толпу – занятая женщина, у которой слишком много дел.

Остров очень просто считать чем-то отдельным – многие островитяне придерживаются этого узколобого взгляда, в основе которого лежат тупое чванство и самозацикленность, – но изоляция всегда поверхностна, это всего лишь обман. Осуши море – и проступит каменистая земля, соединяющая острова и материки; последователи Д'рек, Червя Осени, понимали это достаточно хорошо. Слухи, взгляды, моды, верования и убеждения передавались по волнам, разносились ветром, и те, кто воспринимал их достаточно легко, быстро становились для островитян своими, как если бы они обладали этим пониманием изначально.

Недавно случился погром, и в воздухе до сих пор попахивало золой из Мышатника, где воинственная толпа налетела на немногих оставшихся в квартале виканцев – конюхов, кожемяк, клепальщиков, плетельщиков чепраков. Там была даже старуха, лечившая ломовых лошадей и мулов… С отвратительным рвением их выволокли из жалких обиталищ – всех, от детей до глубоких старцев; разграбили их скудные пожитки, а затем забили камнями прямо посреди улицы. Дома были сожжены дотла.

Колтейн жив, говорили люди. Слухи ползли, что вся эта история – ложь, как и то, что адъюнкт якобы прикончила Ша'ик. Самозванка, как утверждали, искупительная жертва, чтобы армии было на ком выместить гнев. Что до самого восстания, то оно не подавлено, нет.

Бунтовщики попросту испарились, как это у них в обычае, затаились, убрали оружие в ножны, спрятали под телабами. Спору нет, адъюнкт загнала Леомана Кистеня в самый И'гхатан, но и это оказалось обманкой. «Красные клинки» вновь свободно гуляют по Арэну, кости Первого Кулака Пормкваля раскрошены и развеяны вдоль Арэнской дороги, и могильные холмы преданной армии Пормкваля поросли густой травой.

И разве не отправились озабоченные арэнцы на холм, именуемый Паденьем? И не разрыли курган в поисках останков проклятого Колтрейна? А также Бальта, Глазка и Сна? И разве не правда то, что они ничего не нашли? Так что всё это ложь. Негодяи исчезли все до единого, включая Дукера, Императорского историка, который предал не только свою госпожу, но и всю державу – воистину, непростительный грех.

И наконец, последние новости. О незадавшейся осаде. Об ужасающей чуме, поразившей Семь Городов. Разрозненные, бессвязные, слухи эти ворошили тлеющие уголья, подобно кочерге, и от них рассыпались искры во тьме. И чем дальше, тем шире разносились шепотки, звенящие яростной убеждённостью: Ша'ик Возрождённая вернулась и призывает к себе сторонников.

Последние камешки, переполнившие повозку.

В Мышатнике толпу не пришлось натравливать, ей не нужны были вожаки, не нужны указания свыше. Толпа понимала справедливость по-своему, и на этом острове – где зародилась Империя, – правосудие вершили руками, красными от крови. Избитые, изуродованные трупы были сброшены в реку, и без того полную мусора и нечистот, с водостоками под мостами, слишком узкими, чтобы тела унесло в море.

И это тоже было сочтено дурным предвестием. Древнее море отказалось принимать мертвецов. Маэль, напитанный возрождением веры на острове, не пожелал упокоить их в солёных волнах бухты Малаз – какие ещё нужны свидетельства?

Призрак императора был замечен в заросшем саду Мёртвого дома – призрак, пожиравший души убитых виканцев.

Из храмов Д'рек в Джакате и здесь, в Малазе, жрецы и жрицы исчезли, их видели только ночами. По слухам, они охотились на последних виканцев, затаившихся на острове – тех самых, что бежали, узнав о погроме в Мышатнике, – ибо Червь Осени также жаждала виканской крови.

Говорили, толпы скапливаются на старой границе, на материке, у кромки виканской степи, готовые в любой момент устремиться вперёд, дабы стереть с лица земли всех клятых предателей до единого, в их грязных, вонючих лачугах. И разве направила Императрица свои легионы, дабы рассеять это войско? Конечно же, нет, ведь она это одобряла.

Тайшренн, Высший имперский маг, прибыл в Малаз и заперся в Паяцевом замке. Что привело его сюда? И почему его появление было предано огласке, ведь обычно этот загадочный чародей перемещался незримо и действовал во благо Империи где-то глубоко за сценой. На нём зиждилась власть Ласиин, он был её левой рукой – как правой был Коготь. И зачем же он явился сюда, если не для того, чтобы проследить…

Он здесь. Банашар почти физически ощущал присутствие этого ублюдка, зловещую ауру, сгущавшуюся вокруг Паяцева замка, всё темнее, день ото дня, ночь за ночью. И зачем же? О, глупцы.

