Текст книги "Шолом-Алейхем"

Украинскую, к месту добавим, литературу тоже знал и любил. Вевик (Волф) Рабинович (1864–1939), мастер по изготовлению перчаток, в воспоминаниях о старшем брате скажет: «В 1879 году Шолом привёз из Софиевки в Переяслав множество украинских народных песен, а также стихи Тараса Шевченко. Говорю “привёз”, то есть распевал и декламировал. Шолом охотно рассказывал о жизни в Софиевке, о тамошних лесах и полях, о песнях, которые пели крестьяне. Говорил он о великом украинском поэте Тарасе Шевченко. Он пел “Думы мои”, “Як умру, то поховайте”, “Реве та стогне Днипр широкий”»[52]52
  Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть].

Любил. Но вы же понимаете, что такое любовь и что такое любовь-страсть.

* * *

Самое время сказать несколько слов о стихах самого Шолом-Алейхема, тем более что именно в белоцерковский период, в 1884 году, его стихи были впервые напечатаны в «Фолксблат»: «Нашему поэту», «Дочь еврея», «Еврейские крючкотворы», «Новогоднее». «Шолом-Алейхем-поэт» – непривычное сочетание, Шолом-Алейхема мы воспринимаем как прозаика. Но тогда, в начале пути, он всерьёз задумывался над своим поэтическим призванием и намеревался остановиться именно на этом поприще. «Фолксблат» в том же году даже анонсировал его роман в стихах «Панорама», который, впрочем, так и не был написан. Зато в 1892-м Шолом-Алейхем опубликовал первую главу из поэмы «Прогресс и цивилизация» (и не продолжил её). К исходу века Шолом-Алейхем напрочь разочаруется в себе как в поэте, в 1897 году напишет дочери Тисе: «Я не мастер писать стихи. Я люблю прозу. Простую, хорошую, честную прозу»[53]53
  Шолом-Алейхем. Собрание сочинений: В 6 т. – М.: Худож. лит-ра, 1974. – Т. 6.


[Закрыть]; будет называть себя «неудавшимся поэтом»; скажет, что «дал развод музе песен», однако в 1905-м, под впечатлением от еврейских погромов, ещё сочинит два стихотворения: эпитафию себе на могилу и весьма саркастичную колыбельную «Спи, Алёша» – от лица Николая II, укладывающего спать наследника и наказывающего ему, как вырастет, не жалеть для бунтовщиков ни розг, ни виселиц. Опубликованная нелегально, в Вильно, «Спи, Алёша» разошлась по всей «черте». Вевик Рабинович вспоминает, что не один раз слышал, как ее напевали работницы и рабочие бердичевской типографии. Ещё одна, неполитическая, колыбельная Шолом-Алейхема входит сейчас во все антологии еврейского фольклора без указания имени автора, как «народная песня». Да и другие его стихи тоже разошлись по еврейским местечкам, и напевавшие их ремесленники и модистки были уверены, что у песни нет автора, что она народная.

* * *

На гонорары от «Фолксблат» содержать семью было невозможно, жить за счёт тестя не хотелось, и Шолом-Алейхем выезжает в Киев в поисках работы. «Зять Лоева» – это что-то да значило, и Шолом-Алейхем поступает на службу к Бродскому, чьё имя потом в его текстах станет синонимом запредельного богатства в устах каждого местечкового еврея. Лазарь Израилевич Бродский (1848–1904) был крупнейшим сахарозаводчиком Российской империи (четверть всего производимого в империи сахара давали именно его заводы) и, кроме того, щедрым меценатом: на его средства содержались в Киеве еврейская школа и еврейская больница, Бактериологический институт, он давал деньги на развитие трамвайного транспорта, построил в городе хоральную синагогу, финансировал строительство Политехнического института. У Бродского на Екатеринославщине были обширные земельные владения, которые он заселил еврейскими колонистами, – проверять, как им живётся, и был откомандирован Шолом-Алейхем. Еврейским поселенцам на землях Бродского жилось хорошо – вернее, как «хорошо»? – неплохо; а если уж быть совсем точным, то так себе. Они успешно возделывали землю, но если б у них была нужная техника (а не один плуг на одиннадцать душ мужского пола и одна борона на десятерых), то возделывали бы ещё успешнее. Но главное – болезни, а ни одной больницы и ни одного врача. Зато раввинов, которым надо выплачивать деньги из своего кармана, – хоть отбавляй: по раввину на каждые восемьдесят пять жителей, – складывать их штабелями, что ли? Всё это, объездив четырнадцать колоний, ревизор описал в своей докладной записке, добавив свои соображения, как можно улучшить быт и хозяйство колонистов.

Бродский не очень любил, когда ему советуют, что делать, и, прочитав докладную, высмеял Шолом-Алейхема. Тот вспылил и уволился со службы.

Следующим местом работы стало страховое товарищество «Прометей» – впрочем, тоже ненадолго.

А в 1885 году Лоев неожиданно умер и оставил дочери огромное наследство, опекуном которого она, выдав доверенность, назначила своего мужа. Это были очень большие деньги, нигде биографы не говорят, сколько именно (и в письмах самого Шолома-Алейхема тоже нет этих цифр), но вполне вероятно – с землями и ценными бумагами, – что и до миллиона.

В Киев Шолом-Алейхем перебрался не сразу – в сентябре 1887-го. (Лето семья провела на чешском курорте Карлсбаде (Карлови-Вари) – он впервые побывал за границей, теперь он мог себе это позволить.) В Киеве открыл контору по купле и продаже сахара и пшеницы, снял квартиру по Маловасильковской, 26. В 1887-м родилась дочь Ляля (Сарра), в следующем году – третья дочь Эмма (Ноэм).

Теперь всё должно быть только хорошо. Теперь он жил в Киеве. «Шолом-Алейхем жил в Киеве. Не знаю, по какому праву. Он не имел высшего образования и не был ни купцом, ни ремесленником. По-видимому, знаменитый писатель жил либо по фиктивному свидетельству, полученному в ремесленной управе за взятку, либо он выплачивал ежемесячную взятку полиции прямо в руки. Полиция была до умиления чувствительна к дарам. Но, возможно, Шолом-Алейхем избегал личных встреч с приставами и околоточными и расплачивался с ними через швейцаров. Таких евреев называли “швейцарскими подданными”»[54]54
  Финк В. Шолом-Алейхем и его время // Шолом-Алейхем. Тевье-молочник. Повести и рассказы. – М.: Худож. лит-ра, 1969.


[Закрыть].

Швейцарский ли подданный, марокканский ли – не страшно. Ему нет ещё тридцати, он полон сил и замыслов, он работает одновременно над двумя-тремя текстами, а мысли бегут к четвёртому. Только что в приложении к «Фолксблат» опубликован его «Реб Сендер Бланк и его почтеннейшая семья» – «роман без романа», как говорится в подзаголовке, то есть без «ро́мана», без любовной сентиментальщины перипетий: чистый юмор в каждом слове – наслаждайтесь. Он начал писать его продолжение – «Маркус Бланк»; впереди «Последний из семьи Бланк» – будет трилогия, будут еврейские «Ругон-Маккары», еврейский Золя. (Не напишет. А в 1903 году первую часть трилогии основательно переработает, сократит, ещё и ещё раз поправит стилистику и назовёт старое-новое творение «Сендер Бланк и его семейка. Роман без романа».)

Критика же, однако, заметила не роман, а вещицу поменьше: опубликованный в «Фолксблат» годом раньше, в 1887 году, рассказ «Ножик» – про мальчика, так мечтавшего о ножике, что не сдержавшегося и укравшего его у постояльца, и потом замученного совестью. Простая история, слишком простая, написанная печально-весёлым языком, «рассказ для детей», как указано в подзаголовке. Но именно с «Ножика» началась слава Шолом-Алейхема и начался писатель Шолом-Алейхем. До этого всё было разминкой, упражнениями, поисками жанра.

«Мои писания, однако, в те времена были не более чем забава, пока не случилась история с “Ножиком”, которая изменила характер моего творчества, как и мою жизнь. В те дни меня занимала коммерция – деньги, биржа, ценные бумаги и тому подобные вещи, не имеющие никакого отношения к литературе. Я достиг тогда вершины своего благосостояния, обладал большими деньгами и, возможно, пошёл бы по иному пути, по тому пути, который некоторые считают настоящим. Но случилось иначе. Приехав однажды в Киев по разным важным делам и устав за день, я лёг спать, но уснуть не мог. Поднявшись, я присел к столу и написал, верней, изложил душу в рассказе о своих детских годах, которому дал название “Ножик”. Написанное я отправил в редакцию и забыл о нём. И вот однажды читаю “Восход” (“Книжки Восхода” – еврейский ежемесячный литературно-публицистический журнал на русском языке, выходивший в Петербурге с 1881-го по 1906 г. – А. К.) и вижу литературный обзор за подписью «Критикус” (Дубнов [Семён Маркович (Шимон Меерович) Дубнов (1860–1941) – еврейский историк, автор капитального труда “Всемирная история еврейского народа” (10 томов; 1925–1929) и мн. др., а также публицист; вскоре после описываемой истории становится близким другом Шолом-Алейхема. – А. К.]), который среди всякой чепухи упоминает и о моём “Ножике” Со страшным сердцебиением прочитал я несколько тёплых строк “Критикуса” Он хвалил мой “Ножик” и утверждал, что молодой автор обнаруживает талант и со временем подарит нашей бедной литературе на разговорном языке идиш хорошие произведения. Исполненный благодарности, со слезами на глазах, я ещё раз перечитал эти слова милого “Критикуса” и дал себе слово писать в этом роде ещё и ещё»[55]55
  «К моей биографии», перевод Р. Рубиной.


[Закрыть].

Теперь Шолом-Алейхем понимал, что литературе нужно от него и что ему – от литературы. И чего литературе не нужно вообще ни от кого бы то ни было.

* * *

В те годы самым популярным и читаемым писателем на идише был, нет, не Менделе Мойхер-Сфорим и не Линецкий, а некий, глубоко сейчас забытый Нохум Меер Шайкевич (1846–1905), писавший под псевдонимом Шомер. Его стилистически неприхотливыми, но полными головокружительных интриг и приключений романами еврейские издатели наводнили всю «черту»[56]56
  Заметим, что то же самое происходило и в русской литературе. В 1890-е самым читаемым писателем во всей империи был не Толстой и не Достоевский, а некий Игнатий Потапенко – кто сейчас читает его, кто хотя бы знает его имя?


[Закрыть]. Шомер, а потом и его последователи, которых тоже было немало, поступали так: брали нашумевший французский бульварный роман, того же Поля де Кока или Эжена Сю, вместо французского юноши и французской девушки ставили молодого местечкового еврея и местечковую еврейку, а дальше пошло-поехало по испытанным лекалам: любовь, разлука, коварный соперник, верный друг, кровавое преступление, в конце концов, пройдя все испытания, местечковые евреи неизменно оказывались незаконнорождёнными или украденными в детстве детьми каких-нибудь графов или баронов, встречались – всё, свадьба. Таких романов были сотни (только в 1888 году один Шомер опубликовал двадцать шесть своих книг), они выходили тиражом в десятки тысяч экземпляров, евреи «черты» рыдали над тяжкой судьбинушкой героев, затаив дыхание, гадали, как те выберутся из очередного капкана, подготовленного им автором, – и знать не знали, что еврейская литература бывает другой: ироничной, остроумной, наконец, просто умной – ни Линецкому, ни Мойхер-Сфориму было просто не втиснуться меж тесно подогнанных друг к другу шомеровских кирпичей.

И Шолом-Алейхем дал Шомеру бой. В 1888 году он в Бердичеве напечатал брошюру – памфлет под названием «Суд над Шомером, или Суд присяжных над всеми романами Шомера, застенографировано Шолом-Алейхемом». Памфлет Шолом-Алейхема следовало бы привести здесь полностью. Это душеполезное чтение и для современного читателя, но объём нашей книжки оговорён заранее, и никто нам этого не позволит сделать. Поэтому – выдержка из первой главы – «Обвинительный акт»: «Словно песок и мусор, просыпались “народные писатели”, романоделы и до того запрудили еврейскую литературу своими “романами”, – да ещё какими! – до того наводнили ими весь мир, до того испортили вкус публики, что никто и в руки брать не хочет других произведений, кроме этих “романов”. Более того, все читатели стали писателями; все мальчишки, все праздношатающиеся – романистами! Достаточно любому парню прочесть какую-нибудь книжонку, чужой роман, как он уже становится романистом; он лишь переделывает имена героев, даёт произведению еврейское название и за бесценок продаёт первому попавшемуся книгоноше свой “сверхзанимательный роман” в четырёх частях с эпилогом. Книгоноша становится издателем, мошенник – “народным писателем”, “романистом”, а толпа принимает это за товар. И пошло.

Самым крупным, плодовитым и богатым из всех этих тараканов, жучков и червей является великий “романодел”, наш подсудимый Шомер.

Этот молодчик взялся не на шутку затопить еврейскую литературу своими невозможными, водянистыми романами, своими диковинными произведениями, стоящими ниже всякой критики. Они, безусловно, вредны читателям, как яд, ибо извращают его лучшие чувства ужасными небылицами, дикими мыслями, душераздирающими сценами, о которых еврейский читатель раньше не имел никакого представления.

Это показалось странным нашим представителям. Была выделена комиссия. Обследовав полсотни романов Шомера, она пришла к следующим выводам:

а) почти все они просто украдены из других литератур;

б) все сшиты на один покрой;

в) романодел не даёт реальных, подлинных картин еврейской жизни;

г) поэтому его романы к нам, евреям, никакого отношения не имеют;

д) эти романы лишь расстраивают воображение и никакого поучения, никакой морали дать не могут;

е) они содержат лишь словоблудие и цинизм;

ж) они, кроме того, очень плохо составлены;

з) автор, по-видимому, невежда;

и) школьникам и взрослым девицам ни в коем случае нельзя давать этих романов;

к) было бы большим благодеянием выкурить его вместе со всеми его диковинными романами из еврейской литературы с помощью конкретной систематической критики.

Здесь, на столе, лежит перед вами полсотни романов этого романодела. Они служат лучшим доказательством того, к чему может привести невежество сочинителя, наивность читателя, а также молчание критики, терпящей существование таких романистов»[57]57
  Перевод Е. Лойцкера.


[Закрыть].

И ещё – из главы «Речь прокурора»:

«Господа судьи и господа присяжные заседатели! Подсудимый, сидящий перед нами, – не вор, не злодей, не мошенник. Он не совершил никакого уголовного преступления. Он никого не оскорбил, ни у кого ничего не отнял, никого по миру не пустил, – и всё же он сидит у нас на скамье подсудимых, как настоящий преступник, как подсудимый. Что же это значит? В чём его особенность? По-моему, господа присяжные заседатели, он более преступен, чем вор, злодей, душегуб. Этот злодей не вышел убивать людей на большой дороге со шпагой, или копьём, или с обухом в руках, – нет! Он всего лишь выступил против невинной еврейской литературы и, изуродовав народный язык, испортил вкус публики, совратил множество простых читателей, которые без критики не умеют отличить хорошее от плохого, блуждают в темноте и поэтому не понимают разницы между произведениями Абрамовича и мусором, какой им подносят сочинители, вроде подсудимого Шомера.

Обмануть человека, отнять у него деньги, убить, зарезать, по-моему, менее преступно, чем обмануть целый народ, зарезать целую литературу, испортить вкус тысяч читателей, ибо в первом случае страдает коллектив, множество, вся народная масса.

Поглядите-ка, до чего этот романодел довел нас! Посмотрите, до чего он извратил чувства и испортил вкус массового читателя. Любой ремесленник, любая женщина, любая девушка так напичканы сумасбродными небылицами, что они, эти читатели, уже не способны взять в руки путную, поучительную книгу, а только “сверхзанимательные” романы Шомера! А в них описывается много сложных, запутанных интриг, трогательных и душещипательных сцен: в них воруют и разбойничают среди бела дня, выкапывают мертвецов из могил, дерутся и убивают из-за прекрасной брюнетки или красивого блондина. Есть и другие подобные дикие выдумки, заимствованные из разных пустых русских, немецких или французских романов»[58]58
  Перевод Е. Лойцкера.


[Закрыть].

Казалось бы, Давид и Голиаф: кто такой Шолом-Алейхем, только-только начавший печататься, – и кто такой Шомер с его тиражами, сотней романов и славой первого еврейского писателя; но – невероятно – Шолом-Алейхему удалось. Сила смеха: язвительный и саркастичный памфлет заставил простого читателя увидеть шомеровские романы его, Шолом-Алейхема, глазами – и устыдиться. Или ужаснуться. «Читатели восторженно приняли “Суд над Шомером”, – напишет в своих воспоминаниях о Шолом-Алейхеме его друг Мордехай Спектор. – Многие из них стыдились признаться, что когда-то читали Шомера. Книжки его редко стали появляться на книжном рынке»[59]59
  Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть].

На следующий год, в 1889-м, Шомер уехал в Америку. Первый в истории человечества бой высокой литературы с массовой выиграла литература высокая.

* * *

Отрицая – утверждай; у слова «критика» два значения; и в том же, 1888 году неожиданно для себя ставший литературным критиком Шолом-Алейхем публикует в приложениях к «Фолксблат» цикл статей о современных еврейских писателях: Мойхер-Сфориме, Линецком, Спекторе, Мордхе-Арне Шацкесе (1825–1899), точнее, об их произведениях, которые он анализирует с тем, чтобы найти ведущую тему еврейской литературы. И находит, цикл статей называется «Тема нищеты в еврейской литературе». У Шомера сотоварищи еврейский принц когда-нибудь обязательно разбогатеет; у Мойхер-Сфорима и других рассмотренных Шолом-Алейхемом писателей типичный еврей – это местечковый бедняк, которому богатство не светит, точнее, светит и греет – но никогда не достанется, ибо оно иллюзорно. Да и в произведениях самого Шолом-Алейхема, какое ни возьми («Семьдесят пять тысяч», «Заколдованный портной», «Менахем-Мендл», «Тевье-молочник», «Выигрышный билет», «Весёлая компания», «Шестьдесят шесть», «Мальчик Мотл», даже в романе «С Ярмарки» автобиографический герой Шолом-Алейхема всю жизнь будет мечтать о кладе), богатство – синоним мечты, а не реальности, и еврей – весёлый, но нищий.

* * *

Утверждая – утверждай. Ещё в конце августа 1886 года, став опекуном огромного наследства, Шолом-Алейхем на собрании киевских еврейских писателей объявил, что хочет издавать свой собственный литературный журнал на идише, в котором соберёт все лучшие еврейские литературные силы.

Программу и задачи нового издания Шолом-Алейхем изложил, отвечая на вопросы, в письме Линецкому:

«4. Цена – самая дешёвая, дабы осчастливить многих и многих.

5. Затея моя предпринята не ради прибылей, а во славу еврейского языка.

6. Программа будет такая, какой не упомнят со времён Адама.

7. Она будет содержать всё, включая птичье молоко.

8. Вводится систематическая критика того, что выходит на еврейском языке.

9. Если где-нибудь имеется еврейский писатель, и стоящий, он мой.

10. Плачу (и, что называется, чистоганом) за каждую строчку от 2 до 10 копеек за прозу, от 10 до 20 – за поэзию.

11. Хочу изгнать манеру эксплуатировать автора при помощи лести.

12. В первом сборнике я дам оригинальные статьи разных писателей, пишущих по-еврейски, а также гебраистских и русских писателей в переводе на еврейский язык, целые, не очень большие рассказы, новеллы, поэмы, один роман, немного стихов (и хороших), а также разное из всех отраслей знания и из области языка.

13. О медицине, гигиене, кушаньях, напитках и тому подобном тоже будет»[60]60
  Перевод И. Гуревича.


[Закрыть]

«<…> я расшибу голову публике тем, что в одно прекрасное утро вдруг выйдет в свет большой еврейский сборник, да такой, каких свет не видал, но без объявлений, без барабанного боя, без трезвона, без выманивания денег, без премий, но – с оригинальной программой, с твёрдо установленной оплатой сотрудников, с доступнейшей ценой, со всеми достоинствами, со всеми привилегиями; в общем, брат мой, это будет нечто особенное, такое, чего и на древнееврейском не было. И представьте себе – это нравится публике, в течение двух недель я получил уже больше половины материала. И что за материал! И от каких писателей! От каких еврейских писателей! Товар высочайшей марки. Первые известия о нем появятся, когда сборник будет полностью готов; за деньгами остановки нет, и трезвонить мне ни к чему…»[61]61
  Тоже.


[Закрыть] – говорит Шолом-Алейхем в письме к писателю Якову Динезону (1856–1919), который будет его близким другом.

Первый номер «Ди юдише фолксбиблиотек» («Еврейская народная библиотека») – журнала, по сути, скорее, альманаха, Шолом-Алейхема вышел летом 1888 года и имел три раздела: беллетристику, критику, публицистику. Все, кто писал в то время на идише, прислали Шолом-Алейхему свои повести, стихи, рассказы, статьи – и старшее поколение писателей, и совсем молодое. Сборник действительно получился замечательным: повесть «Заветное кольцо» Мойхер-Сфорима, баллада «Мониш» ещё одного будущего классика еврейской литературы Ицхока-Лейбуша Переца (1857–1915), написанная специально на идише, хотя до этого Перец писал только на древнееврейском; мемуары поэта и публициста Аврахама Бера Готлобера (1810–1899) и многое другое. Сам Шолом-Алейхем в своём журнале выступил и как романист («Стемпеню»), и как критик (статья о Гейне и Бёрне), и как публицист (статьи «Русская критика об еврейском жаргоне» за подписью «Эстер» и «Несколько слов об орфографии еврейского языка», подписанная «Издатель»).

Жёстким или нет редактором был Шолом-Алейхем? Принципиальным. Это было его издание, его видение целей литературы, он вкладывал в него немалые деньги, установил высокий гонорар. В «Мониш» Переца он внёс редакторскую правку – правда, не согласовав её с автором, что послужило причиной многолетней неприязни классиков друг к другу. Редактировал Шолом-Алейхем и других – Линецкого, Готлобера, даже Мойхер-Сфорина. Редактировал издатель и себя: роман «Стемпеню» был им переписан пять раз, пока не попал в альманах.

Еврейские склоки – дело привычное, даже типичное; Шолом-Алейхем знал, на что идёт, но той травли, что после выхода «Фолксбиблиотек» ему устроили еврейские газеты, даже он не ожидал. И кто? Те «Хамейлиц» и «Фолксблат», чьим постоянным автором он ещё недавно был. Теперь эти газеты в чём только ни обвиняли редактора «Фолксбиблиотек»: и в том, что он скупает еврейских писателей за большие гонорары, и в примитивном юморе, сквозящем со страниц его журнала, и в отсутствии у подобранных издателем писателей еврейского положительного героя, и даже в юдофобстве – ненависти к еврейскому народу. «Уже слава Богу больше 30 лет прошло, – а от наших великих просветителей только и слышны остроты и насмешки над еврейскими обычаями, еврейским священнописанием и еврейской жизнью вообще; они смеются над живыми и мёртвыми, они высмеивают всё, что дорого было евреям на протяжении тысячелетий. <…> Ни у одной нации, ни на одном языке нет такой дьявольской литературы, как наша “Новая литература”, состоящая из сплошной насмешки, называемой ими “сатирой”»[62]62
  Цит. по: Ременик Г. Шолом-Алейхем.


[Закрыть], – написал в своей газете новый редактор «Фолксблат» Израиль Леви.

Шолом-Алейхем никак не отвечал на нападки, один раз, когда уж слишком допекли: Левинский из «Хамейлица» обвинил его в том, что «Фолксбиблиотек» и Шолом-Алейхем убивают гебраистскую литературу, – не выдержал и сорвался, объяснив в печати, кто её действительно убивает, – и всё, больше ни слова. Вступать в перебранку – себе дороже; надо делом заниматься, следующий номер готовить. Впрочем, своего рода ответом на все эти обвинения станут написанные на древнееврейском повесть Шолом-Алейхема «Шимеле», опубликованная в том же, 1888 году в Варшаве в гебраистском альманахе Нохума Соколова «Ха-асиф» («Жатва») и напечатанный «Хамейлицем» в следующем году сборник очерков-миниатюр «Типы и силуэты».

Но из его письма к друзьям, вот, например, к Дубнову, можно узнать о том, что переживал Шолом-Алейхем в тот момент, и, кстати, о некоторой, далеко не литературной подоплёке этой травли: «Ваше открытое письмо получил. И рецензию Вашу в “Восходе” (июль) читал. Вы – единственный писатель, сочувственно и гуманно относящийся к бедному жаргону. Трудно выразить Вам ту искреннюю благодарность, которую я должен был выразить Вам. Я переживаю нынче столько гонений и несправедливых нападок на меня и на жаргон, с которым почему-то связали моё имя, что не могу не радоваться от всякого доброго слова. В особенности мне достаётся от одного психопата, забравшего в свои нечистые руки единственный “Народный листок”, который обращен им теперь в клоаку для излияния помоев по адресу жаргона и его адептов-поклонников, в особенности по моему адресу, после того как я – что бы Вы думали? – отказал этому проходимцу в ссуде 6000 рублей! С того самого момента и начинается его поход против меня и жаргона (несчастный, ни в чём не повинный жаргон!). И Вам нужно видеть, как издатель (он же фактический редактор) жаргонной газеты кричит в каждом номере: “Долой поганый жаргон!” Вот геройство! Но это бы ничего. Чтобы окончательно подорвать авторитет жаргона, он в передовых статьях, в фельетонах, в политической и иностранной хрониках повествует читателям о том, что Шолом-Алейхем-де курит десятирублёвые сигары и подкупает своих критиков (в том числе и Вас, конечно) для рекламирования своих произведений, и т. п. грязь, которую повторять стыдно. И это всё – в единственном органе для массы! Удивительно, как, однако, моя “Библиотека” так быстро и с таким успехом разошлась в народе; а отзывы и сочувствие людей искренних придают мне силу и бодрость бороться против явной несправедливости двумя путями: презрительным отношением ко всякой сволочи и энергичным стремлением вперёд, распространяя полезные книги в массе. Ваше замечание относительно существенного пробела в “Библиотеке” – исторических популярных статей – принял к сведению с душевной признательностью. Преданный] Вам С. Рабинович»[63]63
  Шолом-Алейхем. Собрание сочинений: В 6 т. —М.: Худож. лит-ра, 1974. —Т. 6.


[Закрыть].

По читателям «Фолксбиблиотек» действительно расходился хорошо: только в январе 1889 года по подписке было разослано две тысячи экземпляров, и подписка продолжалась.

В 1888 году от рака пищевода умер отец. Шолом-Алейхем посвятил его памяти книжку «Венок цветов» – сборник стихотворений в прозе «на манер Тургенева и Ги де Мопассана». А отец в завещании говорил: «Мой дорогой сын, бог одарил тебя умом и талантом больше, чем остальных моих детей… Что мне сказать, сын мой? Нет такой вещи на земле, которую ты бы не знал. Потому шагай по той дороге, которую сам избрал…»[64]64
  Цит. по Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть] Уехав из Переяслава, ни об отце, ни о братьях-сёстрах он не забыл: писал, помогал деньгами; когда мог, приезжал. Вевик Рабинович вспоминает, как в 1885-м, когда ему и младшему брату Берлу пришла в голову мысль перевезти отца из Переяслава к себе в Бердичев, Шолом прислал отцу денег на переезд, а потом и сам приехал, чтобы присмотреть ему квартиру и договориться о помощи.

В том же, 1888 году, Шолом-Алейхем съездил в Одессу, чтобы наконец-то лично представиться Мойхер-Сфориму – «дедушке еврейской литературы», как назвал он его (а себя – его литературным «внуком»). Это обращение – «Дедушка» – привяжется к Мойхер-Сфориму в еврейской литературе, станет его прозвищем.

Надежда Абрамович, дочь Мойхер-Сфорима, вспоминает: «За окнами проливной дождь, и никому в голову не приходит мысль, что кто-то может к нам прийти в такую погоду. Вдруг – стук в дверь. Сестра побежала открывать. Все глаза устремились ко входу. На пороге показался человек среднего роста. Он сбросил с себя промокшее пальто и шляпу, положил их на стул, стоявший у входной двери, и застыл, вперив свой взор в отца. Внешность незнакомца всех нас поразила. Его красивый лоб был чуть прикрыт волосами каштанового цвета, большие синие глаза блестели за стёклами пенсне в золотой оправе, обаятельное лицо привлекло внимание всех присутствующих. Он нас очаровал.

– Шолом-Алейхем, – сказал незнакомец.

– Алейхем шолом, – ответил отец, не отрывая глаз от газеты»[65]65
  Цит. по: Беленький М. С. Биография смеха: (Очерк жизни и творчества Шолом-Алейхема). – М.: Худож. лит-ра, 1991.


[Закрыть].

* * *

В 1889-м рождается первый сын – Миша (Михаил), долгожданный наследник. Семья расширилась – теперь они живут в большой, богато обставленной квартире на Елизаветинской улице, 8, у них отличная дача в сосновом лесу в Боярке под Киевом. («Бойберик» будет называться Боярка в его текстах, как Киев Егупцем.)

Соломон Рабинович занимается куплей-продажей, Шолом-Алейхем сидит пишет. («Ведь я всего лишь грешный человек, да к тому ж только наполовину писатель, вернее – полукупец, полуписатель, как это водится у евреев»[66]66
  Из посвящения (супруге) к роману «Иоселе-соловей»; перевод Л. Юдкевича.


[Закрыть]). Во второй том своего «Фолксбиблиотек» он хочет дать ещё один роман о еврейском таланте, на этот раз певце – Переле. Роман «Переле» – «полгода труда и несколько лет жизни» – будет тоже переписан пять раз («перемыт в пяти водах») и войдёт в «Фолксбиблиотек» под названием «Иоселе-соловей». «Никогда я ещё столько не трудился над произведением, тщательно обрабатывая его со всевозможных сторон, – скажет он в письме к Дубнову. – Характер нового моего романа – лирический; при всей моей наклонности к весёлому юмору у меня при нынешнем нашем социальном положении не хватает духу юродствовать, тем более что в жизни, которую я описываю, я нахожу, откапываю такие перлы, как Perele или Rochele в “Стемпеню”. Кстати, “Стемпеню” печатается теперь в немецком переводе во львовском “Израелите”[67]67
  Шолом-Алейхем. Собр. соч.: В 6 т. – Т. 6.


[Закрыть].

Второй том «Фолксбиблиотек» шёл ещё сложнее, чем первый. Нет, хороших материалов хватало, стало даже больше, – всё редактура, редактура. Вот повесть Линецкого «Червяк в хрене» – ведь здорово же, остроумно, но столько лишнего, размывающего сюжет, мешающего пробиться главному – мысли. Линецкий потом так и не простит Шолом-Алейхему редакторских сокращений, и Шолом-Алейхем до конца дней жизни обретёт ещё одного друга-врага. («В нашей же еврейской литературе я имею теперь столько антагонистов, что, право, не понимаю, за что такая честь, ибо “много врагов – много чести”. Иногда же мне становится довольно жутко при таких обстоятельствах»[68]68
  Из письма к С. Дубнову.


[Закрыть]).

Ожидавшийся слета 1889-го, второй том «Фолксбиблиотек» вышел только в феврале 1890-го. Кроме романа «Иоселе-соловей», из своего Шолом-Алейхем дал туда ещё и одноактную пьесу «Сходка», где собравшиеся по поводу того, что что-то нужно делать, евреи все разом говорят и кричат, не слушая друг друга, размахивают руками, и так ни к чему и не приходят, – как нам кажется, одно из лучших его произведений. Понятно, чем оно было навеяно.

За вторым томом «Фолксбиблиотек» должен был последовать третий, но… «Тяжело будет для Вас то, что я Вам сообщу здесь, но каково уже мне! Ваш раздвоенный друг, столь бурно прошедший бурную жизнь, оскользнулся и погиб… погиб для мира золота и бумаги. Пробил его последний час, и он, сложив оружие, обратился в бегство, – разумеется, до поры до времени. Что скажет “свет”? Как примут это мои друзья, искренние и неискренние? Но до того ли мне теперь? Считая Вас добрым, искренним другом, я прошу вспомнить о том, что говорено было между нами в Боярке. Дела уже тогда были скверны, но один шаг, устремлённый мною к выходу из неопределённого и шаткого положения, ускорил лишь конец. Две-три крупнейших неудачи, два-три ужаснейших банкротства – и я очутился в огне, объятый пламенем долгов и обязательств, грозящих мне не только разорением, но чем-нибудь более ужасным. Куда направляюсь я – одному богу известно!»[69]69
  Из письма к С. Дубнову.


[Закрыть]

Он обанкротился, точнее – его обанкротили. Как это часто бывает в романах и в жизни, вышел на биржу приумножить капитал, доверился не тем людям, и все деньги, всё многотысячное наследство Ольги… В общем, не было больше её денег, остались только долги, расписки, кредиторы – которые грозили судом и тюрьмой. Нормальная реакция любого живого организма при виде опасности – это бегство. Инстинкт самосохранения толкает в спину: беги!