Текст книги "Шут-парад, или Правдивые истории обо всех шутах, паяцах, скоморохах и буффонах, паясничавших во все времена во всех странах и у всех народов мира"

Глава IV. Шуты на королевской службе (продолжение)

Калльэт и Трибулэ

Калльэт был шутом Людовика XII. Этот отец народа, государь до такой степени добрый и снисходительный, но вместе с тем и настолько слабый, что расстроил свое здоровье в пиршествах, балах и маскарадах, единственно только потому, чтобы доставить удовольствие своей третьей супруге, Mapии Английской, бывшей на тридцать семь лет моложе его; по своему природному характеру он вовсе не мог быть покровителем шутов. Но он хотел непременно следовать традиции, в силу которой при французском дворе должен был быть хотя бы один шут. При его дворе был Калльэт, хотя его имени и не встречается в отчетах казны, из чего можно заключить, что Калльэт не числился па королевской службе, и ему платили жалованье из каких-либо особых сумм.

Рис. 18. Калльэт, шут Людовика XII

Калльэт было, вероятно, прозвище, данное ему за его простоту и болтливость, что делало его похожим на перепела. В сатире Мениппа[37]37
  Сатира Мениппа – это знаменитый политический памфлет, полу-комический, полусерьезный, написанный во времена Лиги, наполовину в прозе, наполовину в стихах, по примеру сатир греческого философа Мениппа. Этот памфлет был сочинен каноником Пьером Леруа, советником Жило, юрисконсультом Пьером Питу и двумя поэтами Рапэном и Пассэра: он раскрывал тайные замыслы испанского короля Филиппа II, который задумал сделать из Франции испанскую провинцию и честолюбие Гизов. которые добивались короны. В заключении добрые французы должны были все сплотиться около своего законного короля Генриха IV.


[Закрыть] употребляется это сравнение: «Не без причины другие нации называют нас «перепелами», потому что мы крайне доверчивы; проповедники и сорбоннисты отдают нас в сети тиранов.»

В сущности такое прозвище было совершенно справедливо, если судить это по одному приключению, о котором нам рассказывает Бонавентур де Перье[38]38
  Бонавентур де Перье, камердинер Маргариты Наваррской до самой своей смерти, т. е. до 1514 г. Был лучшим украшением двора этой принцессы, которая очень любила литературу: Франциск I, брат Маргариты Наваррской прозвал ее «Маргаритою маргариток»; она» вместе с «Повестями королевы» оставила много прелестных стихотворений.


[Закрыть] в своих «Повестях и рассказах», изданных в Амстердаме в 1711 году и героем которых является упомянутый шут. Калльэт еще изображен в «Корабле дураков», немецкой поэме Себастьяна Брандта, которая была переведена на французский язык также стихами и издана в Париже в 1498 году; знаменитый шут являлся здесь нам представителем новых обычаев, тогда как его предок, по шутоводству, олицетворяет собою старинные обычаи; в этой историйке он играет крайне жалкую роль, где предстаёт настоящим идиотом.

Рис. 19. «Корабль дураков». 1498 г.

Пажи прибили Калльэту ухо гвоздём к столбу и бедный шут, так и остался, но сказав ни слова, он полагал, что ему придется провести всю жизнь таким образом. Мимо проходил один из придворных вельмож и, увидев Калльэта в таком ужасном положении, приказал его освободить. Затем, он захотел узнать, кто с ним устроил такую штуку, но Калльэт, в своем идиотизме, никак не мог объяснять этого. Тогда вельможа догадался спросить: – «Не пажи ли это? – «Да, пажи!» – отвечал Калльэт. Тогда призвали всех пажей и каждого спрашивали по очереди, который из них задумал такую злую шутку; но пажи не признавались и каждый из них отвечал, что это не он. К Калльэту также подводили каждого пажа, но он не мог узнать того, который пригвоздил ему ухо к столбу. Когда перебрали всех пажей и остался один Калльэт, то он также подошел к вельможе и сказал: – «Нет, это не я». Потом он побежал вместе с пажами, которые, вероятно, были готовы пригвоздить ему и второе ухо к первому попавшемуся столбу.

Эти пажи не делали большого различия между придворными шутами и животными из королевского зверинца. Ведь надо же было как-нибудь убить время, при таком строгом и серьезном дворе, каков был двор Анны Бретонской; мучая шута эти пажи все же употребляли на это два-три часа времени.

Калльэт, однако, пользовался большою популярностью. Менаж говорит в своем «Этимологическом Словаре», что в его время в середине XVII столетия, в Ниме и в Монпелье еще была в ходу поговорка: «Глуп, как Калльет». Быть может, это относилось к памяти другого Калльэта, который был прославлен в поэме, озаглавленной: «Жизнь и кончина Калльэта».

Этот Калльэт носил только одно одинаковое прозвище с шутом Людовика ХII и считался королем юродивых, а его настоящее имя было Жан Корелэн.

Рис. 20. Гравюра из «Корабля дураков».

После Калльэта следует Трибулэ, который также был шутом Людовика XII. Настоящее имя этого шута было, согласно исследованиям г. Жаля: Февриаль, Фериаль или же лё Февриаль; о нём говорится с этими различными вариантами в отчетах 1523 и 1529 гг. В отчетах за 1523 год сказано: «Николаю лё Февриалю, брату Трибулэ, кухонному мальчику, отпущена сумма в шестьдесят фунтов ливров. В отчетах за 1529 г. значится: «кухонным мальчикам… Николаю Фериалю, брату Трибулэ, шестьдесят фувтовъ». Этот брат был моложе шута, последний протежировал ему и выхлопотал ему должность поваренка в королевских кухнях.

Прозвище Трибулэ происходит от старинного французского глагола tribouler, что означало мучить, беспокоить и который часто употреблялся в XIV и XV столетиях.

Трибулэ-Февриаль родился в окрестностях Блуа. Историк этого города Бернье, писавший в 1682 году, представляет его как тупицу, у которого даже вовсе не было таланта, как вообще у всех шутов, развлекать общество неглупыми словами или случайно сказать что-нибудь поучительное. Этот самый Бернье рассказывает, что Трибулэ еще до сих пор помнят в Блуа; если к кому-нибудь хотят отнестись с большим презрением, то обыкновенно, говорят, что о нем думают столько же, сколько о Трибулэ.

Отец Клемента Маро, Жан Маро, камердинер и историограф Людовика XII, рассказавший в стихах некоторые походы этого короля, описал наружность Трибулэ, как самую безобразную. У него была круглая сутуловатая спина, маленький низкий лоб, круглые глаза, толстый нос, неправильная форма головы и в довершение всего, этот человек в тридцать лет был не умнее новорожденного ребенка.

Известно, что маленький крестьянин из окрестностей Блуа еще в юном возрасте был призван ко двору Валуа; ему очень понравился роскошный дворец Людовика XII. Там его вырвали из рук пажей и лакеев, которые всегда любили злоупотреблять слабостью других и дали ему наставника, по имени Мишель Ле Вернуа, которому было поручено выдрессировать Трибулэ настолько, чтобы он мог играть, как следует, роль шута; наставник, действительно, успел развить ум своего ученика так, что тот мог занять назначенную ему должность при дворе. Для того, чтобы достигнуть подобных результатов, Ле Вернуа употреблял не только нравственный внушения, но часто прибегал и к телесным наказаниям, если только верить рассказу Бонавентуры де Перье.[39]39
  Том I, стр. 12.


[Закрыть]

Рис. 21. Шут Трибулэ на итальянской монете 1461 г. (Коллекция эстампов)

«При въезде в Руан, Трибулэ был послан вперед и должен был сказать, «Посмотрите, они идут!» Шут очень гордился тем, что сидел на хорошей лошади, покрытой пестрой попоной и держал в руках парадный жезл. Он быстро скакал вперед, с ним был также и его наставник, и тот сказал ему: – «Остановись же, ты едешь слишком скоро!» Трибулэ, опасаясь ударов, (наставник часто угощал его побоями), хотел остановить лошадь; по лошадь прекрасно чувствовала, каков под ней седок, потому что Трибулэ постоянно ее то пришпоривал, то опускал, то поднимал узду и она бежала вперед. – «Остановишься ли ты?» – закричал на него наставник. – «Чорт ее побери! – воскликнул шут (он умел браниться, как и всякий мужчина), – эта гадкая лошадь, я ее пришпориваю, а она никак не хочет остановиться». «Что вы на это скажете? Разве только то, что природа желает позабавиться, создавая такие прекрасные образчики человечества, которые были бы счастливы, но они так невежественно забавны, что не умеют сознавать своего счастья, а это и составляет самое большое несчастье в мире».

Таким образом, Трибулэ, воспитанный и преобразованный совершенно в спартанском духе, мог занять место в свите Людовика XII; он даже сопровождал короля в Италии, во время экспедиции против Венеции. В 1509 г. Жак Маро в своей «Венецианской Войне» рассказывает о взятии замка Пешьэра[40]40
  Пешьэра находится на Минчио, в 24 километрах от Вероны, составляет часть знаменитого четырехугольника северной Италии: (Пешьэра и Мантуя на Минчио, Верона и Леньяно на Эчио).


[Закрыть] и упомпнает о шуте, который, не без волнения, присутствовал при осаде города: «Трибулэ, шут короля. Имея отвращение ко всякому шуму, бегал по комнате в сильном страхе и наконец, забрался под кровать и пожалуй, сидел бы там до сих пор, если бы его оттуда не вытащили. Но при дворе Франциска I Трибулэ занимал блестящее положение и высоко держал свои жезл; острые словечки и резкие ответы, которые ему приписывают, могли бы составить целую книгу. Но многое только приписано ему и взято из разных сборников о шутах, как французских, так и разных других.

Однако, некоторые остроумные ответы и слова принадлежать ему; но мы только не знаем сам ли он был их автором пли перенял их от других. Трибулэ является нам, то шутом, который не уважает никого, даже и духовенство, то представляется в виде юродивого и дает советы Франциску I и тот всегда им следовал.

Шут Трибулэ на средневековой гравюре

«Однажды, рассказывает Бонавевтура де Перьэ, король вошел в так называемую Святую Часовню в Париже, чтобы отстоять вечерню. Трибулэ последовал за ним; когда они вошли туда, то в часовне царила мертвая тишина. Несколько времени спустя, епископ начал “Deus in auditorium”; певчие ему вторили. Тогда Трибулэ встал со своего места, подошел к епископу и оскорбил его. Король увидев это, подозвал к ceбе шута и спросил у него зачем он это сделал; Трибулэ отвечал ему:

– Ах, кузен, когда мы сюда вошли, всё было тихо, а этот человек первый начал шуметь и его следует за это наказать.

Из этого видно, что королевские шуты пользовались большими преимуществами и им прощалось многое. Оскорбление духовенства считалось большим преступлением.

Трибулэ, между тем, относился всегда с большим презрением к знати, а такое неуважение также считалось таким же преступлением, как и оскорбление духовенства.

Однажды, какой-то вельможа угрожал Трибулэ, что изобьет его до смерти палками за то, что шут позволил себе; дерзко отзываться о нем. Трибулэ пошел жаловаться Франциску I:

– Не бойся ничего, – ответвил ему на это король, – если кто осмелится так жестоко обойтись с тобою, тот будет повешен четверть часа спустя.

– Ах, кузен, – возразил шут, – спасибо тебе за такую милость, только уж доверши благодеяние, прикажи его повесить на четверть часа раньше.

Это очень острое словцо для человека, который в своей юности был несчастным заикой; вероятно, метод воспитания, употребленный Ле Вернуа, был весьма действенен, чтобы вложить в такую рогатую голову столько ума, как об этом говорит Сан-Маро.

Но вот замечательна одна несообразность; в рассказанном нами анекдоте Трибулэ выставлен, как человек остроумный и который никогда не задумается над удачным отвнтом, тогда как в «Récréations historiques, critiques, morales et d’érudition» Дродю Радье (Париж 1787 г. 2 тома), выставляют этого шута, как политического советника одного из самых мудрых и вдохновенных.

Когда Франциск I предпринял в конце 1524 года экспедицию, которая должна была окончиться разрушением Павии и пленом короля, Трибулэ присутствовал на военном совете, собранном для того чтобы придумать средство, как проникнуть в Италию. Присутствовавшие, конечно, предлагали различные средства. Трибулэ, также бывший на этом совещании, обратился к Франциску с полною фамильярностью:

– Кузен, ты хочешь остаться в Италии?

– Нет!

– В таком случае, все ваши предложения никуда не годятся.

– А почему?

– Вы много рассуждаете о том, как проникнуть в Италии, но это вовсе не самое существенное.

– А что же самое существенное?

– Самое существенное – это выйти оттуда, а об этом никто и не думает говорить.

Четырнадцать лет спустя, когда Франциск I широко открыл двери своего королевства Карлу V и позволил императору, бывшему тогда в Испании, отправиться в Гент и наказать жителей города за их возмущение, чтобы таким образом Карл V не подвергался опасностям сопряженным с переездом через Атлантический Океан и Северное море; многие из приближенных короля порицали его великодушие, казавшееся им совершенно лишним: Трибулэ так же, как и герцогиня д’Этамп[41]41
  Известен анекдот, героиней которого была герцогиня д’Этамп, фаворитка короля.
  «Видите ли, брат мой, – сказал однажды Франциск I Карлу V, – эта красивая дама советует мне не выпускать вас из Парижа до тех пор, пока вы не уничтожите Мадридского трактата».
  «Если этот совет вы считаете хорошим, то ему необходимо следовать», – холодно ответил император.
  Но Карл V был очень любезен с герцогиней и во время обеда как бы нечаянно уронил дорогой бриллиант к ее ногам. Герцогиня Этамп подняла его и хотела отдать императору.
  «Он в очень красивых руках и я не могу взять его обратно», – возразил император с самой изысканной любезностью.


[Закрыть] советовали королю воспользоваться этим случаем, чтобы приобрести от Карла V некоторые важные уступки и даже задержать его пленником, чтобы заставить отменить трактаты, заключенные в Мадриде и в Камбрэ.

– Это очень милостиво со стороны нашего кузена пригласить к себе его кесарское величество, – сказал шут Трибулэ, сняв свой колпак с бубенчиками и надев его на кончик жезла; – я не хочу также отстать от тебя и сделаю ему и от себя подарок, когда он приедет в Париж.

– А какого рода будет этот подарок? – опросил король.

– Я дам ему свой колпак как магистру глупости, который со связанными руками и ногами бросается в объятия своего врага…

– Замолчи шут! – закричал на него Франциск; – император доверился моему королевскому слову и он не может опасаться, чтобы мы его тут задержали.

– Я не скажу ничего против этого, кузен; но подожду только конца, чтобы узнать, кому достанется мой колпак, тебе или императору, и пожалуй, что и вас обоих украсят этим головным убором вместо короны.

Карл V проехал по Франции с большим тpиyмфом: везде его встречали со звоном колоколов; у ворот города стояли депутации, одетые по-праздничному; словом, с ним обходились, как с королем в день его восшествия на престол. В честь императора давались банкеты, балы и маскарады. Карл V въехал в Париж 1-го января 1540 г. и город поднёс ему в подарок громадную серебряную статую Геркулеса, на котором была накинута львиная кожа сделанная из золота. Чтобы отблагодарить французов за такой радушный прием император обещал выдать одну из своих племянниц за герцога Орлеанского, третьего сына Франциска I и дать ей в приданое Милан; но он просил короля не докучать ему, во время его проезда по Франции просьбами подписать какой-либо договор, по поводу предполагаемого брака, из боязни, что потом могут сказать, будто император подписал такой договор против своей воли; но в то же время, император заявил, что лишь только достигнет он первого, принадлежащего ему города, как даст королю такое обеспечение, что король останется этим вполне доволен. Первым наследственным городом, которого достиг Карл V, был Валансьенн. Когда он туда приехал, посланные короля Франциска просили его исполнить данное слово; тогда только император снял с себя маску и положительно объявил, что ничего не обещал. После такого вероломного поступка, французский король мог только сожалеть, что не последовал советам Трибулэ.

Анекдот, в котором упоминается, что Трибулэ дал совет королю Франциску задержать Карла V в Париже, рассказывается еще иным более пикантным образом. Король увидел как-то, что его шут писал на своих табличках, которые он называл «Дневником глупцов» имя императора Карла V и спросил у Трибулэ, что это значит:

– Я пишу имя императора за ту глупость, которую он сделал, что прошел по Франции.

– А что ты скажешь на это, если я его отпущу из Франции? – спросил король.

– Тогда я сотру его имя и напишу твое.

К несчастью, доподлинность этих анекдотов весьма сомнительна. Трибулэ умер в 1539 году, как мы упоминали об этом раньше, именно тогда, когда Карл V проходил через Францию, отправляясь в Гент. Жаль предполагать, что Трибулэ умер даже ранее 1529 г., потому что Жан Маро, который уже сам не жил в это время, говорит о Трибулэ в прошедшем времени, как об этом мы упомянули выше:

«Трибулэ был дурак с рогатой головой».

Здесь заметим, кстати, что сын Жана Маро, Клемент Маро, камердинер Франциска I и затем его сестры, Маргариты Наваррской, слава которого крайне странным образом затемнила славу его отца, в своем «Послании петуха к ослу», изданном в 1635 г., говорит о маврах, прибывших из Туниса для того, чтобы оспаривать у шута милости двора:

 
«Не знаешь разве ты? Тунис ведь взят.
А Трибулэ теперь имеет братьев и сестер.[42]42
  Тунис был взят в 1535 г. Карлом V. Император был занят в это время уничтожением пиратства, которое приводило в отчаяние всю западную часть Средиземного моря и которое устроило себе логовища в гаванях Северной Африки: в Алжире, Тунисе и Триполи.


[Закрыть]
 

С другой стороны, в штате придворных служащих за 1534 – 1535 гг. говорится о Николай Ферриале, брате Трибулэ, а не о брате «покойного Трибулэ», так как, если бы шута «в то время уже не было бы в живых, то непременно следовало бы так выразиться. Трибулэ, шут Франциска I, вероятно, умер около 1536 года.

В сущности, если бы Трибулэ и был бы жив как утверждают эти анекдоты, то он совершенно не походит ни на Трибулэ Берньэ, ни даже на Трибулэ Раблэ, хотя автор «Пантагрюэля» два раза дает ему эпитет юродивого; лицо, которое изображает священник Медона в знаменитом свидании с Панургом, именно и есть настоящий дурак. Панург спрашивает у Трибулэ, хорошо ли он сделает, если женится и рассказал ему о своем деле в самых красноречивых и изящных выражениях. Но прежде чем последний успел кончить, Трибулэ ткнул его кулаком в спину, дал ему в руки бутылку и свиной пузырь с горохом и вместо всякого ответа, сказал ему, качая головою: «Богом тебе клянусь, остерегайся монахов. С этими словами он отошел прочь и стал играть пузырем, прислушиваясь к звуку горошин. После этого от него нельзя было добиться ни одного слова: Панург хотел еще обратиться к Трибулэ с каким-то вопросом, но тот вынул свою деревянную шпагу и хотел было ударить своего собеседника. Панург тогда сказал. «Нечего сказать, прекрасное решение. Этот шут очень глуп, этого нельзя отрицать, но еще глупее тот, который его ко мне привел, а я глупее всех, потому что сообщил ему свои мысли.»

Что же касается до того Трибулэ, которого изобразил Виктор Гюго, то это такой тип, который внушает к себе полное сочувствие; поэт обессмертил имя шута Франциска I. Эта идеальная личность, жертва отцовской любви, облагородила презренную должность королевского шута; это в полном смысле человек, он страдает, плачет и мстит за себя и только одно его имя напоминает исторического и легендарного Трибулэ.

Как кажется, кроме Трибулэ, при дворе Франциска I было еще много и других шутов. Клемент Маро оставил нам эпитафии некоего Жуана, шута Луизы Савойской, матери короля:

«Я был Жуаном, но никогда не имел жены и глупость моя была очень велика. Все дураки и все Жуаны приходите сюда за меня молиться, но только один после другого, а ни как не вместе; это место, как мне кажется, очень мало для всех. Притом все вместе могут говорить очень громко, а это потревожит мой покой. Кроме того, если какой-нибудь умный человек прочтет мою эпитафию, то я приказываю, если он вздумает посмеяться, то пусть лучше пройдет милю. Разве можно смеяться над умершим?»

В сущности этот Жуан только и известен по этой эпитафии Mapo. Конечно, он не был единственным соперником Трибулэ. Еще упоминается о некоем Вилльманоше, который, по словам Паскье[43]43
  Паскье был юрисконсультом: он родился в Париже и умер в 1615 г.; он известен тем, что в 1564 г. стоял за университет против иезуитов. Он был очень предан королевской фамилии и боролся против Лиги; в 1533 г. он оставил Париж вместе с Генрихом III и вернулся туда обратно с Генрихом IV в 1594 г. С 1604 года он исключительно посвятил себя литературе. Он в особенности известен своими девятью томами «Исследований Франции» и своими 22 томами «Писем», что составляет ценный материал для истории того времени.


[Закрыть], не отличался большою глупостью, а только, когда заходила речь о его свадьбе, то он говорил, что нет ни одной принцессы, которая не была бы в него влюблена. Конечно, вероятно к этому Вилльманошу следует отнести и два ответа Франциску I, о которых упоминает Бонавентур дэ Перье, не объясняя в точности имени автора этих ответов. «Так как в этой книге[44]44
  Les nouvelles récréations et voyeux devis.


[Закрыть] говорится о Трибулэ, то мы назовем еще одного шута, который посоветовал королю для улучшения его денежных средств, необходимых для войн, следующее: «Одно из этих средств, государь, – сказал шут, – это то, чтобы ваши обязанности исполнялись бы попеременно некоторыми жителями королевства,[45]45
  Вилльманош подразумевал под этим, что Франциск I приказал для поправления финансов некоторым из жителей своего королевства исполнять поочередно обязанности короля.


[Закрыть] сделав это, я ручаюсь, что у вас прибавиться, по крайней мере, два миллиона золотом. Конечно, король и его приближенные много смеялись над этим. Другое средство заключалось в том, чтобы издать эдикт, по которому кровати всех монахов должны быть проданы, а вырученные деньги внесены в казну.

Однако, ни Жуан, ни Вилльманош не затмили звезды Трибулэ при дворе Франциска I. Любимый шут до самой смерти оставался при занимаемой им должности. Но в следующее царствование и даже с 1586 г. эта должность перешла к другому, который, действительно, был умным человеком или, но крайней мере, очень ловким; он был представлен потомству Брантомом. Прптом ннкто не оспаривал тех острот, которые приписывались этому шуту, как оспаривались разные острые словечки, приписываемые Трибулэ. Этот король шутов и мистификаторов своего времени был знаменитый Брюскэ.

Глава V. Официальные шуты (продолжение)

Брюске.

Настоящее имя Брюскэ было Иеган-Антуан Ломбар. Его прозвали Брюскэ, вследствие живости его характера и его скорых возражений.

Он был родом из Прованса и после своих первых же дебютов занял уже известное положение в среде шутов. Лишь только он брал в руки жезл, как становился мастером своего дела. При исполнении своих обязанностей шута, он призывал на помощь свое пылкое воображение, и весь запас остроумия детей этой чудной и веселой страны, Прованса, которые отличаются свободным, независимым умом. Прованс – это колыбель замечательных ораторов и вообще тех талантливых людей, которые сыграют всякую роль с одинаковым успехом, хотя бы даже это была роль шута.

«Первым дебютом Брюскэ, говорит Брантом, был лагерь в Авиньоне (во время вторжения Карла V в Прованс, в конце 1536); Брюскэ отправился туда, чтобы заработать немного денег; он назвался врачом, чтобы лучше разыграть свою роль, отправился в ту часть лагеря, которую занимали швейцарцы и ландскнехты. Он ни одного из них не вылечил, а многих отправил к праотцам, потому что несчастные умирали, как мухи… Но самое худшее было то, что Брюскэ скоро открыли и предали суду; дело дошло до коннетабля[46]46
  Коннетабль Франции (фр. Connétable de France) – высшая военная государственная должность в средневековом Французском королевстве.(Прим. ред.)


[Закрыть], герцога Монморанси; тот приказал его повесить.[47]47
  Герцог Монморанси, коннетабль Франции родился в 1492 г., а умер в 1567 году. Первый раз он участвовал в сражении при Мариньяне в 1515 году. Во время битвы при Павии в 1525 г. он был взят в плен вместе с Франциском I. В 1536 году он защищал Прованс против Карла V; в этой борьбе он следовал тактике Фабия Максима и поэтому получил прозвище «французского Фабия». В 1522 году он был сделан маршалом Франции, а в 1538 коннетаблем Франции и принимал деятельное участие в религиозных войнах: он был убит в сражении при Сен-Дени, который он и отдал протестантам в 1567 г. Еще ранее того, он потерпел неудачу в сражении при Сен-Квентине против испанцев в 1557 г. и был принужден заключить мир в Като-Камбрезис в 1559 г. От 1531 до 1567 гг. он был одной из самых замечательных личностей вместе с Мишелем-де-Лопитильип Франсуа-де-Гизом, которые принимали участие в государственные делах.


[Закрыть] Об этом донесли Дофину, что Брюскэ – это самый забавный человек в мире, и его необходимо спасти.

Дофин, впоследствии король Генрих II, приказал привести Брюскэ к себе и, найдя его, действительно, очень забавным, взял к себе на службу». С этого времени и началась карьера Брюскэ в качестве шута. Когда Брюскэ был представлен Дофину, то последний обратился к нему с вопросом, что не стыдно ли ему было уморить всех этих людей своими лекарствами: «Государь, – ответил Брюскэ, – разве покойники жалуются на меня? Ведь я вылечил их навек от лихорадки».

«Перрониана», сборник острот и шуток, приписываемых знаменитому кардиналу Дю-Перрону[48]48
  Жак Дави-Дю Перрон, дипломат и кардинал, родился в 1556 году в Сен-Ло, умер в Париже в 1618 г. Он был сыном кальвинистского пастора и отрекся от реформатства; затем был лектором при Генрихе III, а потом послом Генриха IV при папском дворе. Он любил литературу и написал речь по случаю кончины Ронсара.


[Закрыть], где рассказывается совершенно иначе о первых дебютах Брюскэ: «Он был родом из Прованса и сначала занимался адвокатурою. Он прибыл ко двору по какому-то делу но в течение трех месяцев ничего не мог сделать. Он пустил в ход все возможные средства, но всё было напрасно; тогда он взялся за шутовство и имел успех; видя, что адвокатура, которою он занимался, дает ему слишком мало прибыли, он совершенно ее забросил и вступил в должность придворного шута, что конечно, для него было более прибыльным…»

Рис. 22. Брюскэ по Торбидо

Конечно, следует признаться, что анекдот, приведенный Брантомом, очень пикантен и дает более полную идею о талантах и смелости Брюскэ, чем анекдот, рассказанный в Перраниане. Но каков бы ни был источник, вследствие которого Брюскэ был осыпан такими милостями, все же его повышение совершилось слишком быстро; Брюскэ был в числе призванных ко двору Дофина и сделался сначала смотрителем за гардеробом принца, потом его камердинером и наконец, почтмейстером в Париже. Подобная должность была очень выгодна; Брюскэ в скором времени сделался очень богатым; но все же почта приносила ему сравнительно меньший доход, чем его разные выходки у принцев и у знати; он обыкновенно намечал какую-нибудь дорогую вещь и употреблял всевозможные ухищрения, лишь бы только заполучить ее. Так, он поступил с герцогом Альбой[49]49
  Фердинанд Альворец-де-Толедо, герцог Альба, состоял на службe у Карла V и у Филиала II в качестве полководца и государственного человека. Он разбил протестанских принцев при Мюльберге в 1547 г. Но он наиболее известен по своему управлению Нидерландами от 1560 до 1575 гг. Герцог Альба способствовал более, чем кто-либо отторжению от Испании северных провинций Голландии. Позднее, он покорил Португалию для короля Филиппа II. Он, как говорят, посоветовал Екатерине Медичи устроить резню Варфоломеевской ночи, уверяя, что лучше стереть с лица земли вождей кальвинистской партии, чем воевать против темных сектантов. Ему также приписывают следующие замечательные слова: «Государыня, голова осетра стоит дороже тысячи голов лягушек».


[Закрыть] в Брюсселе. А когда кардинал Лотарингский приехал туда для заключения мира в Кото-Камбрезисе. Мир был подписан 3-го апреля 1559 г. с Филиппом II, королем испанским; этим был положен конец итальянским войнам.

Кардинал Карл Лотарингский, брат знаменитого Франсуа де Гиза, был назначен Генрихом II подписать этот мир, подготовленный коннетаблем де Монморанси, бывшим в плену у испанцев после поражения при Сен-Квентине. Кардинал взял с собою Брюскэ и представил его королю Филиппу, II, которому шут очень понравился, тем более, что последний хорошо говорил по-итальянски и по-испански. Филипп II осыпал его дорогими подарками, но, казалось, что шуту и этого было мало: однажды, давался большой обед, по случаю заключения мира; на этом празднестве присутствовало много знатных дам и мужчин; в конце обеда, когда уже были поданы фрукты, Брюскэ устремляется к одному из концов стола, берет края скатерти, завертывается в нее, постепенно собирая в то же время ножи, тарелки и блюда, так что, когда он обвернулся во всю скатерть, то положительно очутился нагруженным приборами, но все это он сделал так быстро и осторожно, что король и все приглашенные много смеялись. Филипп приказал выпустить шута и отдать ему всю его добычу. Но что всего удивительнее, так это то, что Брюскэ даже не порезался ножами, которые были задернуты в скатерти.

Но это, конечно, была не единственная выходка Брюскэ при дворе короля, Филиппа II. Последний также держал у себя в Мадриде шута и хотел показать его французскому двору; но всё время, которое испанский шут провел в Париже, Брюске мистифицировал его сколько только мог.

По словам Брантома, шут Филиппа II во время своего пребывания в Париже был послан к Брюскэ, который должен был его поместить у себя и содержать его; но хитрый шут постоянно обманывал испанца.

У испанского шута были взяты с собою в Париж четыре прекрасные лошади, которых Брюскэ посылал каждую ночь с почтою, но об этом не подозревал никто из людей испанца, потому что за ужином их подпаивали вином и они спали, как убитые. Когда испанский шут увидел, что его лошади стали худеть, то Брюскэ объявил ему, что это происходит от воды Сены и что так будет продолжаться, по крайней мере, два месяца, пока лошади совершенно но привыкнут к ней; «так обыкновенно, бывает со всеми лошадьми иностранцев», заметил шут. Однажды, испанский шут встал как-то ранее обыкновенного, а почтарь несколько запоздал и первый увидел своих лошадей в мыле и воскликнул:

– Ах, Брюскэ, мои лошади обливаются потом, верно их гоняли всю ночь.

Но Брюскэ успокоил его, сказав, что в то время, как поили лошадей, они легли в воду; словом, он обманывал своего гостя, как только мог.

«Король Генрих подарил испанскому шуту хорошую золотую цепочку, которая стоила триста экю, Брюскэ заказал и себе точно такую же цепочку, только медную, но велел ее позолотить, как можно лучше и затем обменялся цепочкою с испанским шутом. Когда последний уехал во Фландрию, то Брюскэ написал все откровенно королю Филиппу, заметив при этом, что его шут не более, как глупый фат. Когда Генрих II узнал об этом, то остался этим очень недоволен и приказал Брюскэ отослать обратно испанскому шуту его цепочку: последний мог бы подумать, что сам король подарил ему, в насмешку, медную цепочку. Брюскэ, конечно, исполнил приказание короля и Генрих II наградил его за это».

Конечно, это были грубые шутки, которые напоминают мошенничество бродяг. Но вот еще один пикантный рассказ о выходке Брюскэ; тут он уже является настоящим шутом, забавным и остроумным, а не мистификатором, не разбирающим средств для своих шуток.

Король Генрих II торжественно въехал в Руан в 1550 году и председательствовал в торжественном заседании Нормандского парламента. Королева Екатерина Медичи, Mapия Лотарингская, вдовствующая королева, регентша Шотландии, вдова Иакова и придворные дамы их свиты присутствовали на этом заседании в соседней комнате, отделенной от залы трельяжем из орешника, так, чтобы они могли все видеть, но их бы никто не видел. Заседание не представляло никаких особенностей и было довольно скучно, благодаря напыщенной речи генерального адвоката Мартинбоца, который должен был приветствовать короля. Но лишь только король вышел из залы, то королевы и их свита вышли из соседней комнаты в залу, чтобы несколько развлечься и уселись в креслах судей, тогда как королева поместилась на троне, с которого только что сошел король. Брюскэ, конечно, также был в свите короля и занял место на скамье адвокатов. Затем, с апломбом консула, прерванного в своем деле, он стал говорить быстро и оживленно, решая одно дело за другим, защищая то ответчика, то истца, пересыпая свою речь латинскими цитатами и подводя статьи закона; конечно, присутствовавшие здесь королевы и сопровождавшие их дамы умирали со смеху; когда Брюскэ кончил, то все дамы отправились осматривать здание и королева пожертвовала сумму в сто фунтов на заключенных.

Главный peгистратор парламента, свидетель такого чрезвычайного заседания, увековечил его память, внеся это в регистр после официального заседания, которое, благодаря скучной болтовне Мортинбоца, было более занимательно[50]50
  См. Флокэ. Histoire du Parlenieut de Roueu т. II. стр. 19. 8.


[Закрыть].

Шутка Брюскэ, почти два века спустя, опять всплыла на поверхность и присутствии таких же знаменитых особ. К 1837 году герцог Орлеанский, старший сын Людовика-Филиппа, посетил суд в Руане вместе с герцогиней Орлеанской. Г-н Флокэ, главный peгистратор суда, попросил позволения у высоких посетителей прочитать им некоторые извлечения из регистра парламента; эго чтение вызвало всеобщий смех. Это оказался протокол того самого заседания, в котором Брюскэ выразил, таким блестящим образом, свои способности по части юридических наук.

Это не в первый раз, что Брюскэ смеялся над судебными властями. Гильом Буше[51]51
  Cм. Sérées. Гильома Буше. Руан. 1635. книга II, стр. 635.


[Закрыть] приводит еще другую выходку этого шута, жертвой которой сделался советник парижского суда.

«Я расскажу вам еще об одной выходке Брюскэ и вы от души посмеетесь над этим. Один из советников парижского суда обедал в одном из предместье, где Брюскэ был почтмейстером: советник обратился к нему, прося его дать ему оседланную лошадь, чтобы только доехать до суда. Брюскэ, проиграв в суде какое-то дело, дал советнику самую лучшую из почтовых лошадей. Советник сел на нее в своей судейской мантии, Брюскэ послал за ним вслед почтаря, который стал трубить в рожок и погонять лошадей. Лошадь, на которой сидел советник, также пустилась в галоп, так что седок никак не мог остановить своего коня до следующей почтовой станции. Можете себе представить, как смеялся Брюскэ, когда увидел советника, возвращающегося обратно всего в грязи

Брюскэ очень часто нападал на духовенство, даже на пастырей церкви, как это видно из анекдота, о котором упоминает Ноэль дю Файль.

Один епископ сделался предметом насмешек Брюскэ; это духовное лицо очень боялось смерти и даже никто из приближенных не осмеливался произносить слова «умер», а обыкновенно говорили: «он болен, но теперь совершенно здоров». Однажды, епископ возвращался в свой замок, отстоявший на одно лье от города, который был его местом службы. Брюскэ узнал этого человека с таким странным характером и поехал вслед за епископом; пришел в его замок, раскланялся с хозяином, попросил у него благословения, отведал предложенного вина, поблагодарил его преосвященство и сказал, что должен оставить замок, так как ему необходимо было в тот же вечер быть в городе; затем, попросил метр-д’отеля снабдить его письмом, чтобы можно было достать свежих лошадей в городе, когда он поедет дальше. Заручившись письмом, Брюскэ переменил на нем адрес и написал новое письмо, стараясь подражать почерку метр-д’отеля, выводя длинные готические буквы, именно такие, над которыми смеялся Эразм, говоря, что все знатные люди пишут такими буквами, благодаря своему полному невежеству в науках. потому что они считали такое знание слишком унизительным для себя. Прибыв в город, Брюскэ представил это подложное письмо викарию, который, прочитав его, был очень удивлен, узнав из письма, что епископ на пути в замок был очень утомлен и скончался от апоплексического удара, приехав в замок; епископу не пришлось, как он этого всегда желал, умереть среди своей дорогой паствы. Поэтому прислуга замка просит, чтобы духовенство города прибыло в замок с надлежащей церемонией для перенесения тела епископа в собор. Лишь только в городе разнесся слух о смерти епископа, как тотчас город был увешан черными флагами, заказан гроб и воздвигнут катафалк.