По той же причине, что и я здесь.

Шесть гонцов на сегодняшний день. Всем было уплачено достаточно, чтобы не сомневаться в их надёжности, и все впоследствии клялись, что передали срочное сообщение дальше – стражу Паяцева замка, согбенному созданию, такому же старому, как твердыня, которую он охранял. И тот, в свою очередь, всякий раз кивал и заверял, что передаст послание Высшему магу лично в руки.

И по-прежнему ни ответа, ни приглашения.

Кто-то перехватывает мои письма. Другого варианта быть не может. Да, несомненно, я был уклончив в словах – но разве я мог иначе? Тайшренн не мог не признать мой знак, он понял бы… с колотящимся сердцем, с проступившей холодной испариной, с дрожащими руками… он бы понял. Мгновенно.

Банашар не знал, что предпринять. Последний гонец был три недели назад.

– Отчаянием от тебя несёт, я гляжу. – Человек, сидевший напротив, вновь растянул губы в усмешке, но, стоило бывшему жрецу поднять на него глаза, и он привычно скользнул взглядом в сторону.

– Да ты влюблён?

– Нет, но мне почти любопытно. Я за тобой наблюдаю уже какое-то время. Ты сдаёшь, но медленно. Обычно у людей это мгновенно. Подняться с койки, подойти к окну, постоять без движения, пялясь в пустоту, чувствуя, как всё внутри рушится почти беззвучно, без шёпота, почти без пыли – просто растворяется в пустоте, и всё.

– Мне больше нравится, когда ты говоришь и думаешь как моряк, – заметил Банашар.

– Чем больше я пью, тем яснее мыслю и твёрже говорю.

– Дурной признак, мой друг.

– Я их собираю. Проклятье ожидания лежит не только на тебе.

– Многие месяцы!

– Годы, в моём случае, – отозвался собутыльник, погружая палец в вино, чтобы выловить упавшего мотылька.

– Тогда это тебе давно стоило бы сдаться.

– Возможно, однако я тут обрёл подобие веры. Недолго осталось, готов поклясться. Уже недолго.

Банашар хмыкнул.

– Утопающий ведёт беседы с глупцом, отличная ночь для попрошаек-акробатов, жонглёров и танцовщиц, где один, там и все, за две серебряных монеты наслаждайся хоть до бесконечности – и я серьёзно про бесконечность.

– Утопающие, мой друг. Я в них кое-что смыслю.

– Ну и?

– Что-то подсказывает мне, что про глупцов ты мог бы сказать то же самое.

Банашар отвернулся. Увидел ещё одно знакомое лицо, ещё одного здоровяка – пониже ростом, чем чужестранец, сидевший напротив, но столь же массивный, с лысиной, усеянной тёмными пятнами, и шрамами по всему телу. Ему как раз наливали тёмного малазанского эля. Бывший жрец возвысил голос:

– Эй, Норов! У нас тут есть место!

Он подвинулся, когда старый вояка направился в их сторону.

По крайней мере, теперь разговор вновь канет в пучину бессмысленности.

И тем не менее. Ещё один ублюдок, который ждёт… неизвестно чего. И сдаётся мне, будет очень плохо, если дождётся.


Где-то в подземелье, в далёком-далёком городе гнил гобелен. Пока он был свёрнут в рулон, там вили гнёзда мыши, жучки, личинки и черви разъедали батальные сцены, сплетённые сноровистыми руками мастеров, но даже забытый на многие годы во тьме, он продолжал цеплять взор яркими красками, и сцена, запечатлённая на огромном полотне, не утратила значения и смысла. Ещё лет пятьдесят он вполне мог протянуть, прежде чем гниль пожрала бы его окончательно.

Как никто другой, Альрада Ан знал, насколько равнодушен мир к необходимости сохранять то, что может быть утрачено. Прошлое, истории, насыщенные смыслом и значением. Мир был равнодушен к забвению, ибо память и знания ни разу не сумели остановить неумолимый круговорот глупости, поражавшей народы и цивилизации.

Гобелен некогда занимал всю стену справа от Обсидианового трона, на котором до аннексии восседал верховный король Синерозы, высший служитель Чернокрылого владыки, в окружении Совета магов Оникса в великолепных плащах из мягкого, жидкого камня, – но Альрада Ан интересовался лишь гобеленом, и им одним.

