Текст книги "Шолом-Алейхем"

В октябре 1890-го Шолом-Алейхем вывозит семью в Одессу: Одесса не чужой город, здесь столько друзей, знакомых, литераторов; от Киева Одесса на другом краю света. Но всё же близко от него. Оставив семью в Одессе, Шолом-Алейхем уезжает за границу. Никто не знает, где он находится, а он в Париже, Вене, Черновцах. Через полгода, когда стало можно вернуться, весной 1891-го, возвращается в Одессу из Румынии. Спасибо тёще – это она, собрав остатки состояния Лоева, оплатила долги, – спасибо ей.

* * *

В Одессе Шолом-Алейхем проживёт два с половиной года. Тесная, темноватая квартирка на Канатной, 26 – не киевская на Елизаветинской, но ведь бывало и похуже, правда? Главное – в Одессе живут все самые известные еврейские писатели: Мойхер-Сфорим, Равницкий, Бен-Ами, Лилиенблюм, Бялик[70]70
  Иегошуа Хоне Равницкий (1859–1944) – гебраистский и еврейский писатель, журналист и издатель, друг Шолом-Алейхема; публиковался в его «Фолксбиблиотек». Моше Лейб Лилиенблюм (1843–1910) – гебраистский писатель, публицист. Мордехай Бен-Ами (Марк Яковлевич Рабинович; 1854–1932) – прозаик; писал на русском и на идише. Хаим-Нахман Бялик (1873–1934) – выдающийся еврейский поэт; писал в основном на иврите.


[Закрыть], другие, сейчас сюда на время переселился Дубнов. Да и вообще.

К концу XIX века Одесса была ещё одним центром еврейской культурной жизни в Росийской империи: евреев здесь проживало, по переписи 1897 года, почти сто сорок тысяч – треть всего населения этого города были евреи; здесь выходили русско-еврейские издания «Одесский листок» и «Одесские новости», в которых начал публиковаться и Шолом-Алейхем; русская администрация города к евреям благоволила, поощряла их участие в хозяйственной и культурной жизни города.

* * *

Говорить, что не обанкроться Шолом-Алейхем, не потрать он все деньги жены в биржевых махинациях, не видать нам и одного из самых лучших его произведений – «Менахем-Мендла», – это, конечно, цинизм. Но это так: как всегда происходит, катастрофический жизненный опыт вылился в художественно совершенное творение, давшее мировой литературе новый тип плохого-хорошего героя (а именно на таких противоречивых характерах и стоит вся литература: Ахилл, Дон Жуан, Гамлет, Фауст, Шерлок Холмс, Остап Бендер. Тип, придуманный Шолом-Алейхемом, – это луфтменч («человек воздуха»): местечковый еврей, неутомимо пытающийся разбогатеть и вечно ввязывающийся во всякие аферы, сулящие миллионы, но лопающиеся, как мыльный пузырь, оставляя его ни с чем, вернее – всё глубже низвергая раз за разом на социальное дно.

В первом из будущего цикла «Менахем-Мендл» рассказе (письме Менахем-Мендла жене Шейне-Шендл) «Лондон» этот для одних критиков милый и вызывающий сочувствие, для других – воплощение духа наживы – герой, покинув родную Касриловку, приезжает в Одессу и начинает «играть на бирже». Он уже видит себя богачом из богачей, строит фантастические планы новой жизни, но всё просадит: все деньги, всё приданое жены. И так в каждом из рассказов-писем цикла, который Шолом-Алейхем будет писать долго, одиннадцать лет, а потом ещё шесть сокращать, править и перерабатывать, пока тот не выйдет отдельной книгой в 1909 году. За что бы «человек воздуха» ни взялся, а он станет и спекулянтом акциями в Киеве (рассказ «Бумажки»), и маклером сахара, заимодавцем, посредником по купле-продаже недвижимости, лесов, заводов, золотых россыпей, угольных копей и нефтяных скважин («Миллионы»), даже писателем («Почтенная профессия»), сватом(«Не везёт!»), страховым агентом («Горе-злосчастье»), в конце каждого предприятия его ждёт крах, провал. Но он не унывает: значит, повезёт в следующий раз или потом – но повезёт обязательно, а как иначе-то? В неустанных поисках обогащения, от одной иллюзии к новой, образ Менахем-Мендла приобретает черты еврейского Дон Кихота – автор это делает сознательно и даже подчёркивает (иронически, конечно, но и полусерьёзно) это, давая заглавие второй серии писем Менахем-Мендла «Дон Кихот из Мазеповки» (1895).

Каждая литература рано или поздно создаёт национальный тип: он не героичен в смысле героизма, у него масса качеств, которые можно назвать отрицательными, но он располагает к себе и вызывает симпатию: мольеровский Тартюф, гончаровский Обломов, диккенсовский Пиквик, гашековский Швейк – всё это милые неудачники и в то же время плоть от плоти своего народа. Авторы посмеиваются над ними, мы посмеиваемся над ними – и чем больше смеёмся, тем крепче любим. В этом секрет смеха и секрет любви. Менахем-Мендл – типичный еврей: у него еврейские черты характера, еврейская психология, образ мышления, он узнаваем в любом из миллионов евреев – вот что дал литературе негативный жизненный опыт Шолом-Алейхема. Ни сам он, никто до него и никто после большего еврея, чем Менахем-Мендл, не создаст.

* * *

Рассказ «Лондон» войдёт в «Кол-Мевасере» («Предвестник») – тоненький журнал, который должен был известить читателей о готовящемся третьем томе «Фолксбиблиотек». Теперь у Шолом-Алейхема не было денег на гонорары авторам, и весь «Кол-Мевасере» он заполнил своими текстами: той самой колыбельной «Спи, дитя моё», что станет народной; незаконченной поэмой «Прогресс и цивилизация» и целым рядом литературно-критических статей и рецензий: «Комментарий к поэзии», «Как человек научился делать из бумаги тряпьё» и другими, – всё, и стихи, под разными псевдонимами.

А третий том так и не выйдет: Шолом-Алейхема ждут тяжёлые времена.

Осенью 1893 года писатель с семьёй покидает Одессу (с прибавлением – годовалой Марусей (Мириам) – четвёртой дочерью) и переезжает сначала на короткое время в Фастов, а оттуда, в том же году, в Киев, где снимает квартиру по Нижне-Владимирской, 5.

«В следующие годы я теряю Шолом-Алейхема из виду. Он возвращается в Киев, ищет занятий и переживает тяжёлое время. Обрывается как-то и наша переписка. С грустью слышал, что он вынужден хвататься за всякие занятия для заработка и, между прочим, читать за плату свои произведения в домах киевских богачей, забавлять этих господ, которые ценили в писаниях юмориста только смехотворный, иногда шаржированный элемент и не замечали ни трагической подчас подкладки читаемого, ни личной трагедии “весёлого чтеца”»[71]71
  Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть], – напишет в своих воспоминаниях о Шолом-Алейхеме Семён Дубнов.

* * *

Горький жизненный опыт, полученный Шолом-Алейхемом на киевской бирже, выльется не только в «Менахем-Мендл», но и в пьесу «Якнехоз»[72]72
  Якнехоз – это аббревиатура пяти признаков иудейского праздника. Но Шолом-Алейхем имеет в виду не его: «Слово само по себе никакого значения не имеет. Что-то оно представляет, но что – неизвестно: не за что ухватиться. Кто знает биржевую спекуляцию с акциями, бумагами, курсами и тому подобным, – тот сразу узнаёт вкус якнехоза. А кто далёк от этого, тот по-настоящему разберётся только после того, как прочитает произведение до конца» (цит. по: Ременик Г. Шолом-Алейхем). В общем, любого рода махинации, шахер-махеры.


[Закрыть], где в довольно острой, если не сказать – жёсткой форме он посмеётся-поиздевается над тем миром биржевых спекулянтов, маклеров и т. п., куда он и сам ещё недавно входил и который обобрал его до нитки. Это не была месть – это была нормальная писательская реакция, потребность осмыслить, обратив в слово, свои впечатления и переживания. Но киевские биржевики, узнавшие себя в персонажах комедии, думали иначе; оскорблённые, возмущённые, они потребовали от городской цензуры запретить «Якнехоз», и та, разумеется, пошла им навстречу. Тираж только что отпечатанной пьесы был конфискован (под предлогом того, что в репликах одного из действующих лиц – Самуила Пастернака – искажаются тексты Священного Писания) и уничтожен, а на автора заведено соответствующее дело.

Здесь самое время слегка приостановиться, а потом вернуться назад и забежать вперёд, чтобы подробнее рассмотреть вопрос «Шолом-Алейхем и цензура», или даже «Шолом-Алейхем. Политические преследования» – но дело в том, что политических взглядов как таковых у писателя не было. Он симпатизировал зарождающемуся сионизму[73]73
  Интересующихся этим вопросом отсылаем к выходившим отдельными брошюрами статьям Шолом-Алейхема «О заселении Эрец-Исраэль» (Киев, 1890), «Зачем нужна евреям страна?» (Варшава, 1898), «Доктор Теодор Герцль» (Одесса, 1904), «Нашим сёстрам в Сионе» (Варшава, 1917).


[Закрыть] – но в меру, и сам себя сионистом не считал; многие евреи-студенты и просто молодые просвещённые еврейские юноши уходили в то время в революцию (образы таких юношей есть и в произведениях Шолом-Алейхема, например, в «Годл» (1904) из цикла «Тевье-молочник» или в рассказе «Иосиф» (1905), – и выписаны они с большой теплотой) – Шолом-Алейхема радовало, что евреи эмансипируются, из забитого народа, обложенного запретами, превращаются в грозную силу, которой боится даже царь со всей его полицией, но участвовать в революции, проливать свою и чужую кровь он не хотел[74]74
  Дочь Шолом-Алейхема Ляля Рабинович вспоминает, что в 1906 году, живя в Швейцарии, семья писателя ходила на политические митинги послушать Луначарского и Плеханова, что Вера Фигнер подарила им свою фотографию и надписала её, что они стремились попасть на лекцию Ленина. И что даже Шолом-Алейхем тогда сказал: «Вот вы увидите, в России будет ещё великая революция… Но как дожить до этого времени? Как?» Но кто тогда не бредил революцией и не бегал послушать модных политических ораторов?


[Закрыть]. Интеллигент вроде Чехова, народный писатель как Толстой, Шолом-Алейхем, как это можно понять из его писем и текстов, был не столько против окружающей его политической системы, царизма, сколько против несправедливости вообще, где бы и кем бы она ни чинилась.

Однако человек принадлежит своей эпохе, а эпоха говорит не только на языке культуры, но и на языке политики, и трудно не отвечать ей тем же.

Жандармские управления нескольких городов заводили на Шолом-Алейхема «дела». Впервые – ещё в 1892 году, в Одессе, когда он намеревался издавать газету на еврейском языке (полиции нужно было проверить, насколько он для этого благонадёжен). Там же, в Одессе, Шолом-Алейхема единственный раз в жизни арестовали – правда, приняв за кого-то другого, и на следующий день выпустили.

В 1903 году, когда после погрома в Кишинёве Шолом-Алейхем взялся готовить сборник «Хилф» («Помощь»), чтобы собрать деньги в пользу пострадавших, и привлёк к участию в нём виднейших русских писателей, и, в частности, Льва Толстого и Горького, за перепиской которых охранка особо следила, разведывательная служба киевского охранного отделения обратилась к приставу Лыбедского полицейского участка с просьбой дать «сведения о круге знакомств, родственных связях, сношениях и занятиях Соломона Наумовича Рабиновича»[75]75
  Цит. по: Ременик Г. Шолом-Алейхем.


[Закрыть]. И на него снова завели «дело», причём сам Шолом-Алейхем, как рассказывал брату, чувствовал слежку и знал о ней. Самому же сборнику «Хилф» цензура как могла чинила препятствия, и он вышел с большим трудом.

Но, пожалуй, самые «политические» произведения Шолом-Алейхема – это стихотворение «Спи, Алёша», о котором говорилось выше, а также рассказ «Дядя Пиня и тётя Рейзя» (1905) – антивоенный памфлет и роман «Потоп» (1907) – о революции 1905 года. Пересказывать «Дядю Пиню и тётю Рейзю» нам нет нужды – за нас это сделал, в ответ на просьбу старшего инспектора типографий в Одессе растолковать, что Шолом-Алейхем имел в виду, сотрудник одесской полицейской прессы Осип Лернер (а мы с вами заодно получим представление, что такое «полицейское литературоведение»): «По Вашему посланию я имею честь сообщить, что присланная брошюра на еврейском жаргоне под названием “Дядя Пиня и тётя Рейзя” представляет собой неслыханно позорный памфлет на нынешнюю русско-японскую войну… Автор описывает в форме сказки семейную жизнь дяди Пини, которого тётя Рейзя всё время держала под пятой и не раз наделяла тумаками до тех пор, пока его дальний родственник Янкл-Довид не образумил его и не дал ему понять, что он не должен молчать, что тётя проклятая только кажется очень страшной, но в действительности её здоровье ни к чёрту не годится, нужно только проучить её, как ведётся, и после первого удара она станет мягкая, как масло, и будет слушаться мужа, которого раньше держала под пятой. Началась баталия, и дядя Пиня, конечно, победил. Тётя Рейзя изображена как грубое существо, невежественная, религиозная, обжора и сильная любительница выпить. Здесь всё рассчитано на фонетическое созвучие имен: Пиня – Япония; Рейзя – Россия; Янкл-Довид – Янки-дудл (Англия)»[76]76
  Цит. по: Ременик Г. Шолом-Алейхем.


[Закрыть].

Роман «Потоп» советская критика любила сравнивать с «Матерью» Горького: мол, тот же образ героической матери, у которой два сына-революционера, мол, их «идеи» проникают в её отсталое сознание и пробуждают к новой жизни. И где-то они, критики, наверное, правы – ведь, как мы помним, в эти годы Шолом-Алейхем увлекался писательской и человеческой личностью Горького и даже одевался «под него». В целом же этот роман вряд ли относится к лучшим творениям писателя: писать о революции с юмором сложно даже для него, а пафос и сверхсерьёзные публицистические рассуждения – явно не его конёк. Но как бы то ни было, сама тема «Потопа» (во втором издании, 1909 года, он будет, как повелось, переработан – и переименован в «В грозу») была опасной. Изданный сначала в Америке, потом в Варшаве, при очередном издании, в 1912 году опять в Варшаве, он таки привлёк внимание цензуры и полиции: против Шолом-Алейхема было возбуждено дело № 155, тянувшееся с 28 июля 1912-го по 10 ноября 1913 года; весь тираж был изъят и уничтожен, да и самого автора изъяли бы, если б он не жил в это время за границей.

* * *

В том же 1894 году, что и «Якнехоз», в сборнике-альманахе «Дер хойзфрайнд»[77]77
  Этот литературный сборник на идише издавал в 1888–1896 годах в Варшаве друг Шолом-Алейхема Мордехай Спектор; по содержанию издание Спектора вполне конкурировало с «Фолксбиблиотек».


[Закрыть] («Друг дома») появляется рассказ «Счастье привалило» – первый из будущего цикла «Тевье-молочник». Работа над новым циклом займёт десять лет, и будет он состоять из девяти отдельных рассказов – монологов Тевье. Тевье – не Менахем-Мендл; это совсем иной тип еврея – трудяги, отца, патриарха, однако точно так же выписанный без тени пафоса, с иронией – очень добродушной. Тевье и сам посмеивается над всеми, и в том числе над самим собой. Всё летит в тартарары – новый век, патриархальная жизнь рушится: Тевье одну за другой теряет своих дочерей (они вырастают и выходят замуж – кто за любимого, но бедного; кто за богатого, но нелюбимого; кто за христианина, и умирает для всех и для Тевье, но не для его отцовской души; а кто и действительно умирает, наложив на себя руки из-за несчастной любви), жену, дом (его, «по постановлению», выселяют из деревни), но он несгибаем, держаться ему помогает чувство юмора и вековая еврейская житейская мудрость. Все исследователи Шолом-Алейхема говорят, что «Тевье-молочник» наряду с «Менахем-Мендлом» – лучшее, что он создал.

С 1896-го по середину 1903 года Шолом-Алейхем с семьёй жил в Киеве на Большой Васильковской, 5 (теперь это улица Красноармейская; на рубеже 2000-х дом намеревались отреставрировать, из квартиры Шолом-Алейхема сделать музей, но вместо этого в 2001-м дом снесли вообще, территория понадобилась под бизнес-застройку). Правда, в одном из писем 1897 года Шолом-Алейхем называет свой адрес как «Б. Васильковская, 7», но, возможно, это описка.

Раз уж мы никогда больше в квартире Шолом-Алейхема не сможем побывать, хотя бы дадим её обстоятельное описание по воспоминаниям Вевика Рабиновича:

«В кабинете стоял большой письменный стол. На нём карандаши разных цветов: чёрные, синие и красные. Хорошо отточенные и красиво сложенные. Две чернильницы и несколько ручек, много бумаги, большие и маленькие листы. И всё это было аккуратно сложено. Кроме того, на столе были мраморное пресс-папье, линейка, пепельница, велосипедик на резиновых колёсиках и много других безделушек. В письменном столе было по четыре ящика с каждой стороны и один посередине. В них лежали завершённые и незаконченные рукописи, тетради и листы бумаги разных размеров. В ящиках был образцовый порядок, как в витринах музея.

У письменного стола стояло высокое мягкое кресло, по обе стороны кресла по стулу. У другой стены – диван с такой же обивкой.

Окна были завешены длинными светлыми гардинами. На стене над письменным столом висели портреты нескольких писателей и самого Шолом-Алейхема.

В углу находилось большое зеркало. У окна разместился узкий, но высокий столик, типа лекторской кафедры, на котором Шолом-Алейхем часто писал. Шолом-Алейхем любил писать стоя. Этот столик был его станком.

Большое место в его кабинете занимала библиотека: два огромных книжных шкафа.

Неподалёку от кабинета – столовая. Посреди столовой – обеденный стол и большое количество соломенных стульев вокруг него. У одной из стен буфет, наполненный разной посудой. На стенах фотографии всех детей, Ольги Михайловны и её родителей – Мейлаха и Рахили Лоевых.

За столовой была детская, а рядом с ней спальня и небольшая кухня…

Сердцем квартиры был кабинет. Первое, что бросалось в глаза, – это библиотека. Доступ к ней был открыт. Письменный же стол можно было только созерцать, а “к станку” можно было подойти только с разрешения хозяина…

О книгах его библиотеки. В памяти сохранилось много книг еврейских, древнееврейских и русских. Среди русских произведения Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого, Гончарова, Тургенева, Достоевского, пьесы Островского. На верхней полке книжного шкафа лежали книги Чехова и Горького, Пушкина, Лермонтова и Некрасова.

Из переведённых на русский язык запомнились сочинения Диккенса, Твена, Мопассана, Гюго, Бальзака, Флобера, Гейне, Бёрне, Гёте.

Большое место в библиотеке занимали книги на еврейском и древнееврейском языках: Менделе Мойхер-Сфорима, Переца, Спектора, Фришмана, Бялика, Ахад-Гаама, Фруга, Динезона, Аша, Бен-Ами. Среди еврейских книг был и томик М. Варшавского с предисловием Шолом-Алейхема. В библиотеке также находились тома “Народной библиотеки”, комплекты газет и журналов “Дер юд”, “Фолксблат” и др.

В отдельном шкафу содержались книги из библиотеки Мейлаха Лоева: A. Many, Смоленскина, гемары[78]78
  Гемара – обиходное название Талмуда.


[Закрыть], Библии и т. п. В этом же шкафу стояли и произведения самого Шолом-Алейхема различных изданий в обычных и подарочных переплетах.

В шкафах был идеальный порядок, книги стояли одна к другой. Шолом-Алейхем их берёг, а нужные ему места отмечал закладками из белой бумаги»[79]79
  Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть].

Первые три года в этой квартире Шолом-Алейхему не писалось, вернее, может, и писал бы, но надо было зарабатывать деньги, кормить семью, а гонорары мизерны, чтение текстов по квартирам тоже больших денег не приносит. Денег не хватает настолько, что Ольге Михайловне, жене, приходится записаться на курсы дантистов, а потом «большая зала» их квартиры перегораживается, и в одной из частей устраивается зубоврачебный кабинет. (Бел Кауфман, внучка писателя, рассказывает, что он однажды попросил своих детей набить за щёки ваты и сидеть в приёмной, держась за них и изображать пациентов – в рекламных целях.) В 1898 году в «Восходе» вышли его русские «Сказки гетто» – единственное написанное им за этот период.

Всё изменилось, когда в Кракове в 1899 году начал выходить еженедельник «Дер юд» («Еврей»), который сразу привлёк Шолом-Алейхема к постоянному сотрудничеству и установил ему крупный гонорар. Порой размер гонорара напрямую связан с вдохновением: в первых же номерах «Дер юд» были опубликованы новые рассказы из цикла «Тевье-молочник» («Химера» и «Нынешние дети»), третья серия писем Менахем-Мендла – «Миллионы», – а потом и рассказы, что тоже станут хрестоматийными: «Часы», «Флажок», «Ханукальные деньги», «Рябчик», «Город маленьких людей» (этот рассказ начнёт цикл «В маленьком мире маленьких людей»), «Родительские радости», «Будь я Ротшильд…», «Горшок», «Мафусаил» и другие.

Что же до публичных выступлений, то здесь новым стимулом для Шолом-Алейхема стало знакомство с поэтом и композитором Марком Варшавским (1848–1907), писавшим на идише песни, которые уходили в народ и воспринимались всеми как народные. Автора же почти никто не знал. Шолом-Алейхем предложил ездить вместе по городам и местечкам: литературные вечера – Варшавский поёт свои песни, Шолом-Алейхем читает свои рассказы. В 1900-м они выступили в Киеве, Белой Церкви, Бердичеве, других городах – Шолом-Алейхем не ошибся: успех был ошеломляющим. В том же году при содействии Шолом-Алейхема и с его восторженным предисловием вышла книжка Варшавского «Еврейские народные песни», включавшая двадцать пять его стихов, а вскоре были изданы и ноты к ним.

* * *

В 1901 году в семье Рабинович новое – и последнее – прибавление: шестой ребёнок, второй сын – Нюма (Нохум). Шолом-Алейхем много пишет – рассказ за рассказом – и публикуется уже не только в краковском «Дер юд», но и в варшавских еврейских еженедельных газетах «Ди юдише фолксцайтунг» («Еврейская народная газета») и в только что образованной петербургско-варшавской «Дер фрайд» («Друг») – «первой ежедневной газете на жаргоне», как указывалось в её подзаголовке. Это издание, благодаря авторам быстро завоевавшее популярность и достигшее невероятного для еврейской печати тиража в пятьдесят тысяч экземпляров, почти на десять лет станет основным местом публикации шолом-алейхемских текстов: тут будут напечатаны и новые рассказы из «Тевье-молочника», и «Мальчик Мотл», и первые части «Песни песен», и многое другое.

В том же 1903 году в варшавском издательстве «Фолксбилдунг» («Народное просвещение») начнёт выходить первое собрание сочинений Шолом-Алейхема, приуроченное к двадцатилетию его литературной деятельности.

Не только публикуется – выступает Шолом-Алейхем тоже больше: «Он тогда разъезжал по городам и за определённый гонорар читал свои произведения в собраниях, большей частью в частных квартирах (публичные чтения тогда – в дни Плеве [министра внутренних дел и шефа отдельного корпуса жандармов в 1902–1904 годах – А. К.] очень редко разрешались)»[80]80
  Шолом-Алейхем – писатель и человек: Статьи и воспоминания.


[Закрыть], – пишет Семён Дубнов.

19–20 апреля 1903 года в Кишинёве – тогда столице Бессарабии – произошёл еврейский погром, первый из крупных еврейских погромов начала века. За два месяца до этого в местечке Дубоссары пропал, а потом был найден убитым четырнадцатилетний Михаил Рыбаченко. Кишинёвская газета «Бессарабец», издаваемая писателем и публицистом, антисемитом Паволакием Крушеваном, изо дня в день обсуждала возможность ритуального убийства мальчика евреями. Следствие нашло убийцу: Михаила Рыбаченко убил из-за наследства его двоюродный брат, – но было поздно: статьи «Бессарабца» настолько разожгли ненависть жителей Кишинёва к евреям, что в воскресный день 19 апреля собравшаяся на площади толпа двинулась громить еврейские лавки, магазины, дома. Полиция арестовала шестьдесят человек, но это мало помогло, скорее – подстегнуло погромщиков собраться на следующее утро вновь и продолжить крушить и жечь еврейские дома. Полиция бездействовала, и евреи, чтобы защитить своё имущество, организовали отряды самообороны, что уже окончательно разъярило погромщиков. Камни, дубины, лопаты, топоры – вскоре погром перерос в кровавый.

К пяти часам дня, пока наконец не вмешалась армия и не остановила расправу, было убито сорок девять человек, пятьсот восемьдесят шесть искалечено, разрушено полторы тысячи домов – более трети всех домовладений Кишинёва.

Властями было арестовано больше восьмисот погромщиков, из которых на скамью подсудимых попало около трёхсот. Некоторых из них приговорили к различным срокам каторжных работ, тюремному заключению.

На кишинёвский погром откликнулась общественность всего мира. В России был организован комитет по оказанию помощи пострадавшим, собравший около миллиона рублей. Шолом-Алейхем решил издать сборник с произведениями русских писателей в переводе на еврейский, выручка от продажи которого пошла бы кишинёвским евреям, и разослал письма. На его просьбу откликнулись Толстой, Чехов и Короленко. Толстой дал в сборник три сказки: «Ассирийский царь Ассархадон», «Три вопроса» и «Это ты». Короленко предложил главы из «Слепого музыканта», Чехов – любой из своих напечатанных рассказов. Сам Шолом-Алейхем написал для «Хилфа» рассказ «Сто один». Сборник был издан в Варшаве в том же году.

Мы уже знакомы с Шолом-Алейхемом редактором, будет небезынтересно узнать, каким был Шолом-Алейхем переводчик. Для этого приведём выдержку из его письма к Толстому: «Получил я Ваши две прелестные сказки и не считаю себя вправе благодарить Вас, во 1-х, потому, что не для этого Вы их писали, и, во 2-х, потому, что спасибо Вам скажут тысячи обиженных в Кишинёве евреев и десятки (а может быть, и сотни) тысяч читателей, которые впервые увидят Ваши произведения, для них предназначенные и – простите мою нескромность – мною переданные на еврейский жаргон. А что я передал их мастерски, в этом я смело Вас могу уверить. Я совсем иначе понимаю слово “перевод”. Сохраняя смысл, дух и буквальное содержание Ваших сказок, я постарался сообщить им красоту, свойственную нашему народному, до чрезвычайности простому и вместе с тем образному языку. И в этих видах мне пришлось в некоторых местах поступиться выражениями в оригинале, заменяя их сочными, чисто еврейскими выражениями и оборотами речи. Для иллюстрации я Вам приведу пару примеров из первой сказки. Вы слишком хорошо знакомы с европейскими языками, чтобы не понимать – хотя бы одним чутьём, как великий художник, – еврейско-немецкого жаргона.

Вот примеры:

Стр. 1. …“пировать с моими друзьями”. Слово “пир” в жаргоне заменяется древнегебрейским словом “souda”, отчего “пировать” в жаргоне отсутствует. Поэтому мне пришлось заменить его целой фразой “leben a guten Toug” – буквально “жить хороший день”, т. е. весело провести время, что выходит больше, чем пировать.

Стр. 1. “Издохнет” – также имеет гебрейское слово “peger-pej” – заменено у меня фразой: “bis die kouschere Neeschoumegern (душа) wet ihm ausgehn” – пока “кошерная” душа его не отлетит. Kouschere Neeschoume – благочестивая душа – форма иносказательная и насмешливо презрительная <…>»[81]81
  Шолом-Алейхем. Собрание сочинений: В 6 т. – Т. 6.


[Закрыть].

* * *

В 1903 году семья Рабинович переезжает на другую квартиру – в дом № 27 по Мариинско-Благовещенской улице (теперь это улица Саксаганского). (В письмах Шолом-Алейхема 1903 года мелькнёт и другой адрес – «М. Благовещенская, 17», – а в письме 1905 года – «Б. Васильковская, 35/1»; насколько эти места связаны с судьбой Шолом-Алейхема, нам неизвестно.) Дом на Саксаганского, 27 сохранился. Сейчас там висит мемориальная доска.

Шолом-Алейхем работает над новым романом «Мошкеле-вор» («а-ля “Стемпеню”, но значительно короче») и продолжает зарабатывать копейку на маклерстве и посредничестве (продаёт леса, имения, заводы), живёт на комиссионные. Это сильно отвлекает от творчества, но что делать?

А пишется – как никогда раньше: «Должен признаться, что чувствую себя, словно я заново родился и полон новых непочатых сил. Могу сказать, что только начинаю писать. До сих пор я дурака валял, шалил. Боюсь, не иссякает ли уже, упаси боже, запас моих лет… Я теперь забеременел столькими мыслями и картинами, что я крепче железа, если не лопаюсь от досады: горе, горе мне, я вынужден метаться в поисках рубля! Сгорела бы биржа. Сгорел бы этот рубль! Сгореть бы всем евреям со стыда, если еврейский писатель не может жить одним своим писательством и вынужден метаться в поисках рубля!»2 – напишет он другу Спектору.

«Сгореть бы всем евреям со стыда!» – и в 1904-м Шолом-Алейхем едет в Петербург хлопотать о разрешении издавать ежедневную газету на еврейском языке. Скажем заранее – безуспешно; но три месяца в Петербурге всё равно проведёт не без пользы: побывает в редакциях газеты «Дер фрайнд» и журнала «Восход», познакомится с местными еврейскими писателями и наконец-то – с Максимом Горьким; а через него – с Леонидом Андреевым, Куприным и другими русскими писателями.

Шолом-Алейхем переписывался с Горьким уже несколько лет. Интерес писателей друг к другу был взаимным. Ещё в 1901-м Горький напечатал в газете «Нижегородский листок» несколько рассказов Шолом-Алейхема в переводе на русский и в том же году готовил к изданию сборник «Русских еврейских беллетристов», куда взял «Горшок», «Флажок», «Рябчик» и другие рассказы Шолом-Алейхема (а сам Шолом-Алейхем переводил для этого сборника тексты Менделе Мойхер-Сфорима). Но тогда Горького – за прокламацию, призывающую к борьбе с самодержавием, – арестовали, и сборник не вышел. На следующий год Горький попытался возродить проект и пригласил Шолом-Алейхема редактировать сборник, но снова что-то помешало, и идея заглохла окончательно.

Но вот 15 ноября – долгожданная личная встреча: «Дорогие дети! Пишу вам всем под свежим впечатлением моего первого визита к кумиру наших дней, властителю дум, Максиму Горькому. Он принял меня по-товарищески. После первых же слов он оглядел меня с головы до ног и пригласил в столовую выпить чаю. И пошёл у нас разговор о делах литературы вообще и в частности о еврейской. Не успел я, право, оглянуться, как прошёл час (с 11 до 12). Он просил приходить к нему запросто. Сам взялся познакомить меня с лучшими представителями прессы, – одним словом, был дружелюбен, совсем не как некоторые другие! Внешность его вовсе не такая, какой мы себе её представляем. Интересный человечище, русский человек в полном смысле слова, с хорошим, открытым, ясным лицом и широким носом. Сам высокий, крепкий (совсем не больной), мягкий, хотя немного угловатый, в блузе, разумеется, и в высоких сапогах (продолжение следует) Папа»[82]82
  Шолом-Алейхем. Собрание сочинений: В 6 т. – Т. 6.


[Закрыть].

Горький не оставил воспоминаний о встрече с Шолом-Алейхемом, зато у Куприна есть рассказ «Домик», в котором находим такое: «Вчера была еврейская Пасха, и Яша пригласил нас по этому случаю в еврейскую кухмистерскую, что на углу Невского и Фонтанки, и там угощал нас замечательным обедом… Но не в этих кулинарных прелестях заключался главный смысл обеда, а в том, что Яша познакомил нас с великим еврейским писателем и бесподобным юмористом Шолом-Алейхемом. Этот морщинистый маленький старик с острым и добродушно-лукавым взглядом сквозь роговые очки охотно прочитал нам несколько своих коротеньких рассказов. Он читал на жаргоне, но, обладая самым ничтожным запасом немецкого языка, его легко было понимать, так выразительно выговаривал он каждое слово и так ясны и богаты были его интонации».

Все отзываются о Шолом-Алейхеме как о чрезвычайно моложавом человеке; странно, что тридцатичетырёхлетний Куприн говорит о сорокапятилетнем Шолом-Алейхеме: «старик».

* * *

С газетой ничего не получилось, но Шолом-Алейхем полон замыслов и задора. В июне следующего года он пытался создать в Одессе Еврейский художественный театр. Договаривается с актёрами-продюсерами Яковом Спиваковским и Сэмом Адлером, что будет художественным руководителем нового театра; что обязуется обеспечивать репертуар театра пьесами – своими и других авторов, которых он порекомендует; что у театра будет право первой постановки его пьес; что будет присутствовать на репетициях и премьерах и т. д. Однако ещё не успевший открыться театр закрывает цензура. 20 сентября 1905 года одесский цензор пишет в цензурный комитет: «<…> обращаю Ваше внимание на извещение в сегодняшнем номере “Одесских новостей” о том, что еврейско-немецкая труппа Спиваковского, прибывающая сюда в скором времени, намерена ставить пьесы Шолом-Алейхема, не менее тенденциозные, чем его рассказ “Дядя Пиня” Я беру на себя смелость высказать своё мнение, что желательно было бы принять меры, чтобы эти пьесы изъяты были из репертуара и чтобы их прокламирование не допущено было в афишах и анонсах»[83]83
  Цит по: Ременик Г. Шолом-Алейхем.


[Закрыть].

* * *

В том же году в варшавском издательстве «Бихер фар але» («Общедоступная книга») выходит ещё одно его собрание сочинений: двухтомник «Рассказы и монологи». Его отовсюду зовут приехать и выступить, почитать; он едет в Вильно, Ковно, Ригу, Лодзь, Либаву и во множество других городов «черты», где его, уже очень популярного, любимого писателя, ждут.

C 18 по 29 октября (1–12 ноября по новому стилю) 1905 года практически во всех городах, местечках и сёлах Российской империи, где жили евреи, произошли погромы, во время которых было убито около четырёх тысяч человек и около десяти тысяч ранено. Все погромы были либо организованы властями, либо проходили с их ведома и при их бездействии: когда на второй – пятый день погрома городские или местечковые власти вмешивались и приказывали полиции и войскам разогнать погромщиков, погром прекращался. Вкратце предыстория такова. В октябре, в ходе первой русской революции, страну охватила всеобщая политическая стачка: не работали ни фабрики, ни заводы, ни почта, ни телеграф, ни железная дорога – все рабочие бастовали. Деморализованное царское правительство 17 октября издаёт Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка – нечто вроде конституции, – обещающий свободу слова, собраний, союзов, неприкосновенность личности, а также созыв Государственной думы, которой будут даны законодательные права.