Текст книги "Шолом-Алейхем"

* * *

Плохая пресса, собранная «Блуждающими звёздами», не отбила у Шолом-Алейхема желания писать романы. Он не только рассказчик, он романист – и всё тут; пусть говорят что хотят. И – знаете что – романы бывают не только любовные, романы бывают и с политической подоплёкой, как «Потоп». Только новый роман будет смешным.

20 марта 1911 года на окраине Киева в одной из неглубоких пещер был найден труп ученика подготовительного класса Киевского Софийского духовного училища Андрея Ющинского. На трупе было сорок семь колотых ран. Уже в день похорон Ющинского по Киеву начали расходиться листовки, призывающие к кровной мести евреям за замученного ими мальчика. Следователи не видели в деле ничего, что указывало бы на еврейский след и, более того, быстро вычислили убийц – мать приятеля Ющинского, державшую воровской притон, и других членов шайки: Ющинский знал об их делах слишком много и грозился выдать. Однако статьи в черносотенной прессе, запрос крайне правых депутатов 3-й Государственной думы – антисемитский маховик закрутился, и министр юстиции Щегловитов, отстранив прежних следователей, назначил новых – с заданием искать виновного-еврея. Долго искать не пришлось, схватили чуть ли не первого попавшегося – приказчика с кирпичного завода Менахем-Мендла Бейлиса. На него и повесили обвинение в ритуальном убийстве ребёнка с целью использования христианской крови в пасхальной маце.

Следствие продолжалось более двух лет, судебный процесс шёл с 25 сентября по 28 октября 1913 года. Несмотря на то что присяжные заседатели были специально подобраны, несмотря на всё давление, оказанное на суд министром Щегловитовым, и антисемитскую кампанию в черносотенной прессе, Бейлис был оправдан.

Опять родной Киев и опять антисемизм – разве мог Шолом-Алейхем остаться в стороне и не отреагировать? Но сделал он это чисто по-шоломалейхемски – иронично. В романе «Кровавая шутка», который писался в 1912–1913 годах, когда следствие по делу Бейлиса ещё велось, есть и описание обысков, допросов, суда, но посылка, интрига, заложенная Шолом-Алейхемом, совсем в ином. Не переставая быть политическим романом, «Кровавая шутка» ещё и роман розыгрыша, переодеваний, то есть роман авантюрный. Два друга-студента, русский и еврей, Попов и Рабинович шутки ради, на спор обмениваются паспортами, и теперь Попову, ставшему Рабиновичем, предстоит вынести всё, что может в любой момент случиться с евреем в России: кровавый навет, беспочвенные обвинения, суд.

У Шолом-Алейхема роман назывался «Великая шутка». «Кровавой» «шутка» стала на страницах газеты «Хайнт», где роман печатался. Издатель боролся за тираж, а читателю чем посенсационней, тем лучше, и авторитет писателя с мировым именем мало что значил для редакторов газет, для которых Шолом-Алейхем был одним из многих, поставляющих им «материалы для чтения». Им же, редакторам, конечно, виднее, что публика любит и чего хочет. «<…> господин редактор стоял над его головой и командовал: побольше интересных историй, поменьше типов, побольше интриг», «Когда-нибудь, если жив буду, я опубликую письма, адресованные еврейским редактором (подразумевается С. И. Яцкан [из газеты «Хайнт». – А. К.]) к еврейскому писателю (имеется в виду Шолом-Алейхем). Читатель зашёлся бы от смеха. А писатель, получив эти письма, быть может, плакал…»[105]105
  Цит. по: Шнейфал Ш. Страница воспоминаний // Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть]

Яцкан настолько заредактировал роман Шолом-Алейхема, что тот решил прекратить печатание «Кровавой шутки» в «Хайнт». Но другие газеты были ничем не лучше, и Шолом-Алейхем в итоге махнул рукой и допечатал «Шутку» в «Хайнт». «Шутка» рождалась под несчастливой звездой: по выходу на неё ещё и набросилась критика, написавшая, что Шолом-Алейхем включил в свой новый, написанный наспех роман газетные статьи и прочую окололитературную дребедень. Лишь спустя годы, уже после смерти Шолом-Алейхема, критика рассмотрела роман подробнее и увидела в нём и глубокий смысл, и художественные достоинства, что проглядела при первой его публикации.

* * *

Пускай ни у кого не сложится представления, что Шолом-Алейхем в те годы перешёл исключительно на романы, нет, он продолжал оставаться рассказчиком («фельетонщиком» – в глазах критики, увы).

В первое десятилетие нового века им были написаны десятки новелл, объединённых в циклы – «Неунывающие» (рассказы 1901–1905 годов плюс несколько ранних), «Истории для детей» (1900–1910 плюс, опять же, несколько ранних текстов), «Железнодорожные истории (Записки коммивояжёра)» (1909–1911) и множество других. В 1911 году в «Хайнт» была напечатана эпистолярная повесть «От Налёвок до Мариенбада», в 1909–1911 годах в газетах «Дер фрайнд», «Дер американер» («Американец», Нью-Йорк) и «Юдишес тагесблат» («Ежедневная еврейская газета», Нью-Йорк) отдельными частями печаталась «Песнь песен». Наконец, в 1910–1911 годах в московском издательстве «Современные проблемы» в переводе И. Пинуса вышло первое собрание сочинений Шолом-Алейхема на русском языке – в восьми томах. Вообще же, с 1893-го по 1916-й в России его произведения на еврейском и русском вышли общим тиражом в двести двадцать две тысячи экземпляров. В 1913-м переводят на английский и издают «Стемпеню».

Переводы на русский он правил сам, вычёркивал еврейские идиомы, не звучавшие по-русски, выбрасывал целые абзацы, касающиеся только еврейского быта, вообще много сокращал.

После выписки из бернской клиники Шолом-Алейхем ещё какое-то время долечивается в Вене, потом – с марта по апрель 1914-го – восстанавливает силы на курортах – Нерви, Лозанна, Висбаден, Монрепо – везде под наблюдением врачей.

А как только почувствовал себя немного лучше, начал строить планы на второе турне по России: звали отовсюду, особенно из ставшей родной Варшавы, ещё с декабря 1913-го. Но звать – это одно, а попробуй организовать публичные чтения еврейскому писателю в России: цензура требует предоставить ей тексты, которые автор будет читать, полиция тоже заранее должна проверить его на благонадёжность, да и арендовать большой зал для выступления тоже проблема. В общем, в новое писательское турне по России Шолом-Алейхем отправился весной следующего года и побывал далеко не везде, где планировал. Хотелось добраться до Одессы и, хоть в этот раз, до Москвы и Петербурга, но пришлось ограничиться Польшей и Латвией: дальше не пустили, всё-таки не слишком благонадёжен, тем более после «Кровавой шутки», перевод на русский язык которой, кстати, был зарублен цензурой. «В Минске из четырёх “прошений”, поданных губернатору, только на одно была наложена резолюция, разрешающая писателю выступить перед слушателями с заранее утверждённой программой. Ходатайство гражданина Краснера об устройстве “чтения писателя-юмориста Шолом-Алейхема… на разговорно-еврейском языке в местечке Барановичи” минский губернатор оставил без удовлетворения»[106]106
  Серебряный И. А. Шолом-Алейхем и народное творчество.


[Закрыть].

Но где удалось побывать, там его встречали… Впрочем, слово очевидцу: «Во вторник, в третий день Пасхи, берлинским поездом Шолом-Алейхем с женой прибыли в Варшаву. Несмотря на то что о его приезде газеты ничего не сообщали, на так называемом Венском вокзале собралась огромная толпа, которая пришла приветствовать любимого народом писателя. <…> Шолом-Алейхем выглядел свежо и бодро. <…> Чтение состоялось в этот же день вечером в большом зале “Миниатюр” (Балянска, 5) <…>. Все билеты были проданы за несколько дней до вечера. Двор театра и вся Балянска улица были запружены народом, сотни людей мечтали хотя бы увидеть своего любимого писателя. Овации, устроенные ему на улице, описать невозможно»[107]107
  Левин Г. Из воспоминаний // Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть].

Такой же приём ждал его в Лодзи и других городах, куда он отправился после Варшавы. Конечно, встречи отнимали много сил, но и отдача от них была велика. Шолом-Алейхем любил выступления перед читателями, ему нужна была живая реакция зрителя на его слово, ведь его писательский козырь – это прямая речь, монолог, да, литературно обработанный, поданный, но всё же монолог, и проверять его нужно на слух. Конечно, выкладываешься, конечно, выматывает, и, выступая летом в Риге и Двинске (Даугавпилсе), он, по воспоминаниям очевидца, входил в зал усталым и постаревшим. Но всё равно – преображался и будто молодел, начиная читать «Тевье-молочника», «Заколдованного портного», другие рассказы.

В середине июля 1914-го, завершив турне, он вернулся в Варшаву, оттуда – в Швейцарию; там долго тоже не пробыл и уехал в Альбек – немецкий городок на острове Узедом в Балтийском море, курорт для лёгочных больных, – куда вскоре приехала и его семья и где они все вместе намеревались провести оставшуюся часть лета. Намеревались.

19 июля (2 августа по новому стилю) Германия объявила войну России, началась мировая война. Все российские подданные были интернированы в Берлин. Из Берлина Шолом-Алейхем с семьёй бегут в нейтральную Данию, живут в Копенгагене – несколько месяцев, без средств к существованию (откуда их получать во время войны? все источники перекрыты), тяжело, чуть ли не впроголодь: «Настигли меня вражеские немцы. Забрали здоровье, деньги и равновесие духа. Долго вандалился по нейтральным странам. Болел физически и душевно. Совсем уже помирал. Обращался к друзьям, взывал о помощи; никто, по обыкновению, не откликнулся <…>»[108]108
  Из письма к М. Мойхер-Сфориму.


[Закрыть].

Но в конце концов его крик о помощи был услышан, и благодаря хлопотам друзей ему и его семье разрешили выехать в Америку. Семья разделилась: дочь Ляля с внучкой Бел и мужем решили вернуться в Россию, в Одессу, где у мужа была медицинская практика, заболевший старший сын Миша с дочерью Эммой остались в Дании, в Копенгагене, остальные дети вместе с главой семьи сели на пароход до Америки. Больше семья в полном составе не соберётся уже никогда.

* * *

В Нью-Йорк они прибыли 2 декабря. Казалось, ненадолго, вот закончится война – и домой, первым пароходом.

Шолом-Алейхем хорошо помнил, как с ним простилась Америка, точнее – как он с ней простился в тот, первый приезд, и не то чтобы не ждал ничего хорошего от новой встречи – ждал, но знал, что будет трудно: жить, печататься, зарабатывать деньги на семью.

С другой стороны, какая разница, – варшавская пресса, американская – везде одно и то же: давайте нам сенсационных историй, фельетонов, а вот этого не нужно. Трудно печататься везде. Трудно везде оставаться самим собой.

Что по-прежнему радовало – это выступления перед читателями. Не финансово – он, бывало, выступал и за совсем символическую плату или, вообще, весь сбор отдавал, например, в фонд жертвам войны. Он юморист, пересмешник, артист – как без зрителя? Смеющегося и плачущего.

В первый же его литературный вечер в Америке (в нью-йоркском «Купер-Юнион», а сначала хотели даже в «Мэдисон-Сквер Гарден», но устроители побоялись, как бы выступление еврейского писателя, беженца из России, не переросло в антицарскую манифестацию) зал был переполнен, сотни желающих туда попасть так и остались на улице, полиция наводила порядок; а когда появился писатель, долго кричали «Да здравствует Шолом-Алейхем!» Он читал «Новостей никаких…» и главы из «Мальчика Мотла» – об Америке. Зрители хохотали, устроители хватались за головы.

За те полтора года в Америке – последние в его жизни – он будет выступать в Кливленде, Детройте, Цинциннати, Торонто и Монреале – везде, где говорили на идише, где его читали.

4 марта 1916 года он выступит в нью-йоркском «Метрополитен-театре», будет читать цикл новых рассказов «Касриловский процесс» перед более чем пятью тысячами зрителей. Устроители вечера соберут две тысячи двести долларов, ему же дадут всего двести пятьдесят. И то – когда он пойдёт обналичивать чек, выяснится, что тот уже отозван: «В итоге я получил фигуру из двух с половиной пальцев»[109]109
  Цит. по: Эпштейн Ш. Шолом-Алейхем в Америке // Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть].

Последнее его выступление состоится за полтора месяца до смерти, 25 марта 1916 года в «Гранд-Сентрал» в Нью-Йорке. Семья, писательство, зритель – это всё, что у него есть.

Вскоре по приезде в Америку, в начале 1915 года ему удалось устроиться на работу в газету. Это уже был более-менее постоянный заработок. И неплохой: нью-йоркская «Дер тог» («День») – недавно образованная «газета еврейской интеллигенции», издаваемая фабрикантом Д. Шапиро, – пригласила его сотрудничать, по контракту, с окладом пять тысяч долларов в год. За эти деньги Шолом-Алейхем должен был давать в газету по два текста в неделю: новый рассказ и очередную главку автобиографического романа «С ярмарки», который он потихоньку, то прерывая работу, то возвращаясь к ней, писал с 1907 года и считал лучшим из всего им написанного. В посвящении, а роман «С ярмарки» Шолом-Алейхем посвятил своим детям, он говорит: «Вам посвящаю я творение моих творений, книгу книг, песнь песней души моей. Я, конечно, понимаю, что книга моя, как всякое творение рук человеческих, не лишена недостатков. Но кто же лучше вас знает, чего она мне стоила. Я вложил в неё самое ценное, что у меня есть, – сердце своё»[110]110
  Перевод Р. Рубиной.


[Закрыть].

По замыслу, «С ярмарки» должен был состоять из десяти частей, Шолом-Алейхем успел написать три, доведя повествование до двадцати лет главного героя, – но и эти три имели сложную издательскую судьбу.

«С ярмарки», напомним, автобиографический роман, лиро-эпический; «Дер тог» же требовал от писателя «острого», «наперченного материала». Шолом-Алейхем не мог, не хотел ломать повествование, включая в него «чего-нибудь сенсационного», и в итоге, когда истёк срок контракта, издатель газеты отказался его продлевать.

Шолом-Алейхем снова оказался без работы, вернее – работал, писал он всё время – без постоянного заработка. В конце концов первые две части «С ярмарки» ему удалось пристроить в одно нью-йоркское издательство, и они вышли отдельной книгой в 1916 году, а с февраля этого года третья часть печаталась в газете «Вархайт», конкурирующей с «Дер тог».

Гораздо драматичнее сложилась судьба ещё одного романа, написанного Шолом-Алейхемом в Америке, – «Мистейк» («Ошибка»), где он в полный голос смеётся уже не над российской, а над американской Касриловкой. Роман писатель начал публиковать в «Дер тог», потом, после ухода из этой газеты, продолжил в «Вархайт», потом и «Вархайт» приостановил публикацию: уж слишком роман казался антиамериканским. Так и оставшийся незаконченным, «Мистейк» после этого почти на полвека был забыт и нигде не издавался.

* * *

Шолом-Алейхем, безусловно, был благодарен стране, что его и ещё полтора миллиона еврейских беженцев из России приютила, но делать вид, что ему всё нравится в Америке, он тоже не мог. К тому же юморист смеётся не просто так, а над чем-то, и, живя в Америке, Шолом-Алейхем смеётся над Америкой. Где хуже – в Америке или в России – так грубо и прямолинейно Шолом-Алейхем никогда вопрос не ставит, но если читатель хочет получить ответ на этот вопрос, что ж – хуже в России: там погромы, там антисемитизм. Однако ж, Россия, местечки – это родина, пусть и такая. Всё, что хотел сказать Шолом-Алейхем по этому вопросу, сказал мальчик Мотл – вторая часть повести, где Мотл и его семья попадают в Америку и видят её глазами местечковых российских евреев, печатается в «Вархайт» в 1916 году. Её он тоже не успеет закончить: начнёт писать в 1914-м и будет работать над ней до последних дней.