Повествование разворачивалось с того конца, что был дальше от престола. Три фигуры на фоне полночного неба. Три брата, рождённых чистейшей Тьмой, в которых мать не чаяла души. Каждый из них стал изгоем, в своё время и по своим причинам. Андарист, кого она сочла первым предателем. Все знали о ложности обвинений, однако узел лжи затянулся так туго, что никому не под силу было рассечь его, кроме самого Андариста – а он то ли не смог, то ли не пожелал этого делать. Преисполненный безутешной скорби, он принял изгнание, пообещав на прощание, что будет в одиночестве хранить Матерь-Тьму, даже если это никому, кроме него, не нужно, – и в том обретёт смысл жизни. Но даже это обещание не заставило её обратить на него свой взор. Братья не могли закрывать глаза на недопустимость произошедшего, и Аномандарис Пурейк первым бросил Матери-Тьме вызов. Что было сказано при этом, осталось ведомо лишь им двоим, однако ужасающие последствия стали вскоре для всех очевидны: Аномандарис от неё отвернулся. Он ушёл прочь, отрекаясь от Тьмы в своей крови, и обратился к Хаосу. Силхас Крах, самый загадочный из братьев, похоже, был человеком, терзаемым сомнениями, вечно старавшимся примирить непримиримое и уладить то, что уладить невозможно. Все усилия его оказались тщетны, и именно он пошёл на величайшее преступление из них всех. Союз с Тенью. И меж тисте разразилась война – длящаяся и по сей день.

В ней случались победы, поражения, великие кровопролитные битвы, и наконец в отчаянном бегстве Силхас Крах и его последователи присоединились к легионам Тени под началом безжалостного Скабандари – того самого, кто позднее заслужит прозвание Кровавый Глаз. Так они пришли в этот мир. Но предательство по-прежнему тяготило их всех. И потому в миг наивысшего торжества, после победы над к'чейн че'маллями, Силхас Крах пал, пронзённый ножом Скабандари, а его последователи погибли под мечами тисте эдур.

Такова была вторая сцена гобелена. Предательство, побоище. Но эдуры не рассчитали, они не смогли перебить их всех. Выжили тисте анди – раненые, отставшие, старики, и женщины, и дети. Все, кого не было на поле боя. Они видели всё. И сумели спастись.

Третья сцена изображала их торопливое бегство, отчаянный бой, принёсший четверым юным магам, – которые впоследствии основали Орден Оникса, – победу, после чего они получили достаточную передышку, чтобы замести следы с помощью новообретённой магии, укрыться от преследователей и создать убежище…

В подгорных пещерах на побережье внутреннего моря, в пещерах, где росли сапфировые цветы, изяществом не уступавшие розам и давшие имя королевству, морю и горам. Синероза – именно ей посвящена последняя, самая пронзительная сцена, та, что ближе всего к трону, та, что трогает моё сердце сильнее всего.

И теперь народ его, числом всего несколько тысяч, вновь скрывался в этих глубоких пещерах – от тирании эдуров, что расползалась по всему Летэру, подобно безумию. Безумие, что поглотило и меня самого.

Хиротская бирема разрезала тяжёлые, бьющие в борт волны холодного северного моря, именуемого местными Кокакалем, и Альрада обеими руками цеплялся за планширь всякий раз, когда ветер швырял ему в лицо пригоршни ледяных брызг и пены. Кажется, какое-то божество изрядно гневалось на него, и Альрада не сомневался, что ярость эта заслужена.

Он был потомком многих поколений шпионов, обитавших среди тисте эдур, безнаказанно процветавших в хаосе нескончаемых межплеменных усобиц. После Ханнана Мосага этому, понятное дело, настал конец, однако к тому времени Смотрящие – Альрада Ан и многие, подобные ему, давно уже были на местах, и кровь их нераздельно смешалась с эдурской.

Белила для кожи, тайные знаки, ведомые лишь анди, умелые манипуляции с тем, чтобы на любых важных сборищах всегда присутствовал соглядатай – такова была жизнь Альрады Ана, и если бы племена не покинули северных раздолий, жизнь эту можно было бы назвать… терпимой, по крайней мере до того дня, пока он не отправился бы на охоту, с которой не возвращаются, оставил бы приёмное племя скорбеть, – а сам пересёк ледяную пустошь и после нескончаемого пути на юг добрался бы наконец до Синерозы. Домой.

Увы, всё пошло не так. Убежище было повержено, и хорошо хоть осаждавшие понятия не имели о катакомбах под их ногами. Но враги захватили власть и правили теперь, предаваясь разврату и бесчинствам, как это свойственно любым элитам, наделённым безграничной властью. От императора дурная кровь течёт всё ниже и ниже… Ни один из летэрийских правителей не падал так низко, как Рулад и его эдурская «знать». Молись, чтобы это закончилось. Молись, чтобы в будущем летэрийские историки описывали эту эпоху как Век Ужаса – в назидание потомкам.

