Текст книги "Солнечный удар. Критика апокалиптического разума"

Глава III. Вирус и климат

Хронополитики Апокалипсиса

Апокалипсис не приходит один. В каком-то смысле два апокалипсиса и есть парное божество, «бог-отец» и «бог-сын». Даже если понимать под апокалипсисом наблюдаемое астрономами круговое смещение осевой точки видимого с Земли небосвода, один описанный звездами круг не будет совпадать с другим кругом. Точнее, чем больше сходства обнаружат эти круги, тем больше проявят себя и различия.

Впрочем, в масштабе земного времени сравнить небесные циклы 25-тысячной длительности не смогли бы даже боги. Дарованная последним «вечная жизнь» не вмещается в отпущенный людям ресурс исторической памяти. При этом предметом для споров может выступать не столько еще одно подтверждение ограниченности человеческих возможностей, сколько параметры самой вечности, явно совпадающей с определенными космическими циклами. Проще говоря, каждая из астрономических эпох представляет собой период проявления новых трансперсональных сил, предъявляющих себя чаще не в сверхъестественном виде, а в виде нового альянса природно-социальных явлений.

В соответствии с представлением, восходящим к шумеро-аккадской цивилизации, теофания означает воплощение божества в каком-либо «материальном» объекте, впоследствии – преимущественно в статуе. Однако живым памятником божественного присутствия выступает не отдельный, пусть даже самый прочный, «носитель» (до эпохи бронзы в первую очередь каменный), а сама способность быть объектом, претерпевающая изменения в зависимости от того, как меняется состав природно-социального альянса.

Отдельная проблема связана с тем, что именно предполагаемое повторение конфигураций этого альянса раз примерно в двадцать пять тысяч лет должно рождать наиболее радикальные изменения в его очертаниях, не описываемые базовой со времен Джаммбатисты Вико моделью «движения по спирали». Гипотетически в этих изменениях как раз и должно проявляться все, что игнорируется в «спиралевидной» философии истории.

Если начиная с модерна история рассматривается как поток нескончаемых изменений, каждое из которых равновелико предыдущему, то именно модерн обозначил настоящую цикличность. Возвращение преобразованных черт предыдущего состояния на очередном витке истории составляет уникальную компоненту, привносящую в монотонность образующих замкнутый круг изменений долю новизны. Иными словами, новизна приходит не из будущего, а из прошлого (при условии, конечно, что оно само не является декорацией, которую воздвигла позади себя некая очередная «современность»).

Увы, даже лишенное ложного милленаризма будетлян всех направлений и расцветок, это понимание истории выражает принцип спирали. Даже при раскрытии всех возможностей инставрационного подхода[30]30
  См. об инставрационном подходе подробнее в: Ашкеров А.Ю. По справедливости. Эссе о партийности бытия. М.: Европа, 2008.


[Закрыть], связывающего исторические альтернативы не с будущим, где их заведомо нет, а с прошлым, где они служат его собственными, оставленными про запас, вариантами, спираль никуда не девается. И в этом случае ей, спирали, уготовано остаться единственным, по сути, шансом для исторического и даже метаисторического познания.

Множество попыток порвать с модерном от «Диалектики Просвещенья» Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно до «Нового времени не было» Бруно Латура заканчивались либо сдвижением его границ в более отдаленное мифологизированное прошлое (например, ко временам Одиссея), либо приданием ему априористского статуса, который, хотя и критикуется как самопровозглашенный («Конституция Нового времени»), оказывается универсальным (причем прямо пропорционально тому, насколько сторонникам априоризма удается не отказываться от присущего им/ему самозванства). Стоит повторить, что, увы, все это не годится для длительных хронологий, с вовлечением больших астрономических величин. Обращение к большим хронологиям требует того, что можно назвать «метеорологией времени».

Во-первых, с точки зрения метеорологической хронологии, время, утрачивая предваривший модерн «перспективизм», перестало бы восприниматься как окно в будущее, как точка, откуда доступны лучшие виды, как, наконец, результат приложения к истории картинного метода построения пространства. Оказывается, живопись кватроченто распахнула, как зонтик, не только пространство, но и время, к которому мы привыкли. Эффект этой живописи по сию пору состоит в том, что не только пространственная, но и временная иерархия восходит к самой дальней точке живописного полотна, знаменующей собой «Большой взрыв» в миниатюре. Противостоящая иерархизации пространственно-временного континуума иерархизация образов связывает с каждым из них свой ритм присутствия, по сути, свой вариант темпоральной ангажировнности.

Во-вторых, время растеряло бы приобретенную от часовых механизмов однородность, превратившись в совокупность бурь, рассеяний, кристаллизаций, смешений, налипаний, всплесков, вихрей, осаждений, разжижений, царапин, отслоений, сгущений и тому подобных форм своего проявления. Гарантированное «механическим» временем единство внутреннего мира оказывается на поверку не более чем единством деталей часов. При этом сам обладатель этого единства неожиданно раскрывается как человек-часы, точнее, система отсчета, принятая за эталон гуманитарных черт. Из всех способов выдать киборга за человека данный способ оказывается едва ли не самым одиозным. Выход в том, чтобы отождествить перемену хронологической погоды с неустойчивым климатическим балансом человеческой психики.

В-третьих, время открыло бы совокупность субъективаций, никак не подчиненных помещенному в центр обществу и/или человеку, которые отождествляют с временным движением протоколы своего самосознания, стремясь заключить внутрь себя все, что подозревается в нахождении вовне. Невозможность отделения систем наблюдения от наблюдателя, в роли которого выступали человек/общество, оборачивалось другой апорией: тотального солипсизма. Из невозможности «внешнего» наблюдения делался вывод о том, что человеку/обществу не за чем наблюдать, кроме самих себя. Даже если под видом общества/человека проявляют себя природа и/или бог, только законченный гегельянец может посчитать, что конечное назначение их усилий связано со все тем же солипсизмом.

К тому же, какой бы масштаб ни приобретало время, неотделимое от манифестирующего себя сознания, оно, по сути, было лишено динамического измерения. Возвращение динамики происходит не в рамках поворота к «традиции» консерваторов, «воспроизводству» марксистов или «становлению» философов событийности. Оно проявляется в том, что способность быть объектом неотделима от прыжка в субъективное, которое, в свою очередь, никак не ограничивается границами относительно знакомой людям индивидуальной психологии.

В-четвертых, контуры хронологической метеорологии уже были намечены с помощью разграничения «холодных и «горячих» обществ, принадлежащим Клоду Леви-Строссу. «Холодными», в продолжение концепции Л. Уайта, у Леви-Стросса предстают те общества, которые не делают ставку на возрастание энергообмена как внутри себя, так и за своими пределами.

«Холодность» этих обществ должна пониматься сразу в нескольких смыслах, начиная от того, что они индифферентны к техническим и институциональным нововведениям, и заканчивая тем, что они не поддерживают питающую эволюционистское восприятие истории экспансию по отношению к природе, другим обществам и отдельным группам внутри себя. «Горячими», по Леви-Строссу, являются западные общества, жизнь которых представляется в модусе нескончаемых перемен. Добавим, что достигнув кульминации в оформлении воли к современности, уклад этих обществ олицетворяется конвейером трансформаций, оставляющим неизменными только сами перемены.

Этому укладу противостоит «традиционность», причем не в смысле застоя и косности, а в смысле особой установки, связанной с тем, что на кону изменений в первую очередь находятся сами изменения. Изнутри данной установки обнаруживается апория революционного процесса, в силу которой он выступает главным оплотом реакции. Чем радикальнее ставки революции, тем больше вероятность того, что, подобно мифологическому Сатурну, она начнет пожирать своих детей. Таким образом, попытка запустить конвейер неизменных трансформаций рано или поздно заканчивается тем, что одна модель исторических событий обращается против другой их модели.

Атлантида/Антарктида

Леви-Строссу резонно возражал Жан Бодрийяр, утверждавший, что основоположник структурной антропологии перепутал «холодное» с «горячим». «Горячими» в действительности являются просуществовавшие до наших дней первобытные общества, убедительно доказавшие свою способность интегрировать в себя такой исторический сюжет, который позволил им выжить и просуществовать чуть ли не тысячелетия. «Холодными» при таком раскладе оказываются общества, порожденные модерном, поскольку, с одной стороны, не выдержали пока проверки временем, а с другой – превратили трансформационные процессы в нечто среднее между имитацией и рутиной.

Сделаем остановку. В споре о критериях «холодного» и «горячего» есть нечто от стремления распространить на климатологию времени древнее противопоставление «сырого» и «приготовленного». Как Леви-Стросс, так и Бодрийяр не учитывали того, что переход от статики к динамике и обратно опознается не всеобъемлющим образом, в рамках правильно обнаруженного инварианта, а в системе ставок, неотделимых от стремления к своему пониманию того и другого. Не только экспансия, но и сдержанность всегда избирательна. Обратной стороной этого служит усложнение критериев энергообмена, которые никогда не дублируют критерии экономической эффективности. Иными словами, энергообмен измеряется не только наращиваемой интенсивностью, но и возможностью находить для нее самые неочевидные выражения.

Почти руссоистскую деликатность в отношении природного и социального окружения может дополнять изысканный каннибализм. Защита прав животных может опережать защиту прав человека, восходя не к мифологическому общественному договору между людьми, а к тотемическим хартиям, объединяющим в одно сообщество человека с животным определенного вида.

Поддержание устойчивой системы социальных ролей может оборачиваться кровавыми схватками потенциальных наследников и календарными жертвоприношениями «заместителей» царя (в Новое время эти жертвоприношения заменили регулярные выборы). Общественное развитие неотделимо от процессов внешнего и внутреннего колониализма, которые, соревнуясь друг с другом в свирепости методов, делают неотличимыми друг от друга «статику» и «динамику» (противоположностью которых руководствуются любители теоретизаций о «холодных» и «горячих» обществах).

Впрочем, главное для хроноклиматологии состоит в том, что, обозначив ее предметное поле, Леви-Стросс с Бодрийяром проигнорировали ее роль в объединении социальных и природных явлений в точности вопреки самым показательным примерам противостояния «природы» и «культуры». Между тем это объединение оказывается ключевым не только для метеорологии времени, но и для всемирного ковидагейта, который, без преувеличения, поменял все, к чему она может быть приложена. Поделив пополам двадцатипятитысячный цикл прецессии, новейший климатический период, голоцен, обозначил промежуточное состояние между глобальным потеплением и глобальным оледенением.

Однако соотношение «холода» и «тепла» вряд ли стоит воспринимать как баланс на чаше весов. «Холод» и «тепло» в голоцене действуют гибридно. Эта гибридность обусловлена не только тем, что «холод» может обжигать, а «тепло» – вымораживать. Речь больше о том, что «холод» и «тепло» приходят сообща, во-первых, в рамках роста тенденций к континентальному, контрастному, климату, во-вторых, в рамках обстоятельств, делающих зимы теплыми, а лета – холодными. Превратившиеся в одно целое, потепление и оледенение не просто задают драматическую канву актуальной истории. Они выступают в амплуа парных апокалипсисов, иллюстрируя собой пословицу о беде, которая не приходит одна.

Какое все это имеет отношение к состоянию времени? Куда более непосредственное, чем кажется. Глобальное потепление сбивает время с механического ритма, освобождает его от отрезков и делений, показывает, что оно течет в разных направлениях и играет с собственной необратимостью. Глобальное оледенение, напротив, заставляет время маршировать вместе со стрелками часов, прочно отождествляет его с порядком и регламентом, лишает его возможности иметь больше чем одно направление и переиграть однажды начатый сюжет. Нельзя сказать, что потепление «расширяет» время подобно тому, как тепло расширяет физические тела. Однако потепление, безусловно, является модусом времени, которое больше не привязано к агрегатному состоянию, превращая в подвижные воды то, что только что было заморожено, и в пар то, что только что было водой.

Конечно, никто не утверждает, что потепление буквально переносит акцент с жары дня на прохладу ночи, освобождает досуг из-под юрисдикции труда, и вообще превращает жизнь в нескончаемую сиесту. Тем не менее оно очевидным образом подтапливает и размывает всевозможные границы, начиная с географических и заканчивая границами приличий. Еще больше стирается грань между воображаемым и реальным. При этом нельзя сказать, что реальность становится более «фэнтезийной». Скорее уж, она кажется более смутной, «поплывшей», что зеркально отражается и на состоянии воображения, теряющего устойчивые образы.

Как можно догадаться, оледенение во многом является полной противоположностью потепления. Нет, льды не требуют для своего освоения больше усилий, чем пустыни. Однако лед выступает не только символом, но и своего рода «субстратом» объекта с обозначившимися контурами, которые в изобилии изображал создатель клаузонизма Эмиль Бернар, а вслед за ним и многие другие художники. Иными словами, при ближайшем рассмотрении оказывается, что воображаемое с реальным обнаруживают единство и в этом случае. Но теперь оно основано не на стирании граней, а напротив, на фотографической четкости очертаний, когда предметы, словно валуны после отлива, представляются проступившими в мире геометрическими фигурами.

В итоге картины мира обеих партий соотносятся примерно как Атлантида и Антарктида. Никто не сомневается в существовании Антарктиды, но большинство надеется, что внутри нее, под ледяным панцирем, теплый оазис, летающие тарелки и неизвестная гуманоидная раса. Насчет Атлантиды, напротив, все сомневаются, но тем не менее надеются в глубине души, что она не утонула совсем, а если и утонула, то хотя бы существовала, и уж если существовала, то являлась не куском льда, который приняли за целый материк, и уж ладно, если это был кусок льда, то хотя бы величиной с Антарктиду, а лучше сама Антарктида, когда она уж точно содержала внутри зеленый мир. В общем, при ближайшем рассмотрении не так трудно обнаружить в историях об Атлантиде и Антарктиде один и тот же перевернутый миф. Это миф о воображаемом, которое существует реально, в виде неизвестной земли, которая даже более реальна, чем те земли, которые воплощают доступную нам реальность.

Даже если эту землю нельзя обнаружить, особое знание о ней выше знания о доступных землях, ибо включает в себя знание не только о том, что есть, но и о том, чего нет. Не бросающееся в глаза единство Антарктиды и Атлантиды объединяет партию потепления с партией оледенения. Один и тот же миф, которым втайне друг от друга сообща пользуются их сторонники, выражается в том, что климат неотделим от политики, а потому рано или поздно будет доступен для ручного управления.

Не разделяя до конца этого убеждения, можно сказать, что оно тем не менее является той золотой отмычкой, которая открывает дверцу хронометеорологии или климатологии времени. Дело в том, что не время и не политика сами по себе, а именно климатические пульсации времени действительно совпадают с организацией социального действия, а также с тем, какое политическое выражение она себе подбирает.

Грета Тунберг как новый Каин

Борьба с глобальным потеплением поставила любые взаимоотношения с природой в зависимость от двух факторов: парникового эффекта и озоновой дыры. Даже начало мировой пандемии COVID-19 было отмечено сообщениями о возникновении новой прорехи в слое озона, теперь уже над Северным полюсом. Независимо от факта существования этой прорехи, синхронизация озоновой истерии с вирусофобией выступала данью прежней монополии на проблемы миропорядка, которая безраздельно принадлежала партии борцов с более теплым климатом.

Более того, не только политически, но и на «эпистемном» уровне все, что было связано с самим понятием экологии, брало начало в партийной деятельности борцов с потеплением. Ошибочно думать, что экологисты берутся за защиту любой природы. Может показаться, что природа вообще слишком разнообразна для того, чтобы становиться предметом попечения одной партии. Увы, дело обстоит более сложно.

Чтобы стать объектом защиты, природа должна перенять способность к спецификации, атрибут, который неокантианцы однозначно приписывали культуре, а также организовать внутри себя нечто вроде производства этих специфических черт, игнорируя установку марксистов на то, чтобы рассматривать любое производство как исключительную привилегию общества. Иными словами, чтобы удостоиться внимания экологистов, природа должна превратиться в заповедник все более экзотических, по сути, альтернативных форм жизни. Только идейное ханжество не позволило экологистам с самого начала объявить о том, что их интересуют примеры наиболее угнетенных проявлений биоса.

Угнетенный биос подвергается репрессии со стороны человека, ограничивающего биологическое разнообразие, а также лишающего отдельные биообразования права на субъектность. С точки зрения последнего, экологисты рано или поздно должны будут продекларировать свою готовность вступиться не только за вирусы (они проходят по первому пункту), но и за раковые опухоли, имеющие право выступать самостоятельными частями тела не меньше общепризнанных органов человека и всего его организма. Подобной политической последовательности помешала только повсеместная распространенность рака и вирусов, которые не только не обходили стороной экологистов, но, казалось, превращали их в любимые жертвы.

Все могло переменить появление на авансцене шведской школьницы Греты Тунберг, которая фактически выразила программу экошовинизма и экопогрома, основанную на убеждении во вредоносности человеческой популяции. Дочь участницы конкурса «Евровидение» от Швеции Малены Эрнман и внучка актера Улофа Тунберга, Грета была, подобно героине нулевых Миле Йовович, семейным проектом. От своей актерской семьи она переняла способность быстро оказываться в центре внимания, чему, что удивительно, совершенно не помешал приписываемый ей «синдром Аспергера», который обычно означает серьезные проблемы в коммуникации.

В 2018 году Грета опубликовала в шведской газете «Svenska Dagbladet» статью об изменениях климата, чем вызвала интерес известного экоактивиста Бу Трена. Тот подал ей идею забастовок школьников, с помощью которых они, пропуская занятия, показывали бы, что обучающие их взрослые ведут мир в неправильном направлении. Ошибка взрослых, на которую должна была указать юная Грета, состояла в антропоцентристском подходе, который разными способами «подогревал» не только общество, но и природу, становясь причиной постоянного роста энергопотребления, которое разрушало озоновый слой и создавало парниковый эффект.

Старые темы, известные по крайней мере с 80-х годов XX века, приобретали в данном случае неожиданно радикальное звучание, ибо потепление климата рассматривалось как повод для претензий не только главам государств и корпораций, но, по сути, для суда над всем человеческим родом. Сначала сверстники Тунберг не откликнулись на ее призывы, но впоследствии пятничные забастовки, получившие тег #FridaysForFuture (FridaysForFuture, FFF), собирали стотысячные акции. Кульминацией деятельности Греты Тунберг стало ее выступление в ООН в сентябре 2019 года, где она заявила о тридцатилетнем бездействии правительств перед лицом экологической катастрофы, а также предрекла массовое вымирание человечества под разговоры об экономическом росте. И хотя слова Греты формально соответствовали гуманистической риторике выступлений на международных трибунах такого рода, произносились они с интонациями прокурора, вынесшего приговор. С момента объявления пандемии коронавируса эти слова не без основания воспринимаются в лучшем случае как самосбывающееся пророчество, а в худшем – как сигнал к началу санкций против всего человечества за «плохое поведение».

В мифорелигиозном контексте Грета Тунберг выглядит последовательницей или даже новым воплощением библейского Каина[31]31
  Стоит сравнить это с тем, что пишет о «секте каинитов» богослов II века н. э. Ириней Лионский: «Далее, некоторые еще говорят, что Каин происходит от высшей силы, и признают Исава, род Корея и содомитов в качестве подобных себе. Творец воевал с ними, но никто из них не пострадал, поскольку София сумела сохранить и вернуть себе все то, что принадлежало ей. Все это прекрасно понимал Иуда-предатель и, единственный из апостолов, понял истину и совершил таинство предательства, посредством которого, по их словам, все земное отделяется от небесного. Они создали ложную книгу, которая называется Евангелием от Иуды» (Irenaeus, Adv. Haer. I 31, 1. Цит. по: Афонасин Е.В. Античный гностицизм. Фрагменты и свидетельства. СПб.: 2002. С. 268–269).


[Закрыть], который получил хрестоматийную известность как братоубийца, однако может считаться первым представителем зеленых. Дело в том, что убийство брата Авеля вовсе не было для Каина результатом кровожадности или аффекта. Оно было осознанной демонстрацией равенства всех творений божьих друг перед другом.

Не Каин, а именно Авель, принесший в жертву Богу овцу, запустил цепочку жертвоприношений, в которых убийство Авеля братом стало эпизодом, показывающим, что человек не находится в особом положении по отношению к животным. Напоминая своим поступком о хитроумии Одиссея, Каин, как известно, преподнес Богу вместо «твари божьей» плод плода, маковое семя. Однако Бог остался недоволен этой жертвой, чего не скажешь о жертве Авеля. Парадокс, однако, заключается в том, что это удовлетворение Авелевым поступком выразилось в готовности принести в жертву его самого. Каин же до поры до времени отделался проклятьем и, будучи отправленным в пустыню, принялся строить в ней города.

Триумф Греты Тунберг стал триумфом возвращения Каина, мало изменившегося за время долгой разлуки. Обращает на себя внимание даже сходство попытки превратить пустыню в город с попыткой преодолеть или хотя бы затормозить перегревание Земли. Правда, в отличие от библейского братоубийцы Грета ратует уже не столько за равенство «божественных созданий», сколько за их коалицию против рода человеческого. Удивительно, но объявление пандемии коронавируса произошло именно в тот момент, когда драматургия высказываний активистки требовала последнего решающего слова: не человек нуждается в защите от вируса, а вирус нуждается в защите от человека. Не сумевшей вызывать желание отождествиться с COVID-19 Тунберг, которая, по-видимому, отождествилась с ним намного раньше, пришлось уступить ему место.

Тем не менее дело Греты продолжает жить. Чем больше уровней и стратегий раскрывает борьба за экологию, тем больше человек выступает, по сути, единственным существом, лишенным квоты на экологическую поддержку. Причина – в якобы исключительно отрицательном влиянии на природный гомеостаз. Забавно, но нет никакого парадокса в том, что Грета Тунберг обрела неожиданных союзников в лице крупнейших игроков сырьевого рынка, с которыми она, казалось бы, не могла найти общий язык.