Успеет – цикл рассказов «Сказки тысячи и одной ночи» в 1914-м, и в 1915-м комедию «Крупный выигрыш», которую (Америка всё ещё помнила, что Шолом-Алейхем не драматург) не принял к постановке ни один еврейский театр в США. Как и написанную перед «Крупным выигрышем» инсценировку «Тевье-молочника». Пройдёт лет пять – десять, и эти и другие пьесы Шолом-Алейхема будут ставить многие театры Америки, Европы, Советской России, а поставленный в 1964-м бродвейский мюзикл «Скрипач на крыше» – по «Тевье-молочнику» – за восемь лет выдержит три тысячи двести сорок два представления. Но это потом, когда Шолом-Алейхему до этого уже не будет никакого дела.

* * *

19 сентября 1915 года в Копенгагене после долгой болезни умер старший сын Шолом-Алейхема двадцатипятилетний Миша. Шолом-Алейхем закрылся на несколько часов в своём кабинете и долго-долго писал завещание. Оно получилось небольшим и начинается так: «Сегодня, на следующий день после йом-кипур, в самом начале Нового года, мою семью постигло большое несчастье – скончался мой старший сын Миша (Михаил) Рабинович и унёс с собой в могилу часть моей жизни, – поэтому я решил заново переписать своё завещание, составленное мною в 1908 году, когда я был болен, в Нерви (Италия). Будучи здоров и при полном сознании, я пишу своё завещание, состоящее из десяти пунктов: 1. Где бы я ни умер, пусть меня похоронят не среди аристократов, знатных людей или богачей, а именно среди простых людей, рабочих, вместе с подлинным народом, так, чтобы памятник, который потом поставят на моей могиле, украсил скромные надгробия вокруг меня, а скромные могилы украсили бы мой памятник так же, как простой и честный народ при моей жизни был украшением своего народного писателя»[111]111
  Перевод М. Шамбадала.


[Закрыть].

Среди пунктов завещания есть и такой: «Из всех доходов, перечисленных в предыдущем параграфе, отчислять в пользу фонда для еврейских писателей (пишущих на еврейском и древнееврейском языках) с пяти тысяч рублей в год – пять процентов; если же доход превысит 5000 рублей в год, то десять процентов (например: с 6000 руб. – 600, с 7000 – 700, с 8000 – 800 руб. и т. д.). Если к тому времени будет такой фонд здесь, в Америке, или там, в Европе, то проценты должны быть ежегодно выплачены фонду. Если же к тому времени официального фонда не будет или будет такой, который не соответствует моему желанию, оговоренному в начале этого параграфа, пусть проценты будут розданы нуждающимся писателям непосредственно моими наследниками по взаимному соглашению»[112]112
  Перевод М. Шамбадала.


[Закрыть].

Смерть сына его сразила. Ко всем имеющимся болезням добавились ещё и сердечные приступы. Во время одного из них он сказал врачу: «Господин профессор, мне необходимо ещё написать десять томов, десять важных томов, как вы полагаете, успею?»[113]113
  Эпштейн Ш. Шолом-Алейхем в Америке // Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть] Нам неизвестно, что ответил врач.

Теперь Шолом-Алейхем всё чаще думал о смерти. Он достиг пятидесяти семи лет – возраста, в котором скончались его отец и его дед, значит, скоро и ему пора… Он был уверен, что умрёт от рака пищевода, как и его отец. Врачи же поставили другой диагноз: уремия, осложнённая сердечной недостаточностью.

Весной 1916-го его отправили на курорт Лейквуд, недалеко от Нью-Йорка. В Нью-Йорк он приезжает на выступления и показаться докторам.

9 мая болезнь обострилась: консилиум, врачи, но он ещё шутить, пытался, спрашивал у собравшихся у его одра еврейских писателей, кому передать привет на том свете. 10 мая началась агония, Шолом-Алейхем попросил занавесить зеркало, чтобы не видеть, как смерть проступает на его лице, потом впал в забытье, один раз очнулся и крикнул: «Хочу сесть, хочу сесть!» Биографы говорят, что последними его словами были: заберите меня домой, похороните меня на киевском кладбище… – на киевском кладбище был похоронен его отец. Шолом-Алейхем умер рано утром 13 мая 1916 года, в семь часов двадцать девять минут, в своей маленькой, тёмной и тесной квартирке в доме № 968 по Келли-стрит в Бронксе. Трое бородатых евреев, эмигрантов из Переяслава, совершили над ним все необходимые погребальные обряды и, обмыв тело, одели в саван.

Панихида длилась две ночи и один день, всё это время у его гроба в карауле стояли еврейские писатели, а прощающиеся, один за другим – пятнадцать тысяч человек, – подходили к гробу, чтобы в последний раз увидеть Шолом-Алейхема и про себя произнести за него молитву. В десять раз больше было тех, кто попрощаться не успел: сто пятьдесят тысяч человек, евреев и неевреев стояли, толпились по обочинам улиц, где 15 мая проезжал погребальный кортеж. В этот день были закрыты на траур все еврейские предприятия Нью-Йорка, все американские газеты опубликовали на еврейском и английском некрологи, а также эпитафию и первый пункт его завещания. Конгрессмен В. Бенет зачитал завещание в американском Конгрессе, и вместе со статьёй о смерти Шолом-Алейхема из газеты «Нью-Йорк тайме» оно было занесено в Памятную книгу Конгресса.

Но выполнено оно, первый пункт, было лишь через пять лет, когда останки Шолом-Алейхема были перезахоронены на бруклинском кладбище Маунт-Кармель в Сайпрес-Хилз, как он просил, «среди простых людей», тогда же на его новой могиле было поставлено скромное, но красивое надгробие. В первый раз писателя хоронили временно, с тем, чтобы по окончании войны перевезти прах в Киев. Но после этой войны в Украине была новая, с новыми еврейскими погромами.

Эпилог

Не знаю, нужен ли ему эпилог и нужно ли говорить о том, что сейчас улицы Шолом-Алейхема есть во Львове, Полтаве, Житомире, Черновцах, Киеве, Одессе, Коростене, Бердичеве, Днепропетровске, Умани, Переяславе, Белой Церкви, даже в Харькове, где он никогда не был, – и во многих других городах. Что в 1997-м в Киеве ему поставили памятник – сначала посреди Бассейной улицы, а потом – вечный скиталец, да – в 2001-м перенесли на Рогнединскую, вскоре забрали и оттуда, снова вернули. Что дом Шолом-Алейхема в Переяславе тоже сейчас стоит не на своём месте – перенесён в музей-заповедник народной архитектуры и быта; а там, где стоял, – другой дом и мемориальная стела. Что, согласно президентскому указу, по случаю 150-летия писателя в Украине объявлен конкурс на лучшие проекты памятников и памятных знаков, которые предполагается поставить в городах, с которыми связана судьба Шолом-Алейхема; будет отпечатана юбилейная монета, выпущена специальная марка, открыт в Киеве музей-квартира. Что в 1964-м в Тель-Авиве появился музей «Бейт Шалом Алейхем». Что именем писателя назвали кратер на Меркурии. И т. д. и т. п.

Нужно?

«Среди простых людей…»

Внучка Шолом-Алейхема Бел Кауфман, тоже ставшая писательницей, рассказывает, что её бабушка, Ольга Михайловна, летом 1936 года посетила Советский Союз. В поезде напротив неё сидел русский матрос и, читая какую-то книгу, громко смеялся, хлопая себя по бёдрам.

«– Что вы читаете? – спросила она.

– У нас есть новый советский юморист, – ответил он. – Его зовут Шолом-Алейхем. Очень смешной писатель».