Он не верил. Ни единому слову молитвы, которую повторял в своих мыслях десятки тысяч раз. Мы видели, что за путь избрал для себя Рулад. Мы это узрели, когда император отправил собственного брата в изгнание – боги, я сам был там, в Зарождении. Я был одним из «братьев» Рулада – его новой семьи прихвостней и подхалимов. Да простит меня Чернокрылый владыка, я видел, как был сломлен единственный из эдуров, кого я уважал, кем восхищался. И я не просто смотрел. Я влил свой голос в ритуальное острижение Трулла. И в чём же был повинен Трулл? Да ни в чём – он лишь сделал последнюю отчаянную попытку вернуть Рулада домой. О, во имя Тёмной матери… но Альрада Ан не осмелился, ни единого раза, даже в самом начале, когда Трулл ещё упрямо пытался повернуть течение вспять – он не подал ни единого знака, ни сказал ни слова ободрения, в которых Трулл так нуждался и которыми бы так дорожил. Я струсил. Дух мой сторонился риска, и не было пути назад.

После того, как Рулад заполучил летэрский венец, Альрада во главе отряда арапаев выехал из Летэраса в поисках предателя – брата императора по прозванию Страх и его раба Удинаса. Никаких следов обнаружить не удалось, и Альрада торжествовал в душе. Но ярость Рулада оказалась безбрежна и едва не обернулась массовыми казнями. Среди первых жертв несомненно оказался бы Альрада со своими следопытами, однако Руладу пришлось сдержаться, он слишком нуждался в воинах тисте эдур после того, что осталось от Ханнана Мосага, – и не только, чтобы управлять захваченной империей, но и для новых, куда более продолжительных походов.

Например, такого похода, как этот. Знай он заранее, что принесут эти путешествия, Альрада выбрал бы казнь, благо, Рулад не скупился на кровавые церемонии на заре своего правления в Летэрасе.

С той поры… всё, что мы творили по его воле, будь он проклят…

Мы следуем за ним – и кем это делает нас? О, Трулл, ты был прав, но никому из нас не хватило отваги встать с тобой рядом, когда это было необходимо.

Воспоминания о Трулле Сэнгаре не оставляли Альраду Ана. И не только они. Память вообще не давала ему покоя, однако рано или поздно всё сводилось к этому одинокому, исполненному достоинства воину-эдуру.

Он стоял на палубе громадного корабля, озирая бурлящее море, с лицом, давно занемевшим от ледяных брызг. По тяжёлым волнам шли рядом другие суда – половина Третьей эдурской имперской флотилии искала путь в обход бескрайнего материка. Под палубами и среди снастей на всех этих кораблях летэрийские матросы и юнги выбивались из сил, пока их хозяева упивались вином и обжирались, тискали рабынь-летэриек в роскошных постелях, а, насытившись, бросали их, сломленных и отравленных ядовитым эдурским семенем, в набегавшие волны, на поживу гигантским серым акулам и косякам вечно голодных дхэнраби, неотступно сопровождавшим флотилию.

Половина флота этих морей. Под началом Томада Сэнгара, отца императора.

Ну, и чего же мы достигли, дражайший Томад? Собрали считаную горстку сомнительных вояк, которых привезём домой для услаждения твоего безумного младшего сына.

И не будем также забывать о найденных родичах. Откуда они взялись? Они сами этого не знают. Но должно ли нам относиться к ним, как к своим? Раскроем ли мы им свои объятия? Нет, они недостойны, кровь их замутнена поражениями и утратами. Наш дар им – презрение, хоть мы и именуем это освобождением.

Но я думал о бойцах… и о ненасытной алчности Рулада, что высылает в этот мир одну флотилию за другой. Томад. Хорошо ли мы справились?

Он подумал о последних Гостях, плывших в трюме, и слабая тень подозрения шевельнулась в его скукоженной, насквозь прогнившей, изъеденной душе, что, возможно, на сей раз они нашли нечто и впрямь удивительное. Человека, способного заставить Рулада подавиться собственной кровью, а то и не один раз… хотя затем, как обычно, раздастся этот ужасающий вопль…

Мы тщимся и терпим поражение, и так раз за разом. Вечная круговерть.

И я никогда не увижу свой дом.


Глазами цвета выветренного гранита командир летэрийской морской пехоты атри-преда Ян Товис, которую солдаты называли Мглой, посмотрела на болящего. В корабельном трюме не хватало света, воздух был затхлым и влажным. С каждым ударом волны о борт обшивка кряхтела и потрескивала. Тени от неярких ламп плясали по деревянным балкам